Уходящие из города

Олеся спрятала альбом в книжный шкаф и решила посмотреть и другие книги. Хотя художественная литература ее совсем не привлекала, она любила изображать некоторый интерес, чтобы не казаться пустышкой (она знала, что пустышек Нелли Артамоновна терпеть не может). Олеся достала какую-то книгу, чтобы с задумчивым видом пролистать ее, – на пол упала бумажка, видимо, служившая закладкой. Пожелтевший от времени обрывок тетрадного листа.

– Тут что-то написано! Можно прочесть?

– Ах, где мои очки?.. Сейчас… читайте, дорогая, я вам доверяю! Ах, да где же…

Покрыты инеем кусты,Качну я ветку слева,И вся в снежинках будешь тыСтоять, как королева,И долго будут при лунеДрожать они, не тая,Но и без них ты снишься мне,Хорошая, простая.[3]

– О! – Нелли Артамоновна нашла на столе, под газетами, футляр и достала оттуда очки. – О, это же мой Володя!

– Ваш муж?

Портрет покойного мужа Нелли Артамоновны висел на стене. Трудно было связать образ этого мужчины (высокий лоб с залысинами, простая, широкая улыбка и очень умные, слишком умные для такой улыбки глаза) с этой седой старушкой; он был молод, она в летах – но он был черно-белым и навеки замершим, а она жила, двигалась и говорила.

– О да… Муж. Он тогда очень, очень сильно любил меня, буквально носил на руках… он был председателем писательской организации… и, знаете, именно он написал стихи к нашему гимну… да-да, не удивляйтесь, во-он тот человек с портрета… я имею в виду ту песню, которую раньше исполняли на всех городских мероприятиях… нет, я не претендую на звание жены Сергея Михалкова, это было бы нескромно. – Она засмеялась… – Как там было?

Чудесный город,Что стоит среди лесов…Пронзенный эхомДетских голосов…Живи, цвети, Заводск советский…

Но это Олеське было совсем неинтересно.

– Это его вы разлюбили? – спросила она.

Нелли Артамоновна вздохнула:

– Да. Я полюбила другого, и мы развелись. Как он страдал! Как грозился покончить с собой! А вскоре сам умер. Бестолковый был, не следил за здоровьем… Хорошо, что это случилось до того, как его поэзия стала неактуальна. Этого бы он точно не пережил! Я так давно не слышала его стихов. Боже мой… Как давно это было!.. Я пережила его почти на тридцать лет!..

Олеська слушала ее слова и замирала от восторга. Настоящая история о страсти! Такой сильной, что ее отблеск не погас даже спустя тридцать лет! Перед этим отблеском она готова была склонить голову. Так человек, которого посвящают в рыцари, преклоняет колено перед королем. Наверное, в тот день Олеську посвятили в рыцари.

Она украла стихотворение, записанное на желтой бумажке. Она сделала его закладкой в своем блокноте, хранила его так, как хотела бы, чтобы кто-то хранил ее собственный образ, – как великое сокровище, равное драгоценностям Эрмитажа.

Потом, после смерти Нелли Артамоновны, в ее квартиру приехали какие-то дальние родственники и вывезли все, даже ветхую мебель. Скорее всего, на свалку. Не осталось ничего – ни книг, ни портрета забытого поэта, ни историй о великой любви и страсти. Только одно стихотворение в блокноте у Олеси, ее единственная кража (деньги, похищенные из материнского кошелька, сама Олеська таковой не считала).

Любовь, как дым, исчезает. Остается лишь память, и от нее, как и от дыма, слезятся глаза.

Невидимый гость

Книжки остались после того мужика.

Славка как-то раз сказал:

– Знаешь, что его наколки означают?

Влад не знал, но Славка ничего объяснять не стал, просто посмотрел на брата как обычно, то есть как на дурачка – и все.

Мужик прожил у них на даче полгода, хотя вообще жить в том доме зимой было нельзя. Они и летом там не ночевали: домик хлипенький, без печки, а по ночам холодно. Тот мужик приволок откуда-то буржуйку. Чем он ее топил, бог весть, наверное, воровал у соседей дрова (саму-то печь точно у кого-то скоммуниздил, не на рынке же купил). В воображении Влада печку он топил трупами убитых и обворованных людей. Если бы Влад рискнул покопаться в золе, то точно нашел бы там обломки зубов и костей. И как только он обнаружил бы зуб (может, золотой) и осознал, что происходит, как зазвучала бы тревожная музыка и за его спиной появился огромный силуэт, который держал в руках доску с торчащим из нее гвоздем…

Все мы выросли на таком кино – разве нет?

Когда-то покойному деду дали участок от железной дороги. Тут вся земля нарезана на такие узкие полосы, что нельзя ни слова сказать так, чтоб тебя никто из соседей не услышал. На участке умещался домик (скорее, бытовка), сортир, несколько яблонь, которые никогда не плодоносили, одна алыча, которая, наоборот, плодоносила каждый год как бешеная, три куста разномастной смородины, ненавистная до глубины души всякому мыслящему человеку облепиха, несколько грядок с овощами… и все.

Влад слышал, что у многих есть настоящие большие огороды, неоглядные картофельные плантации, на которых сами их хозяева трудятся, точно рабы. Но это было точно не про них. Когда мама возилась бы с этой картошкой? Она круглый год работала, ездила за товаром, стояла на рынке. Вообще удивительно, что она хоть что-то тут сажала. Наверное, хотела, чтоб у них со Славкой были на столе какие-никакие витамины. Хотя ту же алычу они не любили и обычно, насобирав пару ведер, шли к трассе, чтоб продать, – как раз хватало на пачку чипсов для Влада и банку пива для Славки.

Их отец пропал в 1995 году. Вообще люди из Заводска пропадали часто – детей, по слухам, воровала страшная цыганка в парке, девицы сбегали из дома, а потом обнаруживались кто в борделе, кто в канаве, мужики вот так же, как Владов отец, уезжали зашибить деньгу и не возвращались.

Мать несколько раз ездила в Москву, однажды даже на опознание трупа – оказался неподходящий. Вначале она много и громко плакала и говорила по телефону подругам, что она готова ко всему, что главное – определенность, а неопределенность сводит с ума. Потом перестала: у нее было очень много работы. Раньше они с отцом вместе работали в институте. В комнате висит фото: люди возле каких-то чертежных досок, сборище смешных очкариков; мать там еще худая, даже не верится, что это она (Влад сколько ее помнит, она в два обхвата).

Влад не слишком скучал по отцу, однажды вообще поймал себя на мысли, что если уж кому-то из их семьи суждено пропасть, то пусть это будет папа, а не мама. Вокруг мамы вертелось все, она всем рулила, все знала и все могла. Она не говорила, что ей тяжело, что она слабая. Единственное, что она ругала, – неопределенность.

Под Новый год, первый праздник без отца, они со Славкой собрали елочку, повесили на нее игрушки, мать позвала в гости тетю Таню, мать Андрюхи Куйнаша, и Влад их обеих сфотографировал. Вот снимок: похожая на стрекозу тетя Таня в больших очках и в зеленом платье и Владова мать – в кудрях (варила бигуди в кастрюле, а потом, обжигаясь, накручивала на них волосы – странное зрелище, вот и запомнилось) и с суровым, каменным лицом. Понимала ли она сама, как нелепо выглядят ее кукольные локоны? Это ж как танк елочной мишурой обмотать.

Вскоре после Нового года объявился тот мужик.

Мать говорила с ним через приоткрытую дверь, не впуская в квартиру, а потом передала через щель ключи и назвала адрес. Влад спросил у нее, кто это, но она сказала только:

– Ему нужно помочь. – И все на этом.

Больше на пороге их городской квартиры мужик не появлялся.

Весной они со Славкой обнаружили в дачном домике буржуйку и целую гору каких-то вещей, в том числе и книг в мягких обложках. Славка прочитал одну или две, а Влад, кажется, все. Это были детективы про ментов и бандитов с постоянными разборками, драками, перестрелками.

Влад даже толком не видел того мужика, но часто думал о том, как он сидел тут, читал эти книжки, а потом жег их в буржуйке (если не было, конечно, трупов, которыми он обычно топил печь). Влад знал точно, что этот мужик был кем-то страшным и опасным, прятался в их крошечном дачном домике от врагов, которые искали его, чтобы убить. Вот так и папка наверняка где-то прячется, чтобы его не нашли и не убили. Иногда отец снился Владу (они вдвоем поутру идут на рыбалку, или отец расспрашивает Влада о том, что было сегодня в школе), но даже из снов он имел свойство внезапно улетучиваться: в какой-то момент оказывалось, что это – никакой не папка, это сантехник дядя Боря или дядя Вася, тыривший кирпичи со стройки, или кто-то еще из тех мужиков, которые сидят в беседке возле их дома, или вообще историк, неопрятный сильно пьющий дядька, который никому никогда не нравился. Все они то и дело влезали в голову Влада вместо отца, которого в ней совсем не было, хотя Влад помнил его лицо и знал даже, что на него похож: отец тоже ростом не вышел (наверное, в школе, как и Влад, за первой партой сидел), лопоухий и широко, простодушно улыбается. Но в памяти Влада отец просто стоял столбом, неуместный, как гость, который пришел и замер на пороге, не решаясь садиться за стол и не зная, что сказать хозяевам.

Влад понял, что мама знает больше, чем они со Славкой, в тот вечер, когда она другим, незнакомым голосом тихо спросила:

– Витя?

Просто открылась дверь.

Славку бесило, что Влад часто хлопал дверьми (а точнее, старший хотел поглумиться над младшим и построить его). Лещи от брата сделали свое дело, и Влад вообще перестал закрывать двери – просто прикрывал, так что оставалась небольшая щель.

В тот день мама была дома (Влад только-только оправился от болезни: огненное колесо, огромная рыба и сантехник дядя Боря оставили его в покое), она подошла к окну, приоткрыла форточку, чтоб проветрить комнату, – образовался сквозняк.

Незапертая до конца дверь в комнату приоткрылась, слабо скрипнув.

– Витя?..

Влад встал и захлопнул дверь, изо всех сил. Сквозняки и призраки в доме – беда.

Летом того же года потерялась сестра Андрея. Влад вместе с другими ребятами бегали, искали – до самой темноты, и пока они носились по дворам и расспрашивали прохожих, у Влада в голове все сошлось: всему виной тот мужик!

Он был маньяк. Похищал и убивал людей. Сжигал трупы в печке. А в итоге все думали на кого попало: на цыган, на чеченцев, на инопланетян. А это все он. Сидел в их домике и жег всех. А кого-то прикапывал.

Может, из их трупов теперь клубника и салат растут.

Почему он это делал, Влад не знал. Поди пойми человека, который смог прожить несколько месяцев в крошечной бытовке, читая дешевые детективы.

Влад много думал о том, каково это. И тогда же начал писать «Дневник убийцы» – самое первое свое произведение, самое настоящее.

Рыбы-черти

В их районе жила одна женщина, у которой когда-то давно, еще в начале девяностых, пропала дочь; девочку потом нашли в парке, изнасилованную и мертвую. Какого-то дурачка посадили, а та женщина стала пить и немного тронулась умом, всегда ходила в мятой и грязной одежде и в ярко-розовой шапке с помпоном, иногда что-то неразборчивое говорила детям, но те боялись ее и смеялись над ней.

Мама часто напоминала Андрею: «В парк ни ногой!» Среди детей ходила страшилка про цыганку, которая ворует детей в парке. Старая страшная цыганка с белыми глазами, которая гипнотизировала детей и уводила в табор. У них начисто стиралась память, их обряжали в цветастые тряпки и отдавали побирушкам, которые таскали их за собой. А если таких детей и находили, то они никогда не узнавали ни маму, ни папу – никого, только смотрели не моргая и не говоря ни слова. Глаза у них были белые.

Когда пропала Ленка, Андрей уже не верил в цыганку, но от этого было только хуже.

Они тусовались во дворе, на «слоне»: Андрей, Влад и Славка. Славка рассказывал, какую он недавно прочел интересную книгу про космос, даже обещал Андрею дать почитать, а Влад просто стоял, пиная одну из железных опор «слона».

– А правда, что в черной дыре время идет в обратную сторону?

– Этого никто не знает, это тайна, как и темная материя…

Пока Андрей думал о космосе, Ленка пропала. Играла в песочнице с кучей других детей – и бац – нет ее!

Вначале Андрей заскочил в соседний двор. Там тоже были качели, песочница и всякое такое – вдруг туда ушла? Нет! Андрей запаниковал. Славка и Влад побежали по дворам, крича:

– Ленка, Ленка!

И Андрей побежал. У него внутри крутился кем-то запущенный волчок: Андрей не мог стоять, бестолково метался по дворам, орал и орал, пока в горле не запершило. Они втроем обежали весь квартал – Ленку никто не видел.

– Андрей! – это была мама.

В ту же секунду Андрея охватило такое чувство вины, будто его засунули в печь. Да, как в сказке, где ведьма жрала детей – сажала на лопату и засовывала в печь; то же самое ощутил Андрей – всюду пламя.

– Андрей, когда ты ее видел в последний раз? Когда она пропала?

Мама выскочила из дома в халате и тапочках, волосы скручены в узел на макушке, так что много прядей выбилось из него и торчало в разные стороны. В другой ситуации она не вышла бы на улицу в таком затрапезном виде. Никогда бы не вышла, если б не пропала Ленка.

– Когда она пропала?

– Я не з… где-то час назад…

– Дима, Дим! – Тут Андрей увидел и папу, он стоял в отдалении от мамы, в домашних растянутых штанах и куртке, наброшенной поверх майки. – Час назад, говорит, пропала! Дим, что делать-то?

– Я в милицию позвонил. Сказали: подъедут. Я сейчас в сторону парка пойду, а вы тут по дворам пройдитесь. Кричите, спрашивайте! Вдруг кто что видел.

– Дим, на ней белое платьице в красный горошек, на ногах красные сандалики маленькие, волосы резинкой схвачены…

Папа кивнул и пошел в другую сторону.

– Теть Тань, мы к луннику сгоняем и возле стройки посмотрим. Вдруг она с кем-то на стройку увязалась. Там всегда большие собираются, – сказал Славка. – Владик бегать не может, он тут походит.

– А я дальние дворы посмотрю! – сказал Андрей и рванул в подворотню.

– Не потеряйся сам! – крикнула мама ему вслед. – Андрей! Слышишь?! Андрей! Лучше не иди один!!!

Но он летел подальше от ее глаз, крича: «Ленка, Ленка», так ему хотелось не видеть маминого лица. Как он мог не усмотреть за сестрой? Он несся через дворы, спрашивал людей, и многие даже соглашались ему помочь, тоже куда-то подрывались идти, бежать, искать, кричали: «Лена, Лена, Лена Куйнашева! Тебя ищет брат! Лена!» Он бежал и бежал, из двора во двор, заскочил в магазинчик с высоким крыльцом, там всегда толпились какие-то люди, спросил кассиршу, спросил покупателей, но никто не видел девочки в платье в горошек.

Андрею казалось, что осталось пройти всего пару дворов, но они все не кончались и не кончались, вот он забегает в арку: перед ним двор – в центре песочница, качели, лавочки, деревья – нет людей, но это нормально, уже ведь поздний вечер, даже по летним меркам, в домах горят окна. Тут и спросить-то некого, пусто; бежит дальше, в арку – и попадает в такой же двор, точно такой же, даже качели такие же сломанные, но…

Андрей остановился. Это место, которое у них называли «рыбы-черти», иногда просто «рыбы» – такой странный двор, внутри которого еще один двор, и говорят, что иногда там случается такое… оказывается: в том дворе еще один двор и еще один двор. Короче, бесконечные дворы. Многие рассказывали, как блуждали там по часу, а то и больше, кто-то, говорили, и навечно остался. Даже отец как-то пришел домой белый, как холодильник, и рухнул без слов на диван. Назавтра стал втирать, что зашел в «рыбы-черти» и влип на три или четыре часа. Андрей тогда подумал, что отец просто спьяну заблудился в тех кварталах, там куча одинаковых домов, неудивительно, что в сумерках да по пьяни можно блуждать часами…

Говорили, что выбраться из «рыб-чертей» можно, только если начать считать окна, считать и замечать – что в них, какие занавески, какие цветы в горшках, какие кошки на подоконниках, какие лица за стеклом. Внимательно рассмотреть каждое окно – и шагнуть в подворотню. Тогда «рыбы-черти» выпустят. По крайней мере так рассказывали.

Андрей остановился и стал считать окна. Кто здесь жил вообще? Что за люди?

Вон там, на подоконнике, кактусы, много…

«рыбы-черти», отпустите, у меня сестра пропала…

…в следующем окне лампа с большим красным абажуром…

сестра Ленка, пусть она найдется, пожалуйста…

…вроде бы стоит какой-то человек; да, мужик курит в форточку…

сестра Ленка, маленькая, в платье в горошек, глупая, молчит или ревет…

…видны бельевые веревки, на которых сушатся ползунки, пеленки…

мама не вынесет, если с ней что-то случилось…

…ко внешней раме приколочен ящик, в который зимой складывают продукты, у них тоже такой есть…

только все хорошо стало, отец почти не пьет, мама не болеет – и вот…

…занавески в ромашки…

пожалуйста, «рыбы-черти», если уже решили не отпускать меня, так пусть найдется хоть Ленка…

Андрей старался обратить внимание на каждое окно и в какой-то момент даже успокоился, сфокусировавшись на светлых и темных квадратах. А потом вбежал в подворотню.

Выскочил из дворов к трассе, за которой начиналась Балбесовка. Идти туда?

– Андрей, Андрей! – К нему летел запыхавшийся Славка. – Стой, подожди! Уф, аж в боку колет! Нашли твою сеструху! Я тебя уже час ищу! Боялся, что ты в частный сектор ушел, там в такое время опасно: самогонщики знаешь каких алабаев держат? А на ночь с цепей спускают!

Ленку увела к себе подружка, с которой они вместе лепили куличики, притащила ее домой, давай ей волосы чесать, прически всякие делать. Ленка сидела молча, как живая игрушка. А там такая семейка: родители пьющие, куча детей, одного чужого и не замечали, пока Ленка не стала реветь, устав быть моделью. А она если уж заревела, то фиг ее успокоишь, будет реветь, и реветь, и реветь, и хоть колесом ходи, а минут десять истерики гарантировано. Ну, пока она проревелась, пока добились от нее, что она Лена Куйнашева – говорит-то она хорошо, просто иногда из нее слова не вытянешь, упрется и молчит – характер.

Ни мать, ни отец Андрея не ругали.

Но именно после того, как сперва потерялась, а потом нашлась Ленка, мама стала ходить в церковь.

Первые пару раз с ними ходил отец, но потом перестал, и его мама не заставляла. А Андрея с Ленкой стала таскать каждое воскресенье. И тогда он понял, что та история все-таки не прошла бесследно.

– Я так молилась… не зная слов молитв, ко Господу воззвала! И случилось чудо!..

Мама становилась другой. Даже под гитару они с отцом больше не пели. «Рыбы-черти» все-таки взяли плату.

Муза

Полина плохо умела слушать, пару слов – и для нее все, что говорит человек, становилось какой-то музыкой, бульканьем, треньканьем.

Наверно, это из-за матери: она всегда так много говорила – про свою жизнь, про то, что она убирает-моет, а никто этого не ценит, про мужиков-козлов, – что Полина привыкла не слушать.

Полина не умела слушать, но умела смотреть.

Все красивые.

У Лолы очень красивый профиль, нос и подбородок вырезаны уверенной линией. Когда Лола задумывается, на ее лицо как будто опускается тень. Она и так смуглая, но когда думает о чем-то серьезном, как будто становится еще темнее, такого красивого цвета, почти как важная грозовая туча.

Все красивые.

Полина смотрит на Кторию Санну, которая чертит мелом на доске толстые белые линии. Математичка в большой шерстяной полосатой кофте, под носом у нее растут едва заметные маленькие усики, так что она напоминает большую кошку.

Владик, с которым Полина сидит за одной партой, спросил:

– Полин, ты чего не пишешь?

Полина ответила:

– Стихи сочиняю!

Зачем она это сказала, она и сама не поняла, но с ней часто такое случалось; так начинались чудеса.

– Ух ты! А что? Расскажи…

Все красивые. У Влада чуть раскосые глаза, оттопыренные уши и плохие зубы. Полине казалось, что когда он станет старше, у него во взгляде появится настоящий демонизм, и он будет похож на человека с сердцем змеи.

– Ну… Смотри…

Полина задумалась на секунду, а потом продекламировала:

Как-то раз пошли мы в лес…

И Олег на дуб залез!

Владик засмеялся.

– А дальше?

– Дальше – ты!

– Я?! – У него загорелись глаза. – Тогда… зацепился он за сук… укусил его барсук… и ему пришел каюк!

Полина подивилась такой кровожадности Влада, но быстро поняла ее причину. Все красивые, но Олег вырос выше остальных. Он и его друг Сашка все время задирали Влада.

– Сашка… – начала Полина.

– …лез через забор, в спину получил топор!

В их классе обнаружился настоящий поэт.

– Владик… ты прямо Пушкин! Обалдеть! Вот это да! А про Сережу можешь?

– Могу! Вот: Серега, Серега… такой недотрога… ммм…

– Ну?

– Тебе отпилили мы ногу!

Полина покатилась от смеха. А Влад тем временем принялся что-то кропать на листке: его подхватило вдохновение. Он бормотал стихи себе под нос, но Полина уже ничего не слышала – она купалась в радости, как дельфин.

– Яковлев! – Математичка подкралась незаметно. – Что ты там пишешь?

Листочек был изъят и отправился прямиком на учительский стол. А там уже вытягивала шею отличница-паинька Лу. На перемене Полина услышала, как они с Олеськой обсуждают:

– Да! Так и написано! Как прекрасна наша школа, каждый школьник идиот! И дальше вообще про всех! Даже про…

Окончания Полина не услышала: Олеська и Лу ее заметили и тут же замолчали. Олеська – черный лебедь – носила школьную форму и напоминала принцессу, которую хотят отдать замуж за нелюбимого, а она носит траур по рыцарю, который из-за нее погиб на поединке. На Лу был ангорский свитер, и от нее всюду летел пух, как от ангела. Полине нравилось, как Лу смешно оттягивает горловину и чешет шею, как будто ее душит тепло. Все красивые.

После уроков к Полине и Владу подошел Олег.

– Я слышал, вы тут с мелким стихи сочиняете…

– Ну да…

Олег очень сильный. Руки у него большие, кисти широкие, пальцы со сбитыми костяшками. И лицо… Подбородок мощный, скулы выступают, нос немного кривоват (уже, видимо, ломали). Взгляд воина, победителя, человека, который всегда получает то, что хочет.

– Что «ну да»? Не выделывайся тут…

– Ну писали, и что? – подскочил Влад. – Это я писал, я!

– Заткнись, уродец! – Олег отвесил Владику затрещину.

– А-ай!

– Это за меня! А это – за Сашку! – Он врезал ему еще раз. – А ты…

Он смерил Полину взглядом и вдруг выхватил у нее из рук рюкзак.

– Ребя-я-ят, футбо-о-ол!

От его удара рюкзак полетел по полу в другой конец коридора, и уже через секунду его пнул кто-то другой.

– Стойте, стойте!

Рюкзак летал так быстро, что Полина просто не успевала его схватить, хотя вообще была девушкой проворной, с пятеркой по физкультуре. Героем, подхватившим мятый, испачканный множеством ног рюкзак, стал Сережа. Полина смотрела на его взлохмаченные светлые волосы, на прозрачно-голубые глаза, на открытую улыбку – один из клыков чудь длиннее другого – и влюблялась как ненормальная.

Все красивые, но некоторые…

Полину окутало такое ощущение счастья, что она даже забыла о том, с чего все началось. Она больше не ходила по земле, а парила в нескольких сантиметрах от пола. Ей было легко, ей было жарко… Дома она надела майку и короткие шорты, как летом, хотя была еще весна и вечерами довольно прохладно.

После ужина Полина мыла на кухне посуду (мать всегда ругала ее за то, что она льет слишком много средства для мытья посуды, чтоб раковина была полна пены) и пела:

– Для любви не названа цена…

Отчим ел суп. Мама готовила невкусно, и он всегда был недоволен, когда ел. Обычно он ругался себе под нос, но тут ел тихо.

– Полька… хм-м-м… – пробормотал он. – Ох и выросла… девка!..

Вошла мать.

– Простудишься!

Она быстро сняла с плеч кофту, вязаную, колючую, и накинула на Полину, как на огонь. Та засмеялась:

– Не надо, ма! – но не стала скидывать кофту, чтоб не злить мать.

Все красивые. Вот и мать хороша, несмотря на возраст (не зря у Полины столько отчимов сменилось). Только глаза у матери тревожные, как будто ей все время страшно. Щеки впалые – у нее многих зубов нет – что-то добавляют такое… трагическое. И серьги эти идут ей, с маленькими камешками, нервно поблескивающими.

– Марш уроки делать! Сама домою! Развела тут болото!

– Белый шиповник, страсти виновник…

– И не пой! Поздно уже! Иди!

Считай, взашей Полину из кухни вытолкала. То «ты ничем матери не помогаешь, лентяйка», то вот это. А, пусть ее. Выходя, Полина поймала на себе взгляд отчима. У него были невероятно красивые и страшные глаза, а к губе прилипла полоска капусты.

Как ты красива сегодня

Большая красивая любовь была главной Олесиной мечтой.

Иногда она так крепко задумывалась об этом, что забывала обо всем на свете: и вода из ванны текла через край, и рука на диктанте выписывала бессмысленные крючки и петли, и фраза обрывалась и вместо слов с губ слетал глубокий неопределенный вздох – не тот вздох, каким школьник встречает лишнее упражнение в домашнем задании («Ну куда столько?!»), а вздох томления и ожидания поцелуев, объятий и огромных букетов роз, осыпанных капельками утренней росы.