Бедная Лиза

– Пабло, ты истинный гений, – прочувствованно произнес Аполлинер. – Если бы ты не стал великим художником, ты сделался бы королем жуликов.

– Одно другому совершенно не мешает, – скромно ответствовал Пикассо. И снова скрестил руки на груди, как это, несомненно, сделал бы в похожих обстоятельствах Наполеон.

Глава третья

Черная банда и дырка от бублика

Знаменитый Римский экспресс, устремляясь к сердцу Франции, неторопливо пронизывал парижские предместья, словно игла гигантской швеи, протыкающая материю пространства и времени. Дым, стелившийся за паровозом, казался темной нитью, сшивающей города и веси. Ганцзалин, устроившись напротив Загорского, с интересом обозревал окрестности. Идиллические одно— и двухэтажные беленые домики с островерхими крышами перемежались дымно-серыми коробками заводов и фабрик, которые, казалось, только ждали момента, чтобы разинуть пасть и навсегда поглотить идущих к ним рабочих.

Нестор Васильевич деловито проглядывал французские газеты, купленные им на последней перед Парижем станции. Стопка непрочитанных газет слева понемногу уменьшалась, а стопка из прочитанных справа – столь же неуклонно росла. Помощнику, наконец, надоели однообразные пригородные пейзажи, и он стал наблюдать за действительным статским советником. В глазах Ганцзалина плескалась сложная смесь уважения и скепсиса: он, как всякий почти китаец, испытывал пиетет перед печатным словом, но при этом, как многие российские подданные, не слишком-то ему доверял.

– Слышали про поезд-призрак? – неожиданно спросил он.

– Что еще за призрак? – хмуро осведомился действительный статский советник, не поднимая глаз от газеты.

– Пару месяцев назад из Рима вышел поезд и пропал в тоннеле, – с явным удовольствием взялся рассказывать помощник. – Совсем пропал. Выехать из тоннеля он никуда не мог, но и снаружи тоже не появился. Железнодорожники осмотрели весь тоннель и прилегающую территорию, но из всего поезда отыскались только два пассажира, притом осатаневших от страха. Пассажиры эти заявили…

– Дай угадаю, что именно там случилось, – перебил его Загорский, по-прежнему не отрываясь от чтения. – Незадолго до горы, через которую шел тоннель, эти двое вышли в тамбур покурить. Когда поезд стал подъезжать к тоннелю, вокруг сгустился туман – белый или багровый. Курильщики испугались до такой степени, что прямо на ходу соскочили с поезда и потому остались живы. Поезд же с остальными пассажирами въехал прямо в тоннель, и их так и не нашли. Да, и еще. Вскорости после этого поезд-призрак из нескольких вагонов наблюдали в разных местах по всей Европе, а, может быть, и по всему миру.

Помощник насупился: господин явно морочит ему голову, он наверняка уже читал об этом в газете. Действительный статский советник только головой покачал – нет, не читал, однако угадать обстоятельства этой истории было несложно: все подобные байки сшиты по одному лекалу. Их придумывает досужая публика, которой в жизни не хватает острых ощущений.

– Это не выдумки, это писали в газете, – парировал Ганцзалин.

– Все газеты – рассадник злонамеренного и бесстыжего вранья, – холодно отвечал Нестор Васильевич.

– Тогда зачем вы их читаете? – удивился помощник.

– Ищу в навозе новостей жемчужные зерна правды, – и действительный статский советник отложил в левую стопку последнюю прочитанную газету.

– И что вы нашли в этот раз? – спросил Ганцзалин.

– Не очень много, – сухо отвечал Загорский. – Последние новости касательно «Джоконды» говорят не так о самом происшествии, как живописуют картину современных нравов. В частности, французские газеты утверждают, что картину по личному указанию канцлера украли немецкие шпионы.

Помощник воззрился на господина с недоумением: это еще зачем?

– Бог его знает, – пожал плечами Нестор Васильевич. – Хотя газеты уверены, что кража была произведена, чтобы унизить французов. Немцы, естественно, за ответом в карман не полезли и обвинили галлов в том, что это они сами у себя украли картину, чтобы устроить антинемецкую провокацию. Не обошлось, разумеется, и без еврейского заговора. Газета «Аксьон франсез» в своей передовице настоятельно рекомендует всем добрым гражданам искать похитителей среди сомнительных космополитов, посещавших салон мадам Стенель. Сии подозрительные космополиты суть Пабло Пикассо и два примкнувших к нему еврея – Амедео Модильяни и Хаим Сутин. Статейку эту накропал некий Леон Доде и дал ей весьма дурно пахнущее название: «Лувр ожидел».

– Что это значит? – удивился Ганцзалин.

Загорский поморщился. По мнению мсье Доде, Лувр стал филиалом гетто. Его директор Теофиль Омоль – ставленник черной банды еврейских спекулянтов и фальсификаторов, которые раскинули свои тенета по всей Франции. Они уже разграбили церковные ценности и теперь накинулись на Лувр.

– Я страшно далек от евреев, но даже я понимаю, что это чушь собачья, – откровенно сообщил Ганцзалин.

Действительный статский советник вздохнул: не все такие понятливые, как его помощник. Широкую публику хлебом не корми, дай только слопать какую-нибудь газетную мерзость. Впрочем, не всегда виноваты только газеты, иной раз повод для пересудов разные публичные персоны дают сами. Так, например, вскоре после исчезновения «Моны Лизы» ответственность за кражу взял на себя итальянский писатель Габриэле д’Аннунцио.

– Совесть заела? – спросил помощник.

– Тщеславие, – коротко отвечал Нестор Васильевич. – В 1899 году он написал пьесу «Джоконда». Насколько мне известно, по мотивам этой пьесы режиссер Луиджи Маджи снимает фильм. Таким образом, фальшивая явка с повинной д’Аннунцио – всего лишь рекламный трюк. Хотя я в педагогических целях посадил бы его в кутузку на пару недель – литератор должен отвечать за свои слова.

Действительный статский советник помолчал, глядя в окно.

– Кстати сказать, уже появились доброхоты, желающие вернуть «Мону Лизу» в Лувр и получить причитающиеся им 65 тысяч франков, – вдруг сказал он, лукаво покосившись на помощника.

Ганцзалин всполошился: неужели картину нашли?

– Конечно, нет. Просто мелкие мошенники пытались под видом оригинала всучить газетчикам копию, между нами говоря, довольно низкого качества и написанную не на досках даже, а на холсте.

– Дураки, – с облегчением сказал Ганцзалин. – У них даже не хватило ума узнать, как выглядит настоящая «Мона Лиза».

Действительный статский советник отвечал, что люди вообще обычно руководствуются не здравым смыслом, а порывами, никак не соотнося свои желания с реальной действительностью. Была у кого-то репродукция «Джоконды», так почему бы не попытаться выдать ее за оригинал?

– Впрочем, – добавил он задумчиво, – среди всех этих вопиющих глупостей появился неожиданный, хотя и несколько диковинный сюжет. Газеты говорят о некой шайке радикальных художников, которые воруют предметы искусства. Главарями шайки, по убеждению газетчиков, могут быть художник Пабло Пикассо и поэт Аполлинер. У них нашли иберийские статуэтки V века до нашей эры, которые эти почтенные господа якобы похитили в Лувре. Полиция полагает, что они планировали крупные кражи, и чтобы понять, насколько хорошо охраняется музей, для начала выкрали небольшие статуэтки. Статуэтки тогда так и не нашли, да, собственно, их и не искали, и это убедило друзей в том, что можно красть из музея мешками и при этом оставаться совершенно безнаказанным. Следующей их целью, по мнению полицейских, как раз и стала наша бедная Лиза.

– А почему именно она? – заинтересовался Ганцзалин.

– Тут, я полагаю, две причины. Во-первых, картина весьма ценная – все же это ни много ни мало Леонардо да Винчи. С другой стороны, она не слишком известна широкой публике. Возможно, воры надеялись тихо перевезти ее через границу и сбыть каким-нибудь американским толстосумам в Новый свет. Однако, вероятно, им это не удалось – то, что картина украдена, обнаружили очень скоро. Как считает полиция, почуяв запах жареного, Аполлинер и Пикассо попытались избавиться от изобличающих их улик, то есть от иберийских статуэток. В этом деле у них обнаружился сообщник, журналист и поэт Андрэ Сальмон. Он, кажется, не участвовал в самом похищении, но у него эти самые статуэтки хранились. Таким образом, сейчас в отношении всех этих господ начато следствие.

Ганцзалин присвистнул. Чтобы в Китае культурный человек украл чужую картину – вещь совершенно невозможная. От веку заведенный порядок состоит в том, что художники пишут картины, а не воруют их.

– По-разному случается, – сдержанно заметил Загорский. – У парижской богемы своя специфика; если определять ее одним словом, я думаю, тут лучше всего подошло бы русское словечко «озорники». Однако это слово прошло достаточно большой путь. Когда-то про разбойников и душегубов, промышлявших в русских лесах, тоже говорили, что они озоруют. Теперь слово «озорство» чаще означает безобидные, почти детские шалости. Вопрос: как далеко могло пойти озорство поэта Аполлинера и художника Пикассо? Вопрос не праздный – если помнишь, в свое время им даже Пушкин задавался. Что говорит у него Сальери?

И он посмотрел на помощника.

– Да, – не растерялся Ганцзалин, – что говорит?

Нестор Васильевич чуть заметно улыбнулся и продекламировал:

– «…Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,И я не гений? Гений и злодействоДве вещи несовместные. Неправда:А Бонаротти? Или это сказкаТупой, бессмысленной толпы – и не былУбийцею создатель Ватикана?»

Тут он выдержал небольшую паузу, как бы давая помощнику усвоить глубокий смысл, заложенный в знаменитых строках, и затем продолжил:

– Лично я думаю, что на Микельанджело Буонаротти возвели напраслину, и никого он не убивал. Но значит ли это, что художник и поэт не способны были украсть чужой шедевр? С их точки зрения это тоже мог быть какой-нибудь художественный акт. Ты, разумеется, помнишь манифест итальянского футуриста Маринетти?

– Разумеется, – не моргнув глазом, отвечал помощник. – Он мне по ночам снится, этот Маринетти со своим манифестом.

Было видно, что эти слова развеселили Нестора Васильевича, однако он продолжал вполне серьезно.

– Маринетти говорит, что искусство – это вызов, удар кулаком и пощечина, война со старыми представлениями. Следовательно, искусство в современном смысле вполне может не иметь никакой законченной формы, искусством может считаться художественно убедительное действие или жест. С этой точки зрения кража чужого шедевра – действие весьма убедительное, хотя художественность его скорее отрицательная: был шедевр – нет шедевра. Может быть, Пикассо думает, что на место Джоконды теперь повесят его картину, почему бы и нет? Почем мы знаем, как сильно повернуты мозги у нынешнего поколения художников, а, главное, как сильно они повернутся в будущем? Может быть, вообще никаких мозгов не останется, один только художественный жест и искусствоведческая истерика вокруг него?

– Насчет истерики – это вы верно заметили, – ввернул Ганцзалин.

Действительный статский советник поморщился: верно, может быть, и верно, но, в сущности, все это пустое теоретизирование. Об истинном положении дел они узнают очень скоро – и из первых рук притом.

– Собираетесь поговорить с Аполлинером и Пикассо? – удивился Ганцзалин.

Нестор Васильевич покачал головой: нет, не собирается. Во-первых, он не знаком с этими господами, во-вторых, говорить с ними сейчас по разным причинам будет затруднительно. Но он намерен побеседовать с Андрэ Сальмоном, которого считают сообщником похитителей. Они знакомы еще по Санкт-Петербургу, там Сальмон был помощником атташе при французском посольстве…

* * *

Спустя полчаса они уже выходили из поезда на Лионском вокзале. Ганцзалин легко нес сразу два саквояжа, руки Загорского были заняты только тростью.

Покинув вокзал, они вышли на площадь Дидро. Сбоку возвышалась огромная часовая башня под вытянутым вверх голубовато-серым куполом. Ганцзалин задрал голову, разглядывая монументальное сооружение.

– Высота башни – 67 метров, – заметил действительный статский советник. – На вершину ведет лестница в четыреста ступеней. На башне установлены четыре циферблата, каждый – диаметром почти в шесть с половиной метров.

– Многовато для часов, – сварливо заметил Ганцзалин. – Трех метров вполне бы хватило.

– Цифры на часах имеют метровую высоту, – невозмутимо продолжал Загорский. – Стрелки часов сделаны из алюминия; минутная в длину – четыре метра и весит 38 килограммов, часовая – почти три метра и весит 26 килограммов. Вечером и ночью циферблаты освещаются изнутри двумястами пятьюдесятью газовыми лампами.

– Все-то вы знаете, – заметил Ганцзалин, как показалось господину, не без яда.

– В нашем деле знания никогда не бывают лишними, – отвечал тот.

– А царь Соломон говорил, что во многой мудрости много глупости, – не уступал помощник.

– Это не царь Соломон говорил, а Грибоедов, и звучало это несколько иначе: горе от ума.

– А у нас бывало горе от ума?

Действительный статский советник на секунду задумался, потом с неохотой кивнул. Бывало и горе, бывали и простые неприятности. Когда ум и знания в обществе ценятся недостаточно, своему обладателю они приносят много печали. Хотя бы потому, что он часто чувствует себя одиноким.

– И что же тогда делать? – спросил помощник. – Отказаться от ума и от знаний? А заодно и от хорошего воспитания?

– Увы, друг Ганцзалин, это все равно, что отказаться от рук и ног, это практически невозможно.

– Но некоторым удается, – возразил помощник.

– Значит, не было у них ни настоящих знаний, ни настоящего воспитания, – вздохнул Загорский. – Нет, если ты приличный человек, приходится проявлять стоицизм и терпеть любые невзгоды, которые из этого проистекают. Возможно, что-нибудь вокруг переменится, и ход жизни тоже изменит свое течение, и люди оценят благородного мужа по достоинству, а, кроме того…

Но Ганцзалин уже не слушал господина, он повернулся и с необычайным интересом разглядывал площадь и снующих по ней туда и сюда французов.

– Бонжур, Пари! – громко и несколько патетически воскликнул Ганцзалин. Напуганная его голосом, а еще больше – его акцентом, в сторону испуганно шарахнулась какая-то юная барышня в синем платье с воланами.

Нестор Васильевич поморщился: ужасный прононс, если он не хочет их опозорить, пусть лучше помалкивает в публичных местах.

– Не понимаю, чем вы недовольны. По моему мнению, я прекрасно грассирую, – нахально отвечал китаец.

– Ты не грассируешь, а картавишь, а это совсем не одно и то же, – заметил действительный статский советник.

– Ваша правда, – неожиданно согласился Ганцзалин. – Не хватало еще, чтобы нас приняли за тех самых евреев, которые украли Джоконду.

Господин покосился на него: он не знал, что его помощник – такой ксенофоб.

– Я китаец, а китайцы – все ксенофобы, – парировал Ганцзалин. – Да и вообще, все люди – ксенофобы, только некоторые это ловко скрывают.

– Как ни странно, ты прав, – заметил Загорский. – Ксенофобия, то есть страх перед чужим, обусловлена физиологией человека, очень древними инстинктами. Однако на то и существует культура, чтобы люди учились подавлять этот страх, а не множить его безумными россказнями о мировом заговоре одних против других. В конце концов, мы ведь обычно имеем дело не с целой нацией, а с одним или двумя ее представителями, и, если мы находим с ними общий язык, то и бояться, скорее всего, нечего. Во всяком случае, не стоит впадать в истерику и паранойю, это сделать никогда не поздно.

Ганцзалин, выслушав эту, безусловно, весьма цивилизованную речь, никак ее не прокомментировал, но лишь поинтересовался, куда они сейчас направляются.

– Насколько я знаю, Сальмон не так давно переехал на рю Русселе, – отвечал действительный статский советник. – Это седьмой аррондисман[10], нам понадобится авто или фиакр…

* * *

Спустя недолгое время нанятый Загорским фиакр подвез их с помощником к дому Сальмона. Это было шестиэтажное здание в кремовых тонах, похожее на корабль, навечно пришвартовавшийся возле парижских улиц. Нестор Васильевич отпустил фиакр. Возница прикрикнул на лошадь, махнул в воздухе кнутом, и умчался неожиданно быстро, громыхая колесами по булыжной мостовой.

– Настоящий московский лихач, ему бы в «Яр»[11] купцов возить, – сказал Ганцзалин, провожая фиакр глазами.

Загорский согласно кивнул: при всей разнице национальных характеров русские и французы имеют много общего.

– Да, например, войну двенадцатого года, – ухмыльнулся помощник.

Однако господин не ответил на эту сомнительную шутку, он с интересом осматривал фасад дома.

– Архитектура банальная, – с видом знатока заметил Ганцзалин.

Действительный статский советник отвечал, что дом построен при Жорже Османе[12], следовательно, особых архитектурных ухищрений ждать тут не приходится. Но их, собственно, архитектура и не интересует. Для них гораздо важнее, что Сальмон дома.

– Почему вы это решили? – полюбопытствовал помощник.

– Нет ничего проще. Я знаю внутреннее устройство таких домов и знаю номер его квартиры…

– Понятно, – кивнул китаец, – вы увидели Сальмона в окне.

Загорский покачал головой: нет, окна журналиста зашторены, так ничего не увидишь. Однако видно, что одно окно в его квартире открыто и это говорит о том, что хозяин дома.

– Он мог уйти, оставив окно открытым, – пожал плечами китаец.

Нестор Васильевич молча указал пальцем на небо.

– С утра ходят грозовые тучи, – сказал он, – и веет штормовой ветер. Все признаки того, что скоро разразится гроза. Если оставить окна открытыми, квартиру зальет дождем, не говоря уже про шаровую молнию, которая может залететь внутрь и все там разнести. К тому в Париже – очень ловкие форточники, способные проникнуть в квартиру на любом этаже, об этом знают все здешние обыватели. Конечно, вряд ли форточник полезет в окно на глазах у всех, однако береженого, как говорится, Бог бережет. Вот поэтому я и понял, что, раз окно открыто, значит, господин Сальмон на месте, и наш визит тут придется очень кстати.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Égalité (фр.) – равенство. Liberté, Égalité, Fraternité – свобода, равенство, братство – идея, провозглашенная Робеспьером. Слова эти стали девизом Великой французской революции.

2

Cuore (ит.) – сердце, душа.

3

Amore (ит.) – любовь, влюбленность.

4

Загорский в разговоре с Ганцзалином использует ключевое для китайской культуры слово «ли», которое обозначает должное поведение и распространяется на самые разные виды жизнедеятельности. Это не просто этикет, это осознанное понимание, почему в тех или иных обстоятельствах следует себя вести именно так, а не иначе.

5

L’Illustration – французский консервативно-патриотический еженедельный журнал, выходил с 1843 года.

6

Monaco (ит.) – монах.

7

Basilique du Sacré-Cœur (фр.) – базилика Святого сердца, католический храм в Париже, расположенный на вершине Монмартра.

8

Ménage à trois (фр.) – в данном случае, любовь на троих.

9

Позже эта картина получила название «Авиньонские девушки».

10

Париж разделен на аррондисманы (arrondissements), или муниципальные округа.

11

«Яр» – знаменитый московский ресторан.

12

Жорж Эжен Осман (1809–1891) – французский государственный деятель, префект департамента Сена, градостроитель.