Я завтра улетаю

Дотронуться до Ксюши в момент алкогольного опьянения означало лишь доказать, что мнение общества было правомерно. Это был бы конец. Мы бы не смогли больше дружить. Я бы немедленно прослыл бегающим за ней Тузиком, а она – горделивой дамой на выгуле с собачкой. Это не та репутация, к которой я стремился. Я был готов быть ее другом, осознающим ее половую принадлежность, но не парнем. Да и вообще, я не любил ее. То, что у нее появилась грудь вовсе не означало появление любви с моей стороны.

Впервые я увидел Ксюшу с новой стороны в январе следующего года. С той стороны, с которой раньше никогда не видел ее.

Я в очередной раз находился в одиночестве, отказавшись от перебежек между домами к знакомым. Зимняя погода никогда особо не впечатляла меня. Я всегда больше любил позднюю весну. А вот с зимой у нас сложились нестандартные отношения. Я пока не понимал, как можно любить спящую природу, укрытую зимнем саваном. Как можно любить сомнительную тишину зимы, напоминающую кладбищенскую. Мне, как и любому ребенку, до какого-то возраста было наплевать на времена года. Зимой я обожал кататься на фанерах и картонных коробках с обледеневших гор. Падать головой в сугробы, чувствовать, как холодный снег забивается за шиворот и извиваться от внезапного льда на разгоряченной коже. Лепить снеговиков и нерушимые крепости, играя в войнушку. А как же волшебные сосульки? Я просто обожал лизать их. Если я находил огромные сосульки, они немедленно становились моим мечом. Жаль, только что от одного удара они разлетались на осколки.

Но как только я перестал играть во все это, зима перестала меня интересовать. Чем еще может завлечь зима, если ты уже перерос эти игры?

Мои бессмысленные занятия разбил в пух и прах звонок моего мобильника. Ксюша. Я даже успел вздохнуть. Ксюша, наверное, хочет вытащить меня на улицу, половить ртом падающие снежинки. Или! 30 января – день ее рождения. Значит, хочет пригласить. А я так не хотел. Я не хотел никуда идти. Подарка у меня все равно не было, а самодельные открытки я устал лепить. К тому же, они больше никому не были нужны. Раньше, в младших классах, Ксюша радовалась моим открыткам, чмокала их, прижимала к себе. Но потом с каждым годом она показывала все меньше эмоций, но открытки принимала. Я знал, что Ксюша хранила их все до единой.

Я, обездвиженный собственными мыслями, смотрел на мобильник, так и не решаясь взять его и ответить. Звонок умер. Экран погас. Я продолжил наблюдать за аппаратом. Ксюша обязательно перезвонит. Она не понимала и не принимала того факта, что человек не хочет в данный момент общаться. Ксюша всегда хотела общаться. Но, к моему удивлению, повторного звонка не поступило. А вот это уже было странно. Вместо предсказуемого звонка я получил непредсказуемую смс. Сообщение, написанное без единой ошибки, словно экзаменационное школьное сочинение заставило меня перезвонить ей самому.

– Что случилось? – спросил я. В ответ тихие всхлипы, завывания, изредка прерываемые цинковой тишиной. Но ответ так и не последовал. Тогда, слушая неестественные звуки человека, пораженного вселенской скорбью, человека, который ранее всегда говорил только о счастье, радости и веселье, я почувствовал, как у меня в груди пустеет. А затем пустота, набрав оголтелую мощь, надавила на меня и что-то упало вниз. Каждый вздох мне казался невозможным, но я продолжал дышать. Почему-то мне стало страшно.

Я повторил свой вопрос, стараясь, чтобы мой голос звучал как бетон: непреступно. И я услышал ответ.

Дима, с которым они буквально пару недель назад, начали встречаться и в Москве, сообщил Ксюше, что на самом деле не испытывает никаких чувств к ней, что ему просто стало жалко ее и он решил попробовать. А оно не пошло. Совсем.

Я мог представить состояние Ксюши. Последнее время она порхала словно бабочка. Ее лицо цвело яркой весной от переизбытка позитивных эмоций. Она стала улыбаться по-другому. Искры в ее глазах превратились в настоящий костер, который ничто в мире не смогло бы потушить, кроме Димы, конечно же. И он потушил его. А ведь Ксюша почти перестала злоупотреблять спиртным, потому что постоянные гонки по САО требовали много сил и адекватности. Она ведь постоянно моталась туда. Стоять под окнами и поджидать у подъезда дело нелегкое.

Ксюша уже планировала семью с ним, показательную на весь мир. Образец, к которому все должны стремиться. Все ее мечты рухнули в одночасье. Просто в одну секунду. Теперь она звонила мне, своему другу, чтобы рассказать о других планах. Ксюша собиралась покончить с собой.

Она больше не видела смысла жить дальше, если рядом нет этого парня. Я, конечно, был в шоке от услышанного. Что значит, нет смысла дальше жить? Надо жить дальше! У нее есть родители, которые ее любят. У нее есть папа и мама, что уже само по себе было редкостью. У нее есть нескончаемая куча друзей, которые ее любят и уважают. У нее есть я. Я – самый лучший и близкий друг. С третьего класса мы с ней дружили. Мы сидели за одной партой, и Ксюша рассказывала мне все самое сакраментальное. Надо жить дальше! Никто не знает, что ждет каждого из нас за следующим поворотом жизни. Сколько еще таких Дим у нее будет? Таких же мудаков, но только жизнь может переиграть, и они будут любить ее и страдать, стоя под окнами и умолять, чтобы Ксюша хотя бы просто взглянула на них. Сколько еще всего радостного и счастливого будет в жизни? Да, никто не отрицает, что будут и горести, и страхи, отчаяния и беды. Но мы должны научиться проходить все это с гордо поднятой головой, оставлять частичку сердца с теми, кто ушел. Радоваться за тех, кому хорошо. В жизни столько всего, неужели Ксюша была готова лишиться удивительного разнообразия только из-за того, что некто из САО отшил ее?

Но все, что я говорил ни разу ни коснулось ее ушей, ее души и сердца. Все летело в мобильную матрицу пустоты. А потом у меня закончились деньги. Связь прервалась. Тишина. Такая же, как и когда я говорил с Ксюшей.

У меня в груди разлилась солнечная плазма, прожигая органы. Конечности свело от внезапного ужаса. Я не мог осознать его природу. Мне просто стало страшно.

Дрожащими руками я застегивал куртку, думая лишь об одном. Не помня себя от паники, я выбежал на улицу, к автобусной остановке. Я должен был перехватить автобус, везущий бомбу замедленного действия. И я перехватил ее.

Никогда раньше я не видел Ксюшу в таком виде. Я много раз видел, как она плачет и это скорее нормально для девчонок. Они вообще любят плакать, им порой даже повод не нужен. У Ксюши слезы могли появиться из-за всего: мама купила не вон ту вкусную конфетку; папа купил машинку; двойка по математике; а потом и вовсе отсутствие сигарет. Но то, что я увидел в тот момент не шло ни в какое сравнение. Свою зловещую роль сыграла, конечно же, косметика. Размазанные, словно сажа, неровные овалы под красными глазами. Замерзающие слезы на красных, шелушащихся щеках. Хлюпающий, словно поршневой насос, нос. Ее всю трясло. Пальто на распашку, варежки где-то утеряны, шарф уже скорее походил на удавку, в хаосе свисающий с ее полуголой шеи. Она пыталась что-то сказать, но я не понимал ни одного слова, коряво, неловко сваливающихся с ее потрескавшихся губ. Лишь только звук неизвестного мне обезумевшего дикого зверя.

Я обнял ее, распахнув куртку, положив ее замершие руки вокруг своего тела под свитер, вынудив ее тем самым обнять меня. Черт! До чего же ледяные были ее руки! Я почувствовал, как лютый мороз ее души и тела прикасается ко мне, превращая кожу в застывшее стекло.

Я стянул с себя шапку, натянув ее на раскаленную от продолжительной истерики голову девушки. К счастью, у меня был капюшон. Психологически я был защищен от холода, а физически я ощущал каждый миллиметровый шажок зимы по голове и телу, сквозь почти ситцевую ткань, прикрывавшую голову.

Ксюш вцепилась в меня как краб клешнями в злейшего врага и зарыдала еще сильнее, хотя мне казалось, что сильнее просто нельзя. Она то и дело твердила, что жизнь есть всего лишь результат поспешной дефекации, что она больше не хочет копошиться в навозе, что наложит на себя руки. Я продолжал успокаивать ее, но с каждой минутой все больше понимал, что меня никто не слышит, что я разговариваю с пустотой.

Я медленно двинулся в сторону дома, уже замолчав. Ксюше же говорила и говорила, как бормочущее радио. Я перестал вникать в ее слова, которые страшным потоком мчались мне в голову. Они были одними и теми же, менялся только порядок слов. Я понимал одно, что категорически нельзя оставлять ее одну.

Уже на этаже я крепко схватил ее за плечи и практически заставил смотреть на меня. Я сказал, что ей срочно надо успокоиться. Дома родители, они не должны видеть свою дочь в таком состоянии. Зачем провоцировать кучу совсем не нужных вопросов? При упоминании о родителях, Ксюша перестала шмыгать. Наконец-то, бесконечные слезы перестали мельтешить на ее щеках. Она посмотрела на меня. Молча. Всхлипнула. Вдохнула. Спросила, как она выглядит. Я чуть улыбнулся. Хреново, как же еще. Очень хреново. Но я соврал ей. Я аккуратно пытался стереть тушь под ее глазами. Это оказалось нелегко. Черные, устрашающие разводы под трением моего пальца становились только более четкими мазками, словно сделанные покалеченной кистью, окунувшейся в хну. Ксюша подставила свое личико, закрыла глаза и терпеливо ждала, когда я уничтожу улики затяжной истерики с ее лица при помощи пальцев и слюны. Когда все мои десять пальцев стали черными как сажа, у Ксюши не осталось ничего лишнего на лице, как казалось мне. Я ведь не очень разбирался в тонкостях макияжа. Я убрал все, что показалось мне лишним. За то время Ксюша совсем успокоилась, думая, как бы сделать так, чтобы родители не преступили к расспросам. Ксюша умоляла меня зайти в гости. Меня не надо было умолять, я и сам бы напросился, потому что я был не готов оставлять ее одну.

Половину ночи мы обсуждали лишь одну тему, почему парни такие козлы. Я чувствовал себя очень неуютно. Ксюша своими рассуждениями вызывала у меня чувство вины. У меня складывалось ощущение, что это я бросил ее в ее день рождения, что это меня любили больше жизни, а в ответ я поступил как отпетый подонок. Ее бросил один некому неизвестный парень, а Ксюша уже вместо Дима, употребляла местоимение множественного числа второго лица: вы. Почему вы такие уроды? Вы вообще любите кого-нибудь еще кроме себя? Почему вы ведете себя так? И тому подобный шквал вопросов. Самое неприятное для меня то, что за всех нас отвечать должен был именно я. Я, кто еще ни разу не целовался с девчонкой! Я никого не любил, не был никем любим, никого не бросал и меня никто не бросал. Пока что. Но игнорировать вопросы, адресованные ко всей мужской половине, Ксюша мне не позволяла. И я отвечал. Отвечал интуитивно, стараясь, чтобы мои ответы не спровоцировали ненависть ко всему мужского полу на всю оставшуюся жизнь.

Потом Ксюша уснула, обессиленная выдающейся истерикой, прям в одежде. Просто грохнулась на кровать, сказала, что у нее нет сил. Попросила меня не уходить, остаться с ней. Закрыла глаза и засопела. Я сидел на краю кровати, подперев рукой подбородок., рассматривал пол. У меня был стресс. Спать я совсем не хотел и уйти не мог.

Я все анализировал тот вечер, пытался понять, что по-настоящему чувствует Ксюша к этому Диме. Пытался понять, что творилось в голове у Димы. И чем больше я думал, тем больше понимал, что я уже, откровенно говоря, ненавижу этого человека, будучи даже незнакомым с ним лично. Вечно улыбающаяся девчонка теперь курит, пьет и рыдает. Что дальше? Вскроет вины? Наглотается таблеток? Что теперь ожидать из-за незнакомого мне человека? Но даже если бы я знал его, что бы это изменило? Я бы набил ему морду? Вряд ли, за чувства не бьют. Он ведь тоже не мог заставить себя любить Ксюшу. Единственное, что я не понимал, зачем было вообще начинать все то, если изначально ничего не вспыхнуло?

С того дня я превратился в няньку. Ксюша то рыдала, взахлеб рассказывая об очередном потоке своих чувств, то молчала, погруженная в бесконечную волну горя осознания. Я отвлекал ее как мог. Иногда даже получалось. Иногда совсем редко на ее лице проскакивала улыбка.

Так продлилось до лета, потом она сломя голову помчалась на дачу. Планы были наполеоновские. Мне даже было страшно, что она действительно осуществит все, что хотела. Перед отъездом я поговорил с ней по телефону, попросил не делать глупостей. Она обещала мне. Я не поверил. Я не знаю, почему. Ксюша раньше не давала поводов не верить, но в тот вечер я был уверен, что все ее ответы были специально для меня. Для моего уха. Ответы были такие, чтобы у меня не возникало дополнительных вопросов.

Она уехала, я вздохнул с облегчением. Теперь это была не моя ответственность следить за тем, что она ест, что делает одна, считать сколько часов она поспала и не режет ли первый и последний раз по сизым венам. Теперь это была заботы Димы. Я уговаривал себя, что он позаботится о ней. Я пытался верить себе. Но и здесь меня постигло разочарование.

Я познакомился с девушкой в соседнем районе, когда расклеивал листовки. Младше меня на год, но ни по внешности, ни по поведению 13 лет ей нельзя было дать. Хотя насколько я имел право судить ее, если сам еще был глуп и с бездной в голове? Появление Олеси в моей жизни немного отвлекло от мыслей и вопросов о моей подруге.

Мы стали гулять вдвоем. Вначале нечасто. Затем встречи выросли в ежедневные, чему способствовало лето. Олеся была пацанкой. Самой настоящей. Она не знала, что такое юбки, носила мальчишеские прически, у нее был низкий голос, грязные кеды с фальшивой надписью, извращающей дорогой оригинал, рваные на пятой точке джинсы, чуть ли не единственные в гардеробе и футболки с разными надписями, в значение которых, Олеся, очевидно, не вдавалась. Она не брезговала ни матом, ни сворованной папиной явой, да и спиртосодержащие напитки не смущали ее.

Я почувствовал себя девчонкой рядом с ней, но несмотря на довольно неприятное самосознание, я продолжал встречаться с ней. Мне было весело гулять с ней. Я хохотал, что было сил. Олеся, несмотря на тяжелый мальчишеский нрав, была легким человеком.

В середине лета я заметил, что она начала проявлять инициативу по отношению ко мне. И она не скрывала ее. Ей ничего не стоило взять меня за руку. Обнять меня. Прижаться. Каждый раз, когда она выказывала очередное резкое действие в мою сторону, я зажимался. Честно говоря, я не знал, как не реагировать на это. Я и не мог знать. Отец не рассказывал и не указывал мне на нюансы общения с противоположным полом. В школе только на биологии упоминали о взаимоотношениях полов в физическом плане с последующим воспроизведением потомства. Так что помимо того, что я в физическом плане был полноценном девственником, так еще и в моральном. Я основывался на инстинктах, которые, к сожалению, работали странно. Я больше опасался прикосновений Олеси, чем хотел ответить ей взаимностью. Но ее дерзкое поведение спровоцировало меня задать вопрос. Жуткий вопрос, на самом деле. Еще когда он вертелся у меня на языке, я чувствовал, как у меня горят щеки. Но я должен был знать. Я спросил Олесю, девственница ли она. Каково было мое удивление, когда она ответила, что ей всего 13 и, конечно же, она девственница. Самой собой мне был задан встречный вопрос. Отвечать на подобный вопрос мне было сложнее, чем задавать его. Почему-то я испытывал такое необъяснимое чувство неловкости, будто у меня спросили, сколько будет 2Х2, а я не мог вспомнить. Я мялся, мычал, но, в конце концов, сообщил Олеси горькую правду. Я даже никогда не целовался, чего уж больше говорить.

Мы забыли об этой теме так же внезапно, как и заговорили о ней. Словно вообще не говорили ни о чем подобном. И вот мы снова гуляли. Иногда она помогала мне раздавать листовки, потому что ей было скучно дома. А мне было хорошо и не так одиноко стоять у метро, когда тебя все толкают, ненавидят и не хотят брать рекламу.

Лето незаметно подходило к концу. Ксюша мне не писала и не звонила. Вначале я почувствовал что-то неприятное на душе. То чувство, когда о тебе забывают просто так. Был человек, был, а потом исчез. Пропал. Потом я переосмыслил свое поведение. Я надеялся, что Ксюша наладила общение с Димой и ей не до меня. Простительно ли это? Так ли должны поступать? Не знаю, но, если с Димой все-таки наладилось, я скорее был бы рад, чем начал предъявлять что-то.

Сам я не хотел беспокоить ее. Мы ведь весь год сидели за одной партой, сидели друг у друга в гостях, ходили иногда гулять вместе. Должен же быть какой-то отдых друг от друга?

Я продолжал гулять с Олесей, все больше и больше узнавая ее. И с каждым разом, я понимал, что не такая уж она дикая и ужасная, и безумная. Хотя порой она выбивала меня из колеи своими предложениями.

Она предлагала полазить по гаражам. Я согласился. Мне было интересно. Тем более я сам так много раз лазил по гаражам. Потом она предложила побегать по утрам, чтобы поддерживать физическую форму. Такая идея меня не очень зацепила. Что ж поделать, я никогда не отличался особым желанием и любовью к спорту. Тем более к утреннему. Тем более, когда вставать надо еще раньше, чем положено. Но я все равно согласился. Это же эксперимент. Мне надо было попробовать, прежде чем заявить, что это не то. И мне понравилось! Мы бегали ранним утром. Я смеялся. Олеся была такой веселой девушкой. Она постоянно что-то говорила смешное и бежать мне становилось тяжелее. Смех забирал гораздо больше сил, чем бег. А вместе – так совсем сложно. Я задыхался, но продолжал смеяться и бежать.

Потом Олеся изъявила желание съездить на Воробьевы Горы с красками и ватманами, нарисовать пейзаж. Я умолял ее объяснить, зачем нам это надо. Она улыбалась. Я согласился. Мы долго смеялись над нашими пейзажами парка и Москва-реки. Мне казалось, что я в первом классе рисовал лучше. Олеся просто разделила лист на пополам, закрасила верхнюю часть зеленым, а низ – голубым. Оказывается, она думала, что рисовать так просто. Ведь другие люди-то рисуют.

А потом она предложила поцеловаться. Я согласился. Конечно, здесь тоже не обошлось без нелепостей. Ведь мы оба думали, что целоваться – это просто, ведь люди-то целуются и вряд ли они заканчивали особые курсы. Мы соприкоснулись губами, и тут у меня возникло двоякое чувство. С одной стороны, волна некой брезгливости, очерствленная стыдом, сомкнула мои губы словно замком. Мышцы окаменели, руки хотели оттолкнуть вызвавший неприятные сковывающие чувства, объект. А с другой стороны, что-то боязливо приятное закрутилось внизу живота. Это чувство я знал. Возбуждение. И оно напугало меня еще больше. Мы разбежались по разные стороны, как столкнувшиеся магниты. И снова смех.

Потом пришел сентябрь, вернув некую опустошенность с собой. Я остался доучиваться 10 и 11 класс в школе. Ксюша ушла. Она поступила в колледж экономики. И 1-го сентября, стоя на линейке, я вдруг понял, что мы больше не будем сидеть за одной партой. Я вздрогнул. Как же так? Как время прошло так быстро? Почему я не заметил его? Почему я ждал 1 сентября, чтобы вновь болтать за партой и слушать, а оказывается мне больше не с кем это делать? Я впал в полнейшую прострацию. Огорчился. И со скорбью двинулся в здание школы.

Расстраивало меня и то, что на календаре 1 сентября, а Ксюша мне так и не позвонила. Ни разу. Больше я не мог уговаривать себя и едва прозвенел звонок на перемену, я тут же набрал Ксюше. Она сняла трубку. Голос радостный, улыбчивый. Я спросил ее, какого черта от нее ни слуха, ни духа и ее голос тут же потух. Она защебетала что-то про свою забывчивость, ведь я так много должен был знать о ней, мы ведь дружили с детства. И я знал о ее забывчивости, действительно, как никто другой. Я знал, что Ксюша могла забыть только то, на что ей наплевать или на математику, которую она не понимала – тут проще забыть. С кем я должен был ассоциировать себя? С ненужным человеком или с математикой? Я глубоко вздохнул, выдержал свойственную мне паузу. Улыбнулся. Я все-таки был рад услышать ее беззаботный голос с нотками стыдливого сожаления. И вот она запела. Жизнь тут же рванула хаотичным потоком из телефонной трубки. Я слушал и улыбался. Ксюша сказала, что зайдет вечером, поле пар и положила трубку.

Увешенный солидными запросами школьных учителей, я ввалился в квартиру, не зная за что хвататься. Куча учебников, выданная в школьной библиотеке, съедала меня целиком одним лишь своим внешним видом. Я не хотел притрагиваться к ней. Совсем. Наверное, впервые за долгое время я не чувствовал желания скорее открывать оглавление учебника по физике за 10 класс, чтобы узнать, какие темы мы будем проходить в этом году. Я не хотел листать исписанные ручками и карандашами страницы алгебры и геометрии. Я просто с тоской смотрел на стопку книг и даже думать не хотел, что совсем скоро их надо будет открыть и выучить то, что я еще не знал.

Я раскладывал учебники на полке и еще с большей тоской смотрел на учебники по русскому языку и литературе. Я чувствовал, как внутри поднималось огненное цунами ненависти к буквам. Я ненавидел их. Более-менее терпимо я относился к ним, пляшущим в элегантных уравнениях в основах матанализа и с большим уважением – к буквам в геометрических и физических формулах. Но русский с литературой! Мне казалось, что этот филологический ад никогда не кончится.

Я убрал ненавистные учебники подальше на полку, очень надеясь на то, что еще совсем не скоро достану их назад. От депрессивных мыслей о будущей учебе меня отвлек звонок в дверь. На пороге стояла Ксюша. Я чуть за сердце не схватился. Ее волосы! Ее красивые, светло-русые волосы выкрашены в черный цвет! Насыщенный, иссиня-черный! Я отшатнулся, увидев ее и, честно говоря, немного испугавшись неожиданности. Она рассмеялась, зашла в квартиру и сняла кроссовки. Я же совсем онемел. Я не мог найти подходящего слова, чтобы не обидеть Ксюшу. Зачем? Только один вопрос: зачем она это сделала? Хотя, нет, в принципе, мне было понятно зачем, но непонятно почему именно черный. Почему такой тяжелый, громоздкий, старческий цвет? Я спросил ее. Ксюша улыбнулась. Оказывается, она прониклась рок культурой, а там отрицают что-либо светлое. Культура рок-музыки? Я был обескуражен. Мне было не совсем понятно, как культура, в принципе, какой-либо музыки, может влиять на внешний вид человека? Я согласен с тем, что музыка, безусловно, может влиять на настроение, на внутренний мир человека, на его восприятие. Но на внешний вид! Я снова спросил: зачем? Разве рок-музыка так выглядит? Ксюша обняла меня и рассмеялась, сказала, что я – глупый. Та музыка, которую она слушала, была обреченной. В ее нотах постоянный минор, в который вплеталась меланхолия и безысходность, а лирика плакала болью и сожалением. О чем еще можно тут говорить, как только не о черном цвете? Я пожал плечами. Депрессивная музыка? Понятно. Я был не в праве навязывать свое мнение отчужденности. Я был нейтрален к любой музыке, больше, конечно, нравился русский рок. Не любил блюз и джаз. Пожалуй, эти направления, завитки музыки, повергали меня в шок. Я бы сказал в неприятный шок. Я воспринимал эти стили как музыкальный нотный хаос. Видимо нужно быть утонченным поедателем нот, чтобы съесть и не подавиться чем-то из блюза или джаза.

Ксюша прошла ко мне в комнату, спросила дома ли отец. Конечно, его не было и, откровенно говоря, я понятия не имел, где он был: на работе или внимал недавно рухнувшему СССР за партийкой в домино во дворе, попивая разбавленный спирт из железной кружки. Услышав, что отца дома нет, Ксюша улыбнулась как голливудская звезда, достала из рюкзака напиток насыщенного янтарного цвета в стеклянной таре. Это был виски. На мой вопрос, где она взяла его, ведь это дорогой напиток для неработающего студента, ответом стала коварная улыбка, злая, я бы даже сказал. Купила. Ксюша просто купила его. Я вздохнул. Уселся на кровать, пока Ксюша пошла за стопками, которых в моем доме было больше, чем в любой пивнушке. Я смотрел на бутылку. Я никогда не пробовал виски. И я не считал это упущением. Мне, конечно, было интересно, что это за напиток, но, откровенно говоря, желания пить в тот момент не было.

В комнату влетела Ксюша и перед моим носом появилось две водочных стопки. Неприятно хрустнула крышка и джин был свободен. Я понюхал содержимое и мое лицо непроизвольно скривилось в мятую половую тряпку. Ксюша поинтересовалась, неужели все настолько мерзко. Нет, не мерзко, отталкивающе и шокирующе. Я улыбнулся. Я сказал, что привыкну.

Мы выпили, покурили каких-то вонючих сигарет. Снова выпили. Ну что я мог сказать о виски, впервые попробовав их? Вырви горло, вот что! После первой стопки мое лицо превратилось в скукоженное месиво. Все горло было покрыто огнем без огня. Глаза так крепко зажмурились, что вовсе с лица пропали. Это было ужасно. Но едва реакция организма окончила свое выступление, я, наконец, смог почувствовать вкус напитка. Приятное, терпкое послевкусие. Ксюша смеялась, глядя на чужие лица, завладевшие моим. Как давно я не слышал ее смеха! Я был рад, что она, наконец, перестала плакать и мечтать о суициде. Спрашивать, наладились ли отношения с ее возлюбленным, я боялся, вдруг сковырну свежую корку на глубокой ране. Но Ксюша – это Ксюша, она все рассказывала мне, и если что-то поначалу оставалось сокрытым, то надо было всего лишь подождать, и Ксюша сама все расскажет. Так и случилось после очередной стопки.