Уходящие из города

Лола встала и пошла к выходу. Она коротко попрощалась с Полиной; надо свалить побыстрее, а то еще Яковлев, которому тоже пора бы уходить, навяжется в попутчики. Заплакала она только тогда, когда поняла, что никто за ней не увязался – она одна. В сердце вгрызалась боль от всего сразу – от Сашки, от Олеськи, от Влада, который наверняка был даже рад, что хромой: по крайней мере ему не пришлось танцевать с Лолой… От своего уродства. От Полининой красоты.

Маршрутка. Сквозь слезы Лола разглядела тридцать восьмой номер (шел в ее сторону) и

плюхнулась на заднее сиденье. На следующей остановке в маршрутку залез мужик, выглядевший весьма по-балбесовски: мято, грязно и пьяно. Сел напротив нее и сразу, едва маршрутка тронулась, влетел головой в Лолин живот; ее едва не вырвало всем деньрожденным меню – фантой, тортом и водкой. Лола тут же пересела так, чтоб напротив мужика было пустое место, но это не помогло: он умел летать и по диагонали.

– Ох и красотка ты, девонька! – сказал мужик, чуть не попав в Лолины объятия на очередном повороте. – Вишь, как меня к тебе тянет!

Вытерпеть еще и это она не смогла: заорала «Остановите!» и выскочила наружу. И только тут заметила, что села она не на тридцать восьмую, а на тридцать первую! Как спутала восьмерку с единицей – непонятно, но спохватилась вовремя: еще чуть-чуть, и тридцать первая маршрутка увезла бы ее в такие глубины Балбесовки, откуда целым и невредимым еще никто не возвращался.

Темнело. Лола плелась домой и думала о том, что в ночи она, как в парандже. Дома ее ждали ужин, папа и телевизор. Голубая куртка папе очень понравилась, он сказал, что Лола теперь как солнышко в небе.

Красавица и чудовища

О том, что мать пила, очень долго не знал никто, кроме Олеси.

Мать не появлялась на людях в непотребном виде, не валялась пьяная под подъездом, как их соседка, выигравшая когда-то в лотерею большую сумму, а потом позорно опустившаяся – что должно было вознести, низвергло.

Мать пила дома, одна. Даже бутылку в магазине покупала украдкой и ловко прятала в сумочку (общеизвестно: главное требование к дамской сумочке – чтоб в нее без проблем умещалась бутылка водки). Сумочка у матери была красивая, из модной лакированной кожи. Однажды, когда мать лежала дома пьяная, Олеська вытряхнула из сумочки все материнские вещи (зеркальце, кошелек, кучу мятых носовых платков), положила свои учебники и пошла в школу. Мать надавала ей вечером оплеух, но миг торжества – Леська, такая красивая, шла по школе с модной сумочкой, – определенно этого стоил. Потом сумочка стала ветшать: лак на уголках облупился, нежные шелковые внутренности изодрались в лохмотья. Новую мать так и не купила: алкоголь отучил замечать детали.

Напившись, мать плакала, звонила бабушке (та обычно бросала трубку, услышав на том конце нетрезвый голос, а потом и вовсе умерла), орала, перекрикивая гудки:

– Ты виновата! Ты!

Однажды Олеська выглянула из кухни в коридор, где стояла тумбочка с телефоном, и посмотрела на пьяную мать, пытающуюся доораться до покойницы – так, что, казалось, должны были слышать все – от первого этажа дома до девятого круга ада. Было в Олеськином взгляде что-то такое (она сама потом не раз убеждалась – людям от него часто становилось неловко и стыдно), что мать бросила трубку и накинулась на нее, схватила за волосы и потащила через всю квартиру:

– Ска! Ска! – мать комкала ругательство, зажевывая одну букву; так ругаются маленькие дети и приличные девочки, а мать все еще считала себя приличной. Потом и это прошло: деградация прогрессировала.

Олеська вырывалась, из глаз лились слезы, но она молчала – все люди и не-люди от первого этажа и до последнего круга ада не должны были слышать, как она кричит. В молчании было преодоление – или его иллюзия.

На выходных мать напивалась до отключки, сидя перед теликом. Потом приходила в себя и снова пила, пока не заканчивалась выпивка. Когда алкоголь подходил к концу, мать начинала потихоньку выплывать, мрачно слонялась по дому, плохо вписываясь в повороты, несколько дней ничего не ела, а потом делала генеральную уборку, надраивая даже хрусталь в шкафу и зеркала. Правда, хрусталя раз от разу становилось меньше: она часто что-то разбивала, а потом долго и тщательно убирала осколки.

Олеська больше всего боялась за зеркало в комнате: это зеркало ее любило. Олеська знала о своих недостатках: маленькие глаза, тонкие губы, огромный лоб, который приходилось скрывать челкой. Недостаточно длинные ноги. Некрасивые коленки. Выпуклостей в нужных местах совсем нет. Но в том зеркале, только в нем, Олеська была красивой. Пока мать лежала пьяным бревном, Олеська часами стояла перед зеркалом, играя в гляделки с отражением. Из зеркала на нее смотрела тонкая и прямая, как стрела, девушка с загадочным и властным взглядом темно-карих глаз, с изящными руками, тонкой шеей и выступающими ключицами… там она была одновременно кружевом и кинжалом – тем, кем хотела быть.

Олеся часто думала о красоте – ее в мире так мало. Красоте надо быть сильной, потому что люди к ней – грязными сапожищами, матерными криками, грязными руками. Лола Шарапова читает книгу и жрет бутерброд с колбасой, перелистывает страницы жирными пальцами. Полина Красноперекопская ковыряет в носу прямо на уроке и вытирает пальцы о парту. Как-то раз Олеська услышала, как Полина громко, на весь коридор, крикнула:

– О, менстры пришли! Ло-ол, у тебя прокладки не будет?

Мальчишки в столовке швырялись едой, а если кто-то не доедал булочку, то обязательно впихивал ее в стакан с компотом. Эти раздувшиеся булочки в стаканах напоминали заспиртованных толстых белых жаб из кабинета биологии, и от их вида становилось дурно.

Школьная еда вызывала у Олеси отвращение, но есть приходилось: дома не было ничего. Иногда после выходных Олеся шла в школу только с одной мыслью – про столовую. Надо что-то вкинуть в себя, чтоб не умереть. Это странное горькое и злое чувство внутри, даже не голод, а ненависть. Она ненавидела всех-всех: мать, бабушку, одноклассников и учителей, людей на улицах, машины, небо, деревья, голубей и кошек. Ненавидела всех, кроме, пожалуй, Лу. (Лу расклеивалась от малейшего дуновения ветерка: осенью и зимой – простуды, весной – приступы аллергии; это хилое создание ненависть могла бы убить.) Хотя если Лу криво держала зеркальце, когда Олеська красилась в подъезде, то у Олеськи вырывалось:

– Кос-сая, что ли?

Ненависть подступала к самому горлу, но не выплескивалась, а заполняла Олеську, как бутылку – под самую крышечку, в какие-то моменты ей даже казалось, что ее слюна становилась горькой (а если плюнуть, то окажется, что она черная).

После обеда, когда Олеська вкидывала в себя немного столовской еды, становилось легче. Она начинала слышать, о чем говорят на уроках, ледяные ладони теплели.

За весь седьмой класс мать не купила ей ни одной вещи. Большую часть года Олеська проходила в одном и том же свитере, дурацком и детском. Красный, с вислоухой собачкой на груди – если б эта собачка была живой, Олеська выколола бы ей глаза. Из-за того что теплая куртка стала мала, зимой пришлось ходить в пальто. Оно было тонкое, осеннее, но это неважно: если быстро идти, не замерзнешь. Всегда нужно идти достаточно быстро.

– Олесь, моей маме на работе… дубленку отдали, а мне она не нравится. Может, померяешь?

– Дубленку?

– Розовую…

– А ты сама точно не хочешь носить?

– Нет, мне не нравится. Тяжелая, длинная, в ногах путается…

Весь день Олеська думала только об одном: хоть бы подошла. Лу очень маленькая и худая, иногда ей велики даже вещи из «Детского мира». Лу любила безразмерные свитера и широкие джинсы, а чтоб ее не унесло ветром, носила ботинки на толстой подошве. И потом: Лу сказала – розовая. Вдруг цвет совсем детский, типа «бубль-гум»? Вот будет обидно!

Когда Олеська увидела дубленку, то пережила восторг, равного которому в ее жизни еще не было.

Элегантная – приталенная, подчеркивающая фигуру, с мехом на рукавах. Нижние пуговицы не застегивались (в бедрах Олеська была чуть шире Лу), но это ничего. Может, она специально их не застегивает, чтоб было удобнее ходить.

Вместо оборванки в старом осеннем пальто, из коротких рукавов которого торчат раскрасневшиеся руки, перед зеркалом стояла прекрасная девушка. Что дубленка розовая, было почти незаметно: цвет очень-очень бледный. Интересно, как он называется? Наверное, как-то красиво вроде «зимняя роза».

Олеська шла домой от Лу медленно-медленно. Дубленка обязывала идти походкой царицы, а царицы не носятся как ужаленные; они ступают торжественно, как первый снег. Она заметила, что у них во дворе поставили скамейки и добавилось два новых кота: серый полосатый и рыжий. Оба довольно плюгавые и тощие, они все же посмотрели на нее уважительно, прежде чем продолжить жадно поглощать вынесенные сердобольными бабками объедки. Даже они понимали: Олеська была вся в красоте. Она была красота. Мужики, забивавшие козла в беседке, тоже проводили ее глазами. Один даже свистнул, но она не обернулась.

Дома ее ждала мать: вонь изо рта, мешки под глазами, морщины, в которые забились косметика и грязь. Уродство, с которым не хотелось соприкасаться. Снимая ботинки в коридоре, Олеська дала себе клятву: все красивое в этом мире должно принадлежать ей. Так должно быть по справедливости, по тому праву, что она терпит бесконечное уродство: мать, мерзких одноклассников, лужи во дворе и облезлых дворовых котов и алкашей в беседке. Так будет, потому что она так решила. А она королева.

Здравствуй, Дедушка Мороз

Отец говорил, что дядь Валера – настоящий друг, из тех, кто, рискуя жизнью, вытащит из-под огня, и это была не метафора, учитывая, что служили они в горячих точках и рожа у дяди Валеры была какая-то обгорелая, в шрамах. Оба они, отец и дядя Валера, искали в мирной жизни работу, но находили только проблемы на свои воячьи головы.

Андрей учился в третьем классе, когда в их районе открылся круглосуточный магазинчик, в народе именуемый лунником. Магазинчик этот принадлежал Равилю Шарапову, отцу Лолы, одноклассницы Андрея. Толстая Лола таскала с собой в школьном рюкзаке «сникерсы» и комки хлеба. Однажды Олег вытряхнул содержимое ее рюкзака на пол, а она спокойно все подобрала: тетрадки, учебники, ручки, карандаши, конфеты, хлеб, – а потом стукнула Олега по голове этим рюкзаком что есть силы. Над ней смеялись; но не Андрей, он вообще редко над кем-то смеялся: не умел почему-то.

Тогда, перед Новым годом (столько всего почему-то происходит перед Новым годом!), отец пришел и сказал:

– Я тут халтуру нашел на пару дней. Заплатить обещали.

Мама обрадовалась:

– Как хорошо! Новый год на носу, а у нас шаром покати! А где?

– Да тут… надо магазин посторожить, татарин с женой товар завезли, а по документам еще не все утрясли, и торговать им вроде как пока нельзя… а оставишь товар без присмотра – народ вынесет…

– Страшно, Дим… А вдруг кто и правда полезет…

– Пару раз шмальну холостыми – разбегутся.

– А ты там хоть не замерзнешь?..

– Обогреватель или тулуп всяко дадут…

– А еды… с собой тебе собрать?

– Там-то хватает всякого. Равиль только просил записывать, сколько и чего съедено, а так…

– Да ну, будешь сухомяткой давиться, еще чего! Я супчику тебе сварю! В термос налью!

Андрей не видел маму счастливее, чем в те мгновения, когда папа говорил: «Я нашел работу». Таких мгновений было много, потому что отец как находил работу, так и терял ее, а потом снова находил – и всякий раз мама радовалась так, будто папа на ее глазах пронзил мечом огромного дракона и спас ее. Потом отец, конечно же, работы лишался, мама плакала, а он стоял виноватый и говорил что-то типа: «Ну найдется что-то еще… ну, не надо, не надо…»

Отец ушел охранять лунник, пообещав, что встречать Новый год обязательно придет домой, и не с пустыми руками, а Андрей с мамой остались дома одни – и это было хорошо. В углу, поблескивая мишурой, стояла маленькая елочка, а по телевизору шли новогодние фильмы. Мама возилась на кухне. Она очень старалась наготовить всякого вкусного, даже торт испекла.

– Помоги-ка! – Она всучила Андрею ручной миксер. – Крути ручку! Крути-крути, не спи!

Андрей засматривался на то, как в кино Шурик бегал за грабителями по складу (надо было смеяться, но Андрей с детства не умел ни смешить, ни веселиться), забывал крутить ручку и сидел, замерев, пока мама снова не одергивала его.

Отец вернулся перед боем курантов. Мама с Андреем уже сидели за столом. Она надела свое любимое зеленое платье и сережки, похожие на маленькие коричневые раковинки.

Папа пришел в тулупе, помятый, и от него пахло так, что Андрей сразу понял, что случилось.

– Таня, я… в общем, вот…

Он достал из-за пазухи и усадил на краешек стола розового медведя. Игрушку для совсем маленьких, Андрей давно из таких вырос.

– И?

– И все, Тань…

– Как?

– Ну еще… – Отец достал оттуда же, из-за пазухи, блок сигарет. – Надолго хватит!

– Надолго? Хватит? Я… я… я же в долг взяла… я даже… даже для подарка тебе в долг взяла… Он тебя обманул, этот татарин, да?

– Нет, Танюш, нет… Это… так вышло… я же говорил, что все, что я съем, потом… а там была водка, и я…

– Ты сидел там и пил? Один?

– Не один! С Валерой…

Мама охнула:

– Как он узнал?

– Да как-то почуял, я не знаю… я вышел – и он навстречу, спрашивает, как и что… ну я что? Мы же друзья, я ему и рассказал… а он такой: а давай вместе посидим, чего ты один будешь? Вспомним, ну… В общем, есть же что вспомнить, как служили… поговорить о жизни, о России…

– За бутылкой?

– Ну а как, Тань, еще можно говорить о России? Съели, что ты дала, очень вкусно, Валера сказал: золотые руки у твоей жены, я вот не женился, так жалею, так жалею…

– Господи, Дима!..

Мама стояла и смотрела на папу. Такая красивая, такая ровная и зеленая-зеленая. Она больше ничего не сказала. Ничего. Потом села и стала смотреть на елку: как переливаются игрушки и дрожит дождик.

– Валера… ты ж знаешь, он бычара здор-ровый… пьет и пьет… я же что, я свою меру знаю, а он пьет и пьет… и закусывает… и говорит… как-то у него это одновременно получается, не знаю как, в три горла просто… Развалили страну, то-се… Коммунизм, то-се… А потом я как-то не очень помню, но пришел татарин этот, которого магазин… Там все бутылки, что мы выпили, внутри и стояли… И пакетики от этих… ну, чем закусывали… и банки открытые от шпрот… ну, короче, он все посчитал и дал мне… вот и хватило только на сигареты и на этого… Андрюх, ну как, нравится подарок?

Андрей посмотрел на папу, взял медведя и прижал к себе. Мама вздохнула и сказала:

– Ты, наверное, торт не будешь…

А папа ответил:

– Да нет… ну то есть буду… то есть если можно…

Мама улыбнулась так горько, что у Андрея внутри больно царапнуло, а у папы дернулся уголок рта.

– Отчего ж нельзя? – сказала она. – Тулуп только сними…

– А… да, жарковато, да… Валерка, знаешь, он друг… А много ли их, друзей?

– По улице моей который год, – тихо продекламировала мама, – слышны шаги: друзья мои уходят…

Второй раз дядь Валера появился в их жизни спустя несколько лет, когда мама сидела в декрете с Ленкой. У отца снова не было работы, и перед Новым годом мама набрала в долг у всех, у кого только можно, но снова наготовила разного и испекла торт.

Папа в тот вечер никуда не уходил, помогал маме при нарезке салатов. А мама говорила ему что-то вроде:

– Дима, пожалуйста, не ешь колбасу, хоть что-то должно попасть в салат!

Ленка слонялась по квартире – недавно научилась ходить – и действовала всем на нервы, но прикрикивала мама почему-то на Андрея:

– Андрюш, смотри, чтоб она не ходила босиком! Чтоб носочки на ней были!

Толстенькая, косолапая Ленка сжимала в руках дурацкого розового медведя. Она все время грызла его ухо, из-за чего оно было все обслюнявленное. На экране телевизора Кевин устраивал ловушки для бандитов, которых Андрею, если честно, было немного жалко. И тут позвонили в дверь.

На пороге стоял Дед Мороз. Невероятных размеров дядька в красной шубе и шапке, со здоровенной белой бородой, с посохом в руках и мешком за плечами.

– Тут живут девочка Леночка и мальчик Андрюша? – спросил он мощным басом.

Если бы Андрей мог поверить в Деда Мороза, то точно поверил бы, что это он, собственной персоной.

– Здесь. Проходите.

Когда гость прошел в комнату, Андрей заметил, что на ногах у него обычные ботинки, не валенки. Если, конечно, можно сказать «обычные» про ботинки 46-го, наверное, размера.

– Я пришел поздравить вас с Но-о-овым го-о-одом!

Ленка перестала сосать ухо медведя. Андрей испугался, что она заревет, но она просто смотрела на Деда Мороза, раззявив рот. Так и стояла с распахнутым ртом и круглыми глазами, замерев посреди комнаты. А Дедушка Мороз рассказывал, как он шел к ним по зимнему лесу, как на него напали злые менты, то есть волки, а он им сказал пару ласковых, как ему хотелось зайти куда-нибудь посидеть и пообщаться с мужиками, но он шел, потому что надо было поздравить девочку Леночку и мальчика Андрюшу с Новым годом, что очень и очень важно, потому что многие дети в наше время не верят в Деда Мороза, а такое падение доверия населения к власти чревато серьезными последствиями для всех. Потом он достал из своего мешка огромную куклу, ростом почти с Ленку, с такими же, как у нее, круглыми глазами, ярко-голубыми и глупыми, и вся семья полчаса, наверное, трясла малую с извечным вопросом:

– Леночка, что надо сказать?

Но Ленка только смотрела на Дедушку Мороза, даже не на свой подарок, не моргая, как заколдованная. Тогда Дед, оставив ее в покое, снова заглянул в мешок и достал оттуда огромную книжищу:

– Не знаю, парень, что ты любишь, но брал как себе…

Это была энциклопедия «Военная техника России».

– Спасибо! – сказал Андрей. – И за Ленку тоже!

Дед Мороз подмигнул Андрею, потом маме с папой и ушел.

– Он с большими людьми работает теперь. Телохранитель, – пояснил потом отец маме. – Хорошие деньги имеет…

Мама покачала головой:

– Хороший человек, но страшно мне за него… Люди там нехорошие. Да и пить ему не надо.

– Не надо, но… у него ведь нет такой жены, ради кого ему не пить?

Мама засмеялась, и Андрей понял: нужно влюбляться именно в такую женщину, как мама, – ровную, как стрела, с такими же правдивыми глазами, чтобы просто смотрела – и ты больше не хотел пить, курить, шататься по дворам и лазать на стройку, прогуливая школу.

Назавтра в подъезде он увидел Олеську Скворцову. Он сперва подумал, что это к кому-то пришла Снегурочка (Олеська была в светло-розовой, почти белой дубленке) – не только ж к ним в квартиру сказочные персонажи являются.

– Привет! – сказал Андрей. – С Новым годом! А ты к кому?

– К Нелли Артамоновне. – Так звали бабулю со второго этажа. – Поздравить ее с Новым годом.

– А.

Она прошла мимо, и Андрей почувствовал себя виноватым: он-то сам ни за что бы не догадался проведать старушку, хотя живет по соседству. Но даже в чувстве вины было что-то красивое и светлое, словно в душе загорелась живым огнем маленькая свечка.

Дядя Валера потом уехал в Москву и, к сожалению, погиб: влип в бандитские разборки.

Ленке об этом никто не сказал. К ней однажды приходил настоящий Дед Мороз, вот что важно. А книгу про военную технику Андрей выменял Владу на собрание историй про Томека.

Аристократические способы повторной заварки чайного пакетика

На Новый год Олеся пришла к Нелли Артамоновне с тортом. Деньги она украла из маминой сумочки. Успела, пока мать не пропила их. Ну догадается (хотя вряд ли), ну побьет. В конце концов побьет же все равно, что бы Олеська ни делала.

Торт оказался скорее красивым, чем вкусным: приторно-сладкие кремовые розочки таяли во рту, оставляя маслянистый привкус. Олеся и Нелли Артамоновна пили чай из маленьких фарфоровых чашечек – бледно-желтый, заваренный бог знает в какой раз, не имевший ни вкуса, ни запаха. У Нелли Артамоновны руки чуть подрагивали, но она не проливала ни капли.

– Как вы поживаете, юная леди?

– Все хорошо.

– Как ваши успехи в школе?

– Хорошо.

– Но не отлично?

– Увы.

Олеська вздыхала; на самом деле она ничуть не печалилась о своих тройках, но понимала, что Нелли Артамоновну такая честность покоробила бы.

– Не грустите, Олесенька. Мы со Снежком считаем, что для девушки достаточно и того, что у нее чудесные темные глаза, которые когда-нибудь похитят сердце какого-нибудь смелого юноши… – старушка засмеялась, а потом закашлялась.

У нее самой глаза были почти прозрачные, бесцветные: куда ушел их цвет? Не растворился же сам? Нет, кто-то унес его, кто-то украл, как Олеська – мамины деньги.

Они познакомились поздней осенью, у магазинчика с высоким крыльцом. Вечером там не протолкнуться: жители окрестных девятиэтажек по пути с работы заскакивают за продуктами. Обычно люди пересчитывают сдачу, стоя на крыльце (и в тот раз там мялся какой-то мужик – пересчитал мелочь, удрученно вздохнул, засунул кошелек во внутренний карман куртки, а потом стал рыться по карманам, очевидно, в поисках сигарет и зажигалки), но Нелли Артамоновна почему-то достала кошелек, еще не зайдя в магазин. Может, в кошельке была сломана застежка, а может, рука дрогнула – но монетки со звоном высыпались на бетонное крыльцо. Старушка будто остолбенела – растерялась или ей было тяжело нагибаться. Олеське согнуться не стоило труда, она быстро присела, собрала монетки – холодные, как льдинки.

– Вы нашли не все. Не хватает… трех рублей.

– Куда-то закатились, наверное, – сказала Олеська. – Не переживайте, пожалуйста. Я вам дам три рубля.

– Большое спасибо, – в голосе старушки облегчение мешалось со стыдом.

– Что-то я тут больше ничего не вижу… – Мужик, не помогавший собирать мелочь, но внимательно осматривавший серый бетон вокруг себя (он даже в сторону отошел: вдруг особо ретивая монетка каким-то хитрым образом закатилась ему под ботинок). – Кажется, все собрали…

– Трех рублей не хватает! Я к своим восьмидесяти годам прекрасно умею считать деньги! – теперь стыд маскировала показная гордость.

– Я вам верю. – Олеська приоткрыла тяжелую дверь магазина. – Пойдемте.

Она была восхищена тем упорством, с которым старушка играла свою роль. Впав в нищету, не стала побирушкой (иногда возле магазина стояли нищие, Олеська никогда не подавала им – она бы и руки не подала таким людям, не то что денег), не рылась по помойкам, а придумала и поставила этот маленький спектакль. Эта пожилая леди нарисовала себе брови, подкрасила губы, и в глазах у нее были воля и смысл. Она не сдалась.

Так они и подружились. Нелли Артамоновна жила в том же подъезде, что и Андрей Куйнашев, этажом выше него. У нее был белый кот Снежок, независимый, но добрый. Первого января он запрыгнул к Олеське на колени и дал себя погладить: хотел усыпить ее бдительность, вскочить на стол и слизать кремовые розочки с торта, но был разоблачен и отправлен на пол.

– Вы в этот раз нарядная.

– Да. Родители купили мне дубленку.

– Ваше прежнее пальто было не слишком подходящим для наших зим…

– Да.

Старушка помолчала и, вздохнув, сказала:

– Когда-то у меня была прелестная кроличья шубка. Мне подарил ее муж. Но, знаете, когда мы расстались, я ее кому-то отдала: стало неприятно носить вещь, подаренную человеком, которого я разлюбила…

Олеська слушала и замирала. Она никогда не сталкивалась с чем-то подобным. Нелли Артамоновна говорила о поступках, которым не было места в том мире, в котором она жила. Подумать только: шуба! Вещь, на которую копили годами, ради которой могли украсть или убить (если шуба достаточно хороша, то почему бы и не обокрасть кого-то противного вроде Лолки Шараповой?). Обладать шубой – и отдать ее? Разве так можно? Отдать шубу – потому что прошла любовь? Любовь… При мысли о том, что любовь прекраснее шубы, на Олеську опускалось облако истомы, внутренний голос шептал горячо, настойчиво: да, да, да, это то, ради чего стоит жить – получить все сокровища мира, чтобы швырнуть их в лицо, когда перестанешь любить. Она боялась этого голоса: понимала, что он похож на тот, который утаскивал мать в бутылку, голос, идущий со дна, из обители русалок и утопленников. Боялась, но слушала блаженно, плавясь, как сладкая кремовая розочка.

– Хотите посмотреть альбомы с фотографиями сокровищ Эрмитажа, юная леди?

– Да, конечно!

Драгоценные камни прекрасны, но прекраснее вдвойне их делает то, что многие из них обагрены кровью. (Благодаря этой книге Олеська смогла блеснуть на уроке литературы, рассказав, что за смерть Грибоедова персидский султан подарил императору алмаз «Шах». Борисовна была в восторге.) Она любовалась камнями, узорами на срезах, глубиной цвета и линиями огранки, смотрела на чудесные золотые украшения, на матовое и сияющее серебро и представляла, что все это – ее. Потом к этим украшениям прибавлялись изящные, как лебеди, туфли, летящие шелковые платья и мягкие шубки… Снежок снова вспрыгнул к ней на колени.