Основы истории философии. Том первый – Философия античности

B. Элеатики

§33.

Необходимость выхода за пределы пифагорейской точки зрения проявляется, как только показывается, что на самом деле он хочет достичь чего-то совершенно иного, чем то, чего он достигает; ибо тогда он не является полным пониманием самого себя, каким должна быть философия. Стремление пифагорейцев, очевидно, состоит в том, чтобы сделать Единое единственным Абсолютом за счет и над множеством. Однако оно всегда оказывается диаметрально противоположным Множеству, а значит, согласованным с ним, простым коррелятом, отчего фактически перестает быть принципом. Математическая формулировка ее доктрины приводит ее к этому противоречию между волей и способностью, каким бы необходимым оно ни было. Если различие между принципом и началом мыслится как числовое, то, поскольку число есть число, не может не случиться, что оба они будут поставлены в один ряд; более того, поскольку высшее число содержит в себе низшее, а значит, больше его, может случиться, что отношение между принципом и началом, по крайней мере, окажется обратным. Поскольку пифагорейцы также обозначают множество как другое или движущееся и таким образом придают противоположностям значение одинаковых и постоянных, они сами начинают использовать качественные категории вместо количественных. Если вместо используемых ими категорий применить те, которые, как более абстрактные, лежат в их основе, – неизменное Бытие и изменяющееся или становящееся, – то дух не только поймет себя лучше, чем там, где он (ионянин) довольствовался общей первичной субстанцией вещей, но и сумеет сделать то, что ему не удалось сделать там, где (пифагореец) многообразные вещи были умножениями принципа. Как пифагорейцы представляют собой переходную ступень от физиологии к метафизике, так и элеаты представляют собой чистую метафизику в ее крайнем, антифизиологическом пределе.

a. Ксенофан

Шарообразная форма, которую Ксенофан, как говорят, приписывает божеству по недостоверным сведениям, объяснима для тех, кому вселенная показывает божество, и может быть истолкована как следствие того, что ему отказано в множественности функций, а значит, и органов: «Оно полностью видит, полностью мыслит и полностью слышит». Там, где исключена всякая множественность, не может быть и речи о политеизме, где нет устава становления, о теогонии. Отсюда насмешки над народной областью, ненависть к Гомеру и так далее. Однако, как видно из рассуждений Фрейденталя, разрыв Ксенофана с политеизмом не является полным. Во всяком случае, поворот его рассуждений в сторону пантеизма хорошо различим.

Что касается физики Ксенофана, то здесь новости противоречивы. Вывод из четырех элементов слишком достоверен как эмпедо-клейский, чтобы быть принятым в его работе. То, что все произошло из земли, может быть согласовано с утверждениями Аристотеля только в том случае, если земля понимается не как элемент, а как мировое тело, и тогда с этим согласуется другое сообщение, а именно, что он создал все из воды и земли (первородный ил). То, что Ксенофан, как утверждают другие, уже показал парменидовское следствие представления всего чувственного как видимости, не вполне достоверно, и гораздо вероятнее, как опять-таки утверждают другие, что он сам колебался. Это также объясняет, почему на ранней стадии его считали скептиком, хотя вряд ли найдется какое-либо учение, которое было бы так уверено в достоверности знания, как элеатское. Она скептична только по отношению к тому, чему учат органы чувств.

§35.

Единое без всякой множественности, Существующее без всякого становления – это действительно абстракция, которую можно постичь только мышлением, но сама она основана на другом, из которого и более близкого определения она состоит, который, таким образом, является ее элементом. Это то, в качестве причастности к чему сущее описывает себя, чистейшее из всех мыслимых определений, бытие. Если философия идет к предельному или абсолютному основанию (§2), то она не сможет остановиться на том, на чем основывается другое или в чем оно участвует, но должна будет перейти к этому самому. Поэтому это не просто незначительное изменение терминологии, когда преемник Ксенофана полностью опускает пифагорейское определение числа и заменяет абсолют, обозначаемый причастием (ov), тем, что, по его мнению, он не может обозначить лучше, чем инфинитив being. Парменид – создатель абстрактной метафизики, которая противостоит физиологии и представителя которой Аристотель справедливо называет «αφυσζχο».

§36.

b. Парменид

Кроме сборников Брандига, Кантена и Мюллаха, упомянутых в §34: Ileinr. Stein, Die Fragmente des Parmenides rctp’t φύαβως («Symb. philologor. Bonnen», in hon. Fr. Ritschelii coli. Lips. 1864 – 1867). Paul Tannery, La Physique de Farm, в Revue philos. 1884. CI. Baeumker, Die Einheit des Parmenideischen Seienden in Fleckeisen’s Jahrbücher 133, 1886.

1 Парменид, сын Пира или Пирра, элеат, называется учеником Ксенофана, другие – пифагорейцев, образ жизни которых, возможно, привлекал его больше, чем их учение. Согласно сообщению, предположительно от Аполлодора, его ακμή помещена в OL. 69 (504—500 гг. до н. э.). Всеобщее уважение, которым он пользовался за свои моральные достоинства и гражданскую добродетель, было также признано Платоном и даже Аристотелем, который не отдавал предпочтения элеатским учениям, за его научное значение. Метрически составленное сочинение Парменида, озаглавленное περὶ φύσεως, начинается аллегорией, правильное толкование которой дает, по существу, Секст Эмпирик, передавший нам начало поэмы. Как и учение Парменида, она делится на две части, первая из которых посвящена истине и знанию, вторая – видимости и мнению.

2. Истина достигается путем следования не чувственному восприятию, а чистому рациональному знанию. Основное положение, которое здесь вырисовывается, заключается в том, что истина есть только у бытия, а у небытия ее вообще нет, поэтому пустота также отрицается. Причина, по которой в противном случае не могло бы быть никакого знания, показывает уверенность разума в самом себе, которую не может поколебать скептицизм. Бытие едино; поскольку оно содержало бы в себе небытие, оно исключает всякое становление, а также всякую множественность и разнообразие, будь то пространственные или временные различия. Оно всегда одно и то же и едино с самим собой. Свободное от всякой внешней детерминации, оно есть то, что покоится в самом себе по внутренней необходимости. По этой причине его сравнивают со сферой. Она не безгранична, ибо тогда она была бы неполноценна, но она и не ограничена ничем внешним по отношению к ней; перед ней нет даже мыслящей причины, объектом которой она была бы. Одно и то же – то, что мыслит, и то, что мыслится; бытие есть разум, а мысль – бытие. Рядом с этим единственно истинным существом нет места никакому другому божеству, поэтому Парменид оставляет популярных богов в стороне, как удаляющихся от познания; если он снова называет Эроса отцом богов, то это имя, как и то, которым он часто называл демона, вероятно, означает всеобъемлющую необходимость, которую он также, кажется, называл Афродитой.

3. Подобная точка зрения не допускает никакого выведения из многообразия. Только свидетельство органов чувств заставляет нас принять его. Но поскольку органы чувств не туманят бытие, а скорее обманывают, то множественность – лишь видимость: физика для него – лишь учение о мнениях; а почему человек страдает от мнений, Парменид не знает, как понять, а только сетует. Хотя небытие есть только видимость, всякая видимость указывает на бытие, и поэтому мир не настолько лишен всякой истины, чтобы Парменид не стремился проникнуть в него знанием. Два принципа, которым он приписывает всю множественность, которые он называет то огнем и ночью, то светом и тяжестью, которые он позже называет то теплом и холодом, то огнем и землей, повторяют основную логическую оппозицию бытия и небытия, тогда как физиологи противопоставляли их как сухое и влажное, пифагорейцы математически – как чет и нечет; поэтому одно называется самосущим, другое – кажущимся, непознаваемым и т. д. Две противоположности смешивают и объединяют две противоположности. Обе противоположности смешиваются и объединяются силой, которая также сводит мужское начало с женским, – вышеупомянутой вселенской любовью или всепобеждающей дружбой. Как и всякая вещь, человек также представляет собой смесь этих элементов; чем он теплее, тем совершеннее; и как его огненная природа позволяет ему познать бытие, так и его земная конституция подчиняет его мнению, то есть он созерцает небытие. Поскольку ни один из этих элементов не возникает без другого, можно сказать, что высшее и низшее познание – одно и то же (то есть неразделимы или различаются лишь постепенно). Идеи Парменида об устройстве мира либо переданы неверно, либо непонятны из-за их странного выражения. Это не помешало ему обладать важными для своего времени астрономическими знаниями.

§37.

Как физиологическое направление Анаксимена, так метафизическое представлено Парменидом в своем высшем совершенстве. Как там, так и здесь невозможно имманентное продолжение, но возможна защита от несогласных. Эта защита, которая в первоначальной философии могла иметь место только против тех, кто шел дальше, и потому должна была быть реакционной (ср. §27), может быть и здесь; но она может быть направлена и против преодоленной, низшей позиции физиологов. Мелисс ставит перед собой именно эту задачу. Она легче, и для ее решения достаточно меньше сил, как бы плыть по течению. Более того, поскольку всякая борьба с другой точкой зрения заставляет вступать с ней в борьбу и тем самым приближаться к ней, реакционная борьба с высшей точкой зрения хотя бы формально выведет человека за пределы своей собственной, а борьба с низшей заставит его опуститься ниже нее. Поэтому то, за что Аристотель критикует Мелисса, – что он менее утонченный мыслитель, чем другие элеаты, и что он чувственно постигает интеллектуальное, то есть слишком физически определяет его метафизику, – обязательно происходит с ним.

§38.

с. Мелисс

Кроме приведенных выше коллекций Брандиса и Мюллаха: Friedr. Kern, Zur Vereidigung des Melissos, in the Festschrift des Stettiner Stadtgymn., 1880. 0. Apelt, Melissos bei Pseudo «Aristoteles, in den N. Jahrb. f. Philol. Philol., 1886. A. Pabst, De Melissi Samii fragm., Bonnae 1889. Μ. Offner, Zur Beurtheilung des Melissos, in Archiv f. G. d. Ph., IV, 1891.

1. Мелисс, сын Итагена, саамиец, отличившийся как полководец, называется учеником Парменида, учение которого, возможно, покорило его только в сочинениях. Процветая около OL. 84 г., он написал сочинение в прозе на ионийском диалекте, которое по одним данным называлось περὶ φύσεως, по другим – περὶ ὄντος, и от которого сохранились фрагменты. В интересах элеатской доктрины он стремился опровергнуть доктрину своих предков-физиологов. Отрицательный результат некоторых его аргументов, соответствующих этому намерению, принес ему незаслуженный упрек в скептицизме, а принятие точки зрения его оппонентов – не всегда незаслуженный упрек в том, что он затуманил чистоту элеатских абстракций и несколько грубо воспринял Парменида.

(2) Как и Парменид, Мелисс также отбрасывает религиозные идеи как недоступные для познания. Его объектом является Зевс, который он, опять же в духе Ксенофана, ставит на место парменидовского είναι. Неясно, как он это понимал, если он действительно отличал просто существующее от существующего. Показав, почему существующее не может ни возникнуть, ни исчезнуть, он тут же выводит из этой временной бесконечности также и пространственную бесконечность и тем самым отказывается, к досаде Аристотеля, от той определенности, которую абсолютное имело у Ксенофана и Парменида. Единство, неделимость, бесплотность и невозможность какого-либо движения продолжают предицироваться бытию. И конденсация, и разрежение, и смешение, и разделение полемизируют против утверждения о невозможности пустоты, а значит, и движения. Вряд ли кто-либо из физиологов остается без внимания.

3. Подобно Пармениду, Мелисс утверждает, что множественность – лишь продукт чувственной иллюзии, поскольку органы чувств

органы чувств заставляют нас верить в переход повсюду, где в действительности существует только неподвижное бытие. Очень маловероятно, что он, тем не менее, с такой же непоследовательностью, как и Парменид, установил научное знание об этом или физику.

§39.

Рядом с «Мелиссом» как отсталым защитником элеатской доктрины стоит Зенон, который защищает ее как реакционер, борющийся с нововведениями. Задача эта отчаянная и потому требует больших сил. Отсюда субъективная значимость человека. Речь идет не о том, чтобы найти что-то глубоко новое, а о том, чтобы мобилизовать всю возможную изобретательность для закрепления найденного. Отсюда и обучение формальной стороне философствования, которое делает Зенона Диогеном Аполлонием своей школы. Поскольку точка зрения, против которой Зенон защищает своего учителя, связывает его основные идеи с противоположными, понятно, почему Зенон ведет свою защиту таким образом, чтобы продемонстрировать противоречия в учениях своих оппонентов. Диалектика, как искусство выявления противоречий, поэтому попросила Зенона быть ее изобретателем; его диалектика, однако, хотя и имеет только отрицательный результат и была впоследствии использована в скептическом интересе, тем не менее, полностью служит элеатизму, который уверен в знании на все сто.

§40.

d. Зенон

Ed. Wellmann, Zeno’s Beweise gegen die Bewegung, Progr., Frankfurt a. 0. 1870. C. Dunan, Zenonis Eleatici argumenta, Nantes 1884. Paul Tannery, Zenon et G. Cantor, in der Revue philos. 1885.

1 Зенон, элеатик, сын Телеутагора, согласно Аполлодору – приемный сын, несомненно, друг и ученик Парменида, родившийся, вероятно, в начале V века, человек столь же политически проницательный, сколь героический и характерный, возможно, уже в юности написал сочинение в защиту Парменида, написанное в прозе и, очевидно, разделенное на более самостоятельные части. Если оно было написано в форме, хотя бы приближающейся к диалогу, то это, а также частое использование дилеммы вне содержания, возможно, способствовало тому, что Аристотель назвал Зенона изобретателем диалектики. Эта диалектика негативна, поскольку намерением Зенона было лишь вернуть обвинение в противоречиях противникам элеатской доктрины.

2. Если Парменид приписывал истину только единству, исключающему всякую множественность, только бытию, отрицающему всякое становление, только устойчивому

Зенон стремится доказать это косвенным образом, а именно показать, что, предполагая множественность, становление и движение, человек запутывается в противоречиях. Доказательство состоит в том, чтобы показать, что, предполагая реальную множественность, одна и та же вещь была бы определенной и в то же время неопределенной; оно основано на том, что каждое множество является определенным (числом) и в то же время содержит бесконечность (дробей). Зенон возражает против бесконечного деления, за исключением того, что он представляет διχοτομία в пространственных терминах, сразу заменяя идею различия на идею разделения (чем-то). Множество также будет бесконечно большим, поскольку содержит бесконечное множество, и бесконечно малым, поскольку не состоит ни из чего, кроме самого малого. Как и множество, Зенон выступает против становления. Как если бы оно происходило из чего-то равного, так и если бы оно происходило из чего-то неравного, оно содержало бы противоречие. Наконец, отрицается возможность движения. Из четырех доказательств, которые Аристотель приводит в качестве зеноновских, первые два снова основаны на бесконечности, порождаемой бесконечным делением, одно – на пути, который должно пройти движущееся тело, другое – на преимуществе Гектора (или черепахи) перед Ахиллом (или гончей). Третье доказательство допускает прежде всего, что летящая стрела в любой момент находится в одной точке, то есть в покое, и, по-видимому, основывает на этом утверждение, что движущаяся стрела находится в покое в течение всего времени своего полета. Наконец, четвертый, по-видимому, воспринимает движение только как изменение и делает вывод из того, что движущийся объект проходит мимо неподвижного медленнее, а встречный быстрее, что результаты могут быть разными при одной и той же скорости и в одно и то же время. Учитывая важность пространства для движения и, согласно Зенону, также для множественности, понятно, что он ищет противоречие и в этой концепции. Оно, как утверждается, заключается в том, что пространство не может быть понято без пространства, а значит, предполагает само себя.

3. Как и у других элеатов, знание органов чувств для него обманчиво. Возможно, чтобы доказать это, придуман Эленх2 (ψόφος), который показывает, что органы чувств не допускают того, что все же следует разумно признать. Если софисты и скептики впоследствии применяли эту и подобные ей идеи, то Зенон не принадлежит к их числу; и известие о том, что он также отрицал существование Единого, объясняется недоразумением, возможно, сохранившимся отрывком, где, снова говоря о бесконечной делимости, он как бы указывает на невозможность конечных единиц (атомов). Маловероятно, что он, подобно своему предшественнику, установил физические теоремы. Некоторые из доктрин, приписываемых ему более поздними авторами, несомненно, могут быть приписаны Эмпедоклу. Возможно, именно они послужили причиной несомненно ошибочного сообщения о том, что Зенон позднее прокомментировал дидактическую поэму Эмпедокла.

§41.

Противопоставление субстанции и категории, ὕλη и λόγος по Аристотелю, сводится пифагорейцами к противопоставлению многого и единого, элеатами, наконец, к противопоставлению небытия и бытия, к формулам, которые Платон до сих пор использует как наиболее адекватные. Пытаясь осуществить то, к чему пифагорейцы только проявляли склонность, то есть зафиксировать бытие, исключив небытие, элеаты становятся чистыми, то есть антифизическими метафизиками и, как справедливо подчеркивают Платон и Аристотель, образуют противоположную крайность по отношению к физиологам. Но именно эта крайняя позиция, которую они занимают, заставляет их против своей воли всегда подтверждать то, что они только что пытались отрицать. Конечно; ведь если бытие должно быть понято с исключением всякого небытия, единое в противоположность всякой множественности, то идея второго возникает наряду с первой так же, как выпуклость поверхности наряду с вогнутостью ее другой стороны. Элеаты, как справедливо говорит Аристотель, были «вынуждены» создать теорию того, что они объявили иллюзорным, наряду со своей наукой о бытии. Если прогресс, как было отмечено ранее (§25), состоит в том, чтобы делать с помощью знания и воли то, что было сделано бессознательно (вынужденно) с прежней точки зрения, то во имя прогресса будет постулирована философия, соединяющая бытие и небытие, единое и многое, а значит, и метафизика с физикой. Метафизические физиологи или физиологические метафизики, таким образом, занимают высшее положение по отношению к рассмотренным до сих пор группам, которые, по крайней мере, две из них, «ионийские и сикелийские музы», Платон выделил с неисправимой точностью. Когда Аристотель включает их в число физиологов, он упускает из виду, что его собственное определение уже не подходит к ним, поскольку они не выводят все из материала «только».

III. Метафизические физиологи (логические гилики)

§42.

Первый шаг, который необходимо сделать в этом направлении, – показать, что то, что Парменид отрицал, но должен всегда утверждать, есть небытие, так же как бытие – предикат всего. Если они оба таковы, то единство обоих, становление, является единственно верной категорией, несмотря на содержащееся в ней противоречие. В дополнение к этому чисто метафизическому ходу, категория также сразу же рассматривается с физической точки зрения. Становление не может иметь природной субстанции для своего физического облика, а только природный процесс. Гераклит, который делает этот двойной шаг за пределы элеатов, видит становление в процессе улетучивания, особенно в процессе горения. Здесь нет речи о различии между материальным и духовным, физическим и этическим, а разные степени огня – это одновременно и разные стадии жизни и познания. Тот, кто отстраняется или закрывается от влияния первобытного огня, отделяет себя от Все-жизни и Все-разума и впадает в смерть, а также в идиотизм и эгоизм.

§43.

a. Гераклит

Schleiermacher, Herakleitos der Dunkle, etc., in Wolf and Buttmann, Museum der Alterthumswiseensch. 1 vol. 1807. later in: Schl., Sämmtl. WW, II, 2, p. 1—146. Jac. Бернойс, Несколько сочинений, вместе в: Ges. Abhandlungen, ed. by H. Usener, I, 1885. Ders., Die Heraklitischen Briefe, Berlin 1869. Gladisch, см. выше §17. Ferd. Lassalle, Die Philosophie Herakleitos des Dunklen von Ephesos, Berlin 1858, 2 vols. Paul Schütter, Heraclitus of Ephesus, Act. soc. philol. Lips. ed. Ritschelius Tom. 3. Gust. Teichmuller, Neue Studien zur Geschichte der Begriffe, 1 1876, II 1878. J. Bywater, Heracliti Ephesii Reliquiae, Oxon. 1877 Edm. Pfleiderer, Die Philosophie des Heraklit, Berlin 1886, Theod. Gompers, Zu Heraklits Lehre und den Ueben-csten seines Werkes, Vienna 1887. ed. Norden, s. §16, note 13. G. T. W. Patrick, The fragments of tho Work of Heraclitus, Baltimore 1889.

1 Гераклит, сын Блосона, родился в Эфесе, как говорят, процветал около OL.69 и умер в возрасте шестидесяти лет. Выходец из знатной семьи, в которой должность βασιλεύς, которую он оставил своему брату, была наследственной, он всегда оставался презирателем масс. Полемическая манера, в которой он упоминает Фалеса, Ксенофана и Пифагора, а также его настойчивое утверждение, что он был самоучкой, доказывают, что его предшественники поощряли его, в частности, провоцируя его на противоречия. Его приверженность собственным убеждениям стала поговоркой. Его сочинения περὶ φύσεως, которые поздние авторы называли «Музами» из-за платоновского выражения, возможно, содержали еще больше этических и политических директив, чем предполагают сохранившиеся фрагменты. Позднейшие толкователи, которых у него было много, могли отделить эти учения от других, что привело к появлению нескольких разделов его работы и, наконец, к легенде о том, что он написал их несколько. Его мрачный, сжатый характер отразился в его трудах. Их глубокий смысл и лаконичное, прорицательное изложение рано дали философу прозвище Темного.

2. В отличие от элеатов, которые приписывали истину только бытию и отрицали небытие, Гераклит утверждает, что все, или одна и та же вещь, есть и не есть. Таким образом, элеатское бытие заменяется его единством с небытием, т. е. становлением; а идея, что все становится и ничто не покоится, что все находится в постоянном состоянии изменения, как вещи, так и наблюдающий субъект, которому он поэтому прямо отрицает бытие, эта идея выражается у него в самых разнообразных выражениях. Если для Ксенофана сущее совпадало с неизбирательным Единым, а Парменид ставил Эрос или дружбу выше всего, то Гераклит, напротив, выступает за то, чтобы представить все как противоречивое. Он приписывает всему противоположные предикаты, восхваляет борьбу, упрекает Гомера в любви к миру, потому что мир и стазис (βιάβις) есть только у мертвых. Неуверенность чувств связана с этим постоянным потоком вещей. Ведь тот поток, который воспринимает разум, скрыт от них, а поскольку то, что мы видим, негибко и мертво, глаза и уши – плохие свидетели. (Сравните с этим, для контраста, то, чему учит Мелисс в §38, 3.) Возможно, предпочтение, отдаваемое обонянию, основано на том, что оно воспринимает летучесть и, следовательно, наиболее обусловлено изменением формы. Презрение Гераклита к чувственному восприятию, однако, не столь абсолютно, как у элеатов. Органы чувств – плохие свидетели только для тех, кто не понимает, о чем они говорят, то есть кто не добавляет к восприятию μά&ησις, который видит истинное, скрытое за строгой внешностью органов чувств: постоянный поток. Это требование сочетать восприятие и мышление, на котором Шустер справедливо делает большой акцент, характеризует одновременное противопоставление простых метафизиков (рационалистов), таких как элеаты, и чувственников, таких как милезийцы.

3. Предложение, подобное предложению о всеобщем потоке, отделяет Гераклита от ионийских гилиан и делает его, поскольку этот принцип мыслительный, метафизиком. Это делает его метафизиком, как и только что рассмотренных элеатов. С другой стороны, тот факт, что принцип здесь также имеет физическое строение, составляет контраст с ними. Становление, став физическим, возникает сначала во времени, которое, по словам Секста Эмпирика, Гераклит действительно превратил в принцип – в то время как Ксенофан, а также Парменид отрицали это – но затем более конкретным образом в элементарном процессе горения. Гераклит не искал причину мироздания в созидающем божестве, но это всегда был вечно горящий огонь. Рассматривать его как субстанцию, сгущение и разбавление которой объясняет многообразие, было бы заблуждением.