Воспоминания о России

В принципе, я через Волгу кричать мог, ну, по крайней мере, до косы, которая посреди Волги, меня было слышно. Но, на мой взгляд, слух не был хорошим. Это сейчас, вероятно, без абсолютного слуха можно выступать. Тогда это было невозможно. Правда, в 1958 году на выпускном вечере в музыкальной школе директриса музыкального училища на полном серьезе предлагала мне поступить на хоро-дирижерское отделение училища. Но я к тому времени уже понимал, что такое быть «лабухом». Уже был печальный опыт.

В 1957 году летом во время каникул мне позвонили домой из музыкальной школы и попросили зайти в школу. В это время она уже размещалась в бывшем Доме пионеров, тоже рядом с нашим домом. Оказывается, один из ансамблей баянистов (из города Урюпинск или из Михайловки, не помню точно) должен был выступать в Саратове на кустовом смотре самодеятельности в рамках Всемирного фестиваля молодежи 1957 года в Москве. Контрабасист заболел (белая горячка), и нужно было его кем-то заменить. «Виноватым» назначили меня. У нашей преподавательницы я был самый подготовленный, а выпускник второго преподавателя должен был готовиться в институт. Я был в ужасе: произведения почти классические, партии контрабаса не знаю, никогда не исполнял эти произведения ни в каком варианте. Да и вообще, в жизни не видел баян-контрабас. А до выступления два или три дня. Но мама меня уговорила. Папа посмеялся, но возражать не стал.

И вот я в первый раз в жизни командирован. Получил билет, командировочные деньги (сорок рублей, по десять рублей в день), мне показали баян-контрабас, и мы едем на пароходе в Саратов. Контрабас – это очень большой баян с клавиатурой только на правой стороне. Все баяны в ансамбле от малюсенького «пиколло» до моего контрабаса правосторонние. Партии действительно простые, но играть только правой рукой было непривычно, все время казалось, что чего-то не хватает. Благо, пароход медленно шлепает колесами, и есть время разучить партии. Вечером устроили первую общую репетицию, играл еще неуверенно, но мужики одобрили. А потом они сели пить вино, пригласили и меня. Неудобно отказываться, тем более что я вроде уже и не маленький. После этого они отправились спать, а я вышел на палубу. На палубе познакомился с девчонкой примерно моего возраста и просидел с ней, и пробегал по палубам полночи. Было интересно, так как это мое первое неожиданное знакомство с особой другого пола.

Поддавали мужики и на следующий день, пока мы подползали к Саратову. В гостинице, где нас разместили в двух комнатах, мы устроили еще одну репетицию. Полный репертуар. На мой взгляд, звучало неплохо. Но я не задумывался тогда, что наш репертуар: «Мазурка» Венявского, «Танец с саблями» из балета Хачатуряна «Гайянэ» и его же вальс к драме Лермонтова «Маскарад» – совершенно не годились для этого выступления. Нужно было бы что-то русское народное или хотя бы псевдонародное. Но что есть, то есть. Разучивать новое поздно, на следующий день нужно было выступать.

Выступили, получили свою долю аплодисментов, вероятно, за необычность ансамбля, и на этом для нас все кончилось. Мария Петровна Максакова – глава жюри – сказала нам в кулуарах несколько теплых слов, но подчеркнула, что репертуар непроходной. Так и оказалось. На следующий день мы не стали слушать выступления других конкурсантов и отправились гулять по городу. Конкурс проходил в Оперном театре, это в центре города. Центр Саратовапоказался мне несколько устаревшим, провинциальным. Невысокие двух-трехэтажные дома, часто кирпичные. Конечно, я сравнивал с Волгоградом, центр которого построен заново, и не понимал прелести застройки девятнадцатого века. Но девушки по улицам ходили очень красивые, по крайней мере, мне так казалось. Вероятно, сказывалась близость университета. Это было главным воспоминанием. Позднее я всегда говорил, что самые красивые девушки России – в Саратове.

Возвращение было нудным и неинтересным, мужики пили, мне было скучно. Именно поэтому я решил, что никогда не буду музыкантом. Действительно, после того как я на следующий год окончил музыкальную школу и получил диплом и право преподавания, я, кажется, ни разу не брал баян в руки. Он пролежал у нас много лет, и я как-то подарил его, не помню кому. Но мамина цель, в каком-то смысле, была осуществлена: я познакомился с миром большой музыки, знал практически все звучавшие в Советском Союзе оперы и оперетты, ценил хорошее исполнение. Ну, и, конечно, имел представление обо всех известных европейских композиторах. Кстати, я много пел для себя, когда дома никого не было. Мне нравились сложные в исполнении баритональные песни, но на людях петь стеснялся, не считая обязательного пения в хоре 9-й школы, где мне приходилось солировать в некоторых песнях. Позднее, после серьезной потери слуха, новые песни я уже почти не разучивал, за исключением студенческого времени. Да и голос без тренировки стал быстро «садиться». Теперь я музыку практически не слушаю.

Я никогда, если не говорить о раннем детстве, не рисовал. Не было у меня связи между зрительным образом и движением руки. Любые попытки что-то нарисовать приводили к появлению каких-то уродцев. Возможно, мои проблемы в чистописании тоже были связаны с этим. Притом текст, написанный латиницей, выглядел у меня немного лучше, чем кириллицей. Возможно, потому что писать латинскими буквами начал значительно позже. Арабские тексты тоже пишутся лучше.

[В моих нумизматических книгах и статьях приходится приводить многие арабские текcты.]

Но современный иврит не получается, пишу безобразно. Смешно, но наиболее похожими на образцы были тексты, написанные вавилонской клинописью ради любопытства где-то в шестом или седьмом классе. Возможно, это особенности материала – глина и треугольная палочка, которыми я при этом пользовался, не позволяли писать как-то по-другому. А может быть, я просто забыл, что и глиняные таблички с вавилонскими текстами были корявые. Кстати, глину для табличек приходилось искать в обрывах реки Царицы. Там выступают на поверхность пласты очень чистой древней глины. Обычная глина для этого не годится – трескается при обжиге.

Первые впечатления о живописи (если забыть о гравюрах Гюстава Доре) я получил, когда купил в 1955 году прекрасный альбом картин Дрезденской галереи. Альбом только что вышел тогда в связи с возвращением картин в ГДР. До этого реалистическая живопись России конца девятнадцатого века и советская живопись оставляли меня равнодушным. Картинка, почти как фотография. Несколько позднее, уже в конце девятого или в десятом классе, я купил толстенный немецкий фолиант с экскурсом в живопись, скульптуру и архитектуру. В то время я уже более или менее освоил немецкий язык и смог прочитать его практически полностью, отбросив только двадцатый век. Как ни странно, все эти стили, направления, художественные школы не перемешались тогда в моей голове. Серьезный интерес к живописи, особенно к графике двадцатого века, пришел значительно позже, уже в Новосибирском университете.

Со спортом мне не очень везло. Я не говорю о шахматах, их с трудом можно назвать спортом. В школе культивировался баскетбол, но у меня плохо получались передачи. Да и бросал я плохо, так как играть нужно без очков, а без них я видел весьма посредственно. С волейболом у меня тоже не получилось. После того как в третий раз во время игры от удара появилась трещина на пальце, врач запретил мне волейбол, хотя в пляжный волейбол я продолжал играть – там удары значительно слабее. А вот велосипед мне подходил полностью. Летом мы гоняли на велосипеде часами. Любимый маршрут был вдоль Волгограда от центра до Волжской ГЭС и назад, а это километров 30–35.

Плавать научил Натан, и весьма своеобразно. Ему надоело смотреть, как я барахтаюсь у берега, да и боялся он отплывать от меня далеко, вдруг меня подхватит течение, и я утону. Однажды он оттащил меня от берега на четыре метра (а берег на правом берегу Волги крутой) и бросил, сказав: «Сам плыви».

Я забарахтался, бил со всех сил руками и ногами по воде и с трудом проплыл три метра до места, где уже можно было стоять ногами на дне. Минут через десять я переборол страх и снова поплыл, но уже вдоль берега. Проплыл метров десять по быстрому течению, стараясь не удаляться от берега, и снова выскочил обессиленный на берег. Потом учился плавать на левом берегу Волги, на Бокалде. Там хоть течение и сильное, но берег пологий, и утонуть труднее. Не скажу, что хорошо плаваю, но держаться на воде и даже отдыхать могу.

Я уже писал, что первым моим увлечением были марки. После того как приобрел у Натана его коллекцию марок, большую часть своих денег я тратил на покупку марок. Тогда мы не знали о существовании кляссеров, даже простейшие альбомы были в диковинку. Клеили марки в обычные тетрадки. Клеили бессистемно, в лучшем случае по темам, как они нам представлялись. Проблемой было – как клеить. Помню, что у Натана марки были наклеены разжеванным мякишем черного хлеба. Я сначала клеил гашеные марки на наклейки, смоченные разведенным мучным клейстером. Если удавалось найти марки с полями, поля обрывались, и их использовали как наклейки. Некоторые в то время клеили канцелярским клеем, в результате марки выцветали, теряли часть цветов, и позднее такой материал весь выбрасывали. В Сталинграде отец, увидев мои старания, вытащил откуда-то потрепанный трофейный старинный альбом с наклеенными марками. Там были в основном иностранные марки – так называемый немецкий «юношеский» альбом, в котором напечатаны изображения наиболее простых марок всего света до 1932, кажется, года. В такой альбом коллекционеру остается только клеить на подходящее место свои марки. Я глядел на прекрасные цветные марки Чили, Сальвадора и тем более французских колоний, и мне казалось, что я сам побывал там. Сейчас я понимаю, что это были самые простые, самые дешевые марки, но это сейчас. Тогда это казалось мне сокровищем.

Во время второй поездки в Ейск мы, копая у тети Люси огород, нашли позеленевшую медную царскую монету – две копейки 1912 года. С этой грубо пробитой посредине монеты началась моя главная коллекция. В младших классах мне удавалось выменять, или выпросить у знакомых, какие-то случайные монеты. В старших классах мне еженедельно выдавались деньги на завтраки, часть из которых удавалось сэкономить. Это расширило мои возможности: за рубль, а иногда и дешевле можно было купить обычные монеты, а за 10 рублей – царский рубль или даже талер. Однажды я купил у мальчика из соседнего класса за 10 рублей целую небольшую коллекцию – 13 монет, среди которых была медалька, посвященная каким-то событиям, связанным с Наполеоном. Я думал о Наполеоне Бонапарте, но, вероятно, это был Наполеон III.

В старших классах мне неожиданно помог папа. В день моего рождения, после совместного с папой просмотра моих монет, из шкатулки были вытащены несколько больших имперских немецких серебряных монет в 2, 3 и даже 5 немецких марок, в том числе не только Пруссии, но и Саксонии и Баварии. Я был на седьмом небе от счастья.

В те времена у коллекционеров не было клуба, какого-то помещения. Органы управления относились к коллекционерам с опаской, мол, черт их знает, что они там делают. И вообще, почему они без общественного контроля. Поэтому коллекционерам, в отличие от более позднего времени, приходилось встречаться на улице. В школе коллекционирование, особенно в старших классах, не занимало у меня много времени. Особенно после одного случая, надолго оказавшего на меня влияние. Однажды знакомый мальчик из соседней школы привел ко мне домой мальчишку, года на два-три младше нас. Тот показал золотую монету Николая II (кажется, 5 рублей), и предложил обменять ее на интересные для него марки. Он порылся в моем альбоме, отобрал десятка два красивых марок Южной Америки и французских колоний и был доволен обменом. Мне тоже обмен показался интересным. Мы оба понимали, сколько стоят в нашей среде марки, но не знали, сколько может стоить такая монета.

Через пару дней меня вызывает с уроков отец, приводит домой и спрашивает, что за монету я выменял у мальчишки. Оказывается, этот малыш стащил несколько золотых монет у ювелира, с сыном которого был знаком, и разменял их с коллекционерами на марки. Отец привел меня с монетой в милицию к следователю, который вел дело, и там мне сказали немало крепких слов. Так как все участники обменов были несовершеннолетние, то отделались нравоучениями. Тем более что удалось собрать все украденные монеты. Обидно только было, что все марки остались у воришки. О них взрослые забыли. После этого у меня на много лет было стойкое неприятие коллекционирования золотых монет. Я их просто сторонился.

Коллекционирование продолжалось в университете, но значительно большее место в моей жизни оно приобрело после 35 лет. Об этом позднее.

В старших классах все интересы сместились в другую сторону. Вечерами мы старались под всяким предлогом улизнуть из дома и бродить по вечернему Волгограду. В это время я сблизился с Валерой Сергеевым из класса «А». Валера жил в соседнем доме нашего квартала, через два подъезда от меня. Отец Валеры был профессором в Институте сельского хозяйства, в свое время участвовал в битвах травопольщиков и их врагов. Не помню, на чьей стороне. У него было много учеников, как в Волгограде, так и в Москве, в Волгограде он был очень влиятелен. Семья была дружная и успешная. Старшая сестра Валеры, доцент того же института, с мужем – солидным мужчиной – и двумя детьми жила отдельно. Средний брат жил еще с родителями, в отдельной комнате, тоже был женат и работал над диссертацией. Валера рос самым младшим и довольно избалованным ребенком. У него в квартире практически было две комнаты, так как гостиной, из которой был вход в его комнату, никто не пользовался за исключением дней, когда семья собиралась на какой-нибудь праздник. Родители жили в зале, из которого шла дверь на застекленный балкон, являвшийся рабочим кабинетом отца семейства. В квартире жила ещё одна женщина, домработница или дальняя родственница, у нее была отдельная каморка без окон.

Я стал часто бывать у Валеры, так как у него были хорошие пластинки, и, вообще, было очень удобно, что никто не мешает, никто не стоит над душой. Сделав домашние задания, мы обычно гуляли по набережной и центральным улицам. Очень часто собирались вчетвером: Валера, я, Гарри и Боб. Гарри (Игорь Круглов) был из класса Валеры, всегда молчаливый, был не против насчет подраться с чужими парнями. Боб был на два года младше нас, как он привязался к нам, я не помню, но без него нам было бы скучно. Всегда оживленный, рассказывающий кучу анекдотов, он хоть и выглядел среди нас существенно младшим, но мы к нему относились по-дружески.

Прогулки по набережной всегда проходили без приключений, это наша территория. Но вылазки на улицу Мира могли окончиться стычкой или хотя бы препирательством с парнями из восьмой школы, для которых улица Мира была удельным владением. Нейтральной была Аллея Героев, тянущаяся от набережной через небольшой садик до центральной площади. Цель прогулок заключалась в рассматривании проходящих девушек, так как на эти три территории стекалась молодежь со всего города. Ходили и на танцплощадку в Городской сад, но туда нужно было идти большой компанией, так как там бывала молодежь постарше и много ребят с окраинных районов – легко было нарваться на неприятности, особенно, если придешь с девушкой.

Зимой главным развлечением был каток. Лыжи у нас практически не культивировались, но на коньках катались все. Собственно, сезон катанья начинался довольно поздно, только в середине января устанавливалась устойчивая холодная погода и держалась до начала марта. Поэтому это время мы использовали полностью. Каток заливали в Городском саду. Если я правильно помню, все аллеи сада превращались в ледовые дорожки, но все равно народу везде было много.

Артек

Попасть в Артек мне помог случай. В принципе, по общим показателям: оценки, общественная активность, возраст я мог претендовать на путевку в Артек. Таких потенциальных претендентов, конечно, было очень много в любом городе. Но не у каждого соседка по лестничной клетке работает в гороно, или как там называлось подобное учреждение в то время. В нашем подъезде такая соседка была. И я, вероятно, производил на эту даму средних лет хорошее впечатление. По крайней мере, она сказала моей маме, что меня нужно бы отправить в Артек, поправить здоровье. Маме врачи всегда говорили, что у меня не слишком хорошее здоровье и мне полезно летом отдыхать на море. Поэтому за подобную идею она ухватилась мгновенно и начала оформлять соответствующие справки. Возможно, что в этом участвовал и отец. Школа не возражала, гороно помогло.

В результате в июне 1955 года я с еще двумя детьми и с сопровождающей девушкой ехал на поезде в Крым. Сопровождающая сдала нас в Симферополе представителю Артека, и мы в тот же день в битком набитом галдящими детьми автобусе едем по не слишком хорошему шоссе на южный берег Крыма. Я написал, что это было шоссе, но это чрезмерное преувеличение. Если в степи дорога была обычной для России того времени, то в горах она была ужасной. Ямы, колдобины и, главное, ужасные крутые повороты через каждые полсотни метров. Не очень страшно, когда поворот в глубине лощины. Но когда ревущий автобус выскакивал на поворот на крутом склоне горы и разворачивался на сто восемьдесят градусов прямо над пропастью, сердце замирало. В автобусе мгновенно устанавливалась тишина. А таких поворотов тогда было бесчисленное множество. Позднее, в 1961 году, я ехал по этой же дороге, и она была вполне приличной. Большинство поворотов были спрямлены, появились новые мосты, асфальт – великолепный. А в семидесятые годы мы с семьей ездили по этой дороге до Ялты на современном троллейбусе. Но все это было потом.

В то время Артек состоял из четырех отдельных лагерей. Первый, самый старый лагерь, находился прямо у горы Аюдаг. Наш – второй лагерь – занимал бывшую дачу Молотова Суук-су. Был еще Горный лагерь и Морской. В Горном я не был ни разу, только проходил мимо пару раз, когда мы убегали в горы. В Морской и Первый нас водили по одному разу на мероприятия.

Отряды нашего лагеря размещались в трех домах. Один из них был двухэтажный. Кроме того, была столовая, помещение для мероприятий и небольшой медицинский уголок. В двухэтажном доме располагался (кроме других) старший первый отряд. Нам ребята и девушки этого отряда казались очень большими. Кстати, в первом отряде были четыре француза. Два сына Мориса Тореза (Жан и Поль, если я правильно помню) и сын и дочь одного французского писателя-коммуниста. Кажется, Андре Стиля.

Любимое место игры было на большой скале над морем. Она называлась то ли Партизанская, то ли Пограничная горка, не помню точно. С горки был прекрасный вид на море и на ближние острова Одолары (близнецы). На самом деле это не острова, а почти одинаковые скалы, высовывающиеся из относительного мелководья. Когда-то они были совершенно одинаковые, но один из островов во время войны взорвали, и он потерял исходную форму. Мы на него высаживались один раз с лодок. Видно, что его до войны посещали, так как на острове был удобный причал для лодок. Возможно, на этом острове был склад боеприпасов, который и был взорван.

Море, купание и походы на лодках – самое приятное из нашего двухмесячного пребывания в Артеке. Купаться нам разрешали изредка, обычно после завтрака и если на море нет волнения. Пляжик небольшой, каменистый. В воде разрешали быть минут пять-десять. Не больше двух раз за один поход на пляж. Естественно, что за буйки заплывать не разрешалось. А они от берега метрах в десяти. Из воды выгоняли угрозами, что не разрешат купаться в следующий раз. Но все равно нам это очень нравилось.

Наш отряд был вторым, но дети по возрасту довольно разные. Я был примерно в середине по возрасту и комплекции. Мне удалось попасть в один из экипажей шлюпки. В нашем отряде и в первом было по два экипажа. Младшие отряды к шлюпкам не подпускали. Собственно, это были не шлюпки, а шестивесельные ялики. Экипаж состоял из шести гребцов, рулевого и носового, обязанностью которого было глядеть вперед, чтобы не напороться на скалу. Обычно мы выходили в море после полдника и успевали обойти побережье на восток или на запад от лагеря. Однажды нашли бухту с пещерой, в которой снимался фильм: кажется, про капитана Немо. Не помню точно, так как в Крыму есть две такие пещеры. Вторая – Львиная бухта рядом с Коктебелем. Там тоже снимался фильм. На запад мы проходили Морской лагерь и доходили до Гурзуфа, но там на берег не высаживались. На восток – проходили Первый лагерь и подходили прямо к Аюдагу.

Устраивались соревнования на скорость. Но первый отряд имел очень сильный экипаж, и нам не удавалось его обходить. Поэтому на лодочных соревнованиях в Морском лагере выступал экипаж первого отряда. Обычно мы ходили в тихую погоду, но однажды налетел сильный шквал с дождем, и нам пришлось укрыться в ближайшей бухте. Было немного страшно и интересно.

Аюдаг (Медведь-гора) все время манил нас, и однажды нам объявили о походе на его вершину. Прошли пешком до подножья Аюдага, обогнув Первый лагерь, потом начался долгий подъем на вершину. Почти все время шли по лесной тропинке, но в одном месте пришлось пересекать большую каменную осыпь. Здесь нас заставили двигаться с большими промежутками между людьми. Мы все держались за веревку, передний и задний конец которой держали вожатые. Из-под ног все время сыпались и катились вниз по склону камни. Приходилось ступать осторожно, чтобы не покатиться вместе с ними. После осыпи начался второй, длинный, но пологий подъем и мы вышли на середину Аюдага, это не самая высокая его часть. Он похож на медведя, у которого зад задран вверх, а голова опущена в море. Мы остановились на спине. Вокруг великолепные высокие деревья. Много тени. Говорят, что во время войны на Аюдаге прятались партизаны. Немцы пытались их бомбить, но безуспешно. Разожгли на поляне костры, мигом съели все, что принесли. Немного отдохнули и отправились по той же тропинке назад. Вожатые боялись, что до захода солнца не успеем пройти каменистую осыпь. Но все обошлось благополучно.

Поездка на автобусе в Морской лагерь почему-то почти на запомнилась. Заезжали в Гурзуф, там ничего интересного. Посидели на трибунах и понаблюдали, как соревнуются ялики. Покричали, поддерживая свой экипаж, который, конечно, проиграл «морским». Вот и все.

Больше запомнился большой слет всех лагерей в Первом лагере. Приезжал Молотов в окружении охраны и еще кто-то из правительства. Мы орали, пели довоенные артековские песни, благодарили партию и лично Вячеслава Михайловича. Маленький полный Молотов нас разочаровал, но никто не подшучивал над ним. Не те были времена, чтобы смеяться над «благодетелем» Артека.

Были еще редкие групповые вылазки из лагеря – уходить поодиночке мы боялись. Обычно сбегали после полдника, если не было больших мероприятий. Горы вокруг лагеря резко отличались от Аюдага. Низенькие деревья, много кустов дрока испанского. Я впервые увидел его там и удивился, когда увидел позднее в Израиле. Лысые склоны, на которых когда-то были виноградники. Кое-где они сохранились, но представляли собой печальное зрелище. Все время сильно печет солнце, и очень хочется пить. В прежнем татарском ауле живут русские, но все сохранилось, как было до войны: глиняные заборы; отсутствие деревьев, кустов или травы; пыльные каменистые улочки между заборами. Сплошная унылость.

Состав детей в отряде был полярный. С одной стороны, дети благополучных и даже влиятельных в своем городе людей, с другой стороны – отличники из детских домов. В действительности, мы не делились по происхождению, играли всегда вместе, но так оказалось, что детдомовцы были более приспособлены к переменам, и вообще выглядели более взрослыми по сравнению с нами. И в отношениях с девочками более активны. Особенно запомнился парень из Мозыря (или Гомеля?), мой сверстник, но очень сексуально активный. У него все время были какие-то отношения с девочками из нашего отряда, иногда он даже хвастался своими победами (вероятно, вымышленными). Он же нас учил заниматься онанизмом, демонстрируя всем в палате во время послеобеденного сна свои достоинства. Вообще, ребят из Белоруссии было в нашем отряде много. Одна девушка была из Новосибирска.

За два месяца мы выросли, сильно прибавили в весе. Нас взвешивали и измеряли рост при поступлении и перед отъездом. Я вырос на 13 сантиметров. Ноги торчали из брюк, брюки явно были малы. Уезжали с неохотой. Нам было очень хорошо в лагере и не хотелось расставаться. Записывали адреса (и потом действительно в течение года переписывались). Мы, сталинградские, ехали поездом с пересадкой. Кажется, в Мелитополе. Я помню, настроение было очень плохое, мы лежали на вокзале ночью на полу; я много раз ставил на патефон (откуда он у нас был?) одну и ту же пластинку с песней «Спят курганы темные»; надоел всем, но так как был старшим, то малыши не осмеливались возражать. Но приехал в Сталинград (или он уже был Волгоград?), увидел маму с папой, и настроение сразу же изменилось. Мама ахнула, когда увидела, как я вырос.