Из века в век

Тут что-то звякнуло, вагон дернулся, и оба, отец и Стоян, посмотрели почему-то в разные стороны. Потом обнялись, и отец побежал к ступенькам.

А доктор Дагмаров искоса взглянул на заляпанное грязью окно, за которым подразумевалось мое присутствие, и, засунув руки в карманы, пошел против движения поезда. Не оглядываясь.

Я быстро перескочил в купе и запрыгнул на вторую полку против движения поезда. Отец ее не любил. И лег лицом к перегородке.

В общем ехали так, как я и предполагал. Отец сидел с книгой в коридоре, я приносил чай ему и соседкам по купе, слопал, не слезая с полки, все свои бутерброды, пару раз проветрился в коридоре, а остальное время спал “как сурок”.

Картофельная дама оказалась ветеринаром на пенсии, а девица – любительницей кошек, так что тем для разговоров у них было предостаточно.

Первую, русскую, таможню я проспал. Когда проверяли документы во второй раз, я проснулся оттого, что в глаза мне ударил яркий свет. Я увидел затылок отца, стоящего перед столиком спиной к окну, и пограничника, тыкающего мне в лицо фонарик. И это при включенном на всю мощь верхнем освещении!

Полусонные дамы, лежа на спине, держали паспорта в скрещенных на груди руках. Жуткое зрелище! Низкорослый пограничник все листал и листал паспорт отца, периодически бросая на него странные взгляды.

– Вам никто не говори, что вы похожи на Иствуда?

Брови отца поползли вверх.

– Или Чемберлена?

– Лорда Чемберлена? А как вы его себе представляете?

Я прыснул от смеха. Спрашивать отца о голливудских звездах!!!

Кроме того, Иствуд и Ричард Чемберлен также похожи между собой, как отец и Чак Норрис!

Я попытался было сказать этому свихнутому на Голливуде, что я о нем думаю, но отец положил мне руку на плечо. Ох уж эта папина рука! Все, что надо, поймешь без слов. Сейчас она вежливо так попросила: “Чтоб и звука от тебя не было слышно!”. Так что с таможенным кинолюбителем мы расстались мирно.

Финансовый крах наш был предопределен с той минуты, когда отец, не торгуясь, дал таксисту десять баксов, хотя красная цена дороги до Липок была доллара два с половиной.

Дядя Митя жил в знаменитом доме на узкой тенистой улице. Мемориальных досок была на нем почти столько же, столько окон.

Обычно бывало так. В первые дни отца как подменяли. Казалось, он вообще забывал о нашем со Стояном существовании. Он исчезал из дома ни свет, ни заря и возвращался вечером. Когда я допытывался у Стояна, где отец, он отвечал:

– Бродит по дорогам прошлого. Но тебе этого не понять. Ты еще существо без биографии.

Я дулся и уходил к ребятам во двор гонять мяч. Стоян валялся в постели до десяти, потом бежал в магазин за пивом и опять заваливался теперь уже на диван и просматривал по видаку все новинки из коллекции дяди Мити.

Но, к сожалению, время безграничной свободы проходило быстро. И однажды утром отец никуда не уходил и из романтического странника опять превращался, по словам Стояна, в “отца-наставника”. Явление печальное и неотвратимое. На этот раз никаких перевоплощений не было.

В день приезда отец отсыпался, а мне велел сидеть дома. Спал он долго. Я нашел картошку и сварил. Немного съел, остальное сунул под подушку – для отца. Включил холодильник и положил туда неприкосновенный запас, который Стоян, незаметно, сунул мне в рюкзак – немного сыра, колбасы и масло.

На другой день было воскресенье. Отец дозировано выпустил меня во двор, но сам никуда не отлучался, уверенный, что пункт обмена валюты в воскресенье закрыт.

Наконец, пришел понедельник.

Отец отправился менять валюту на гривни и вернулся в прекрасном настроении с двумя пакетами всякой еды.

– Ты знаешь, Юра, везде все есть, и в этих… в “гривнях” или “гривнах” очень даже доступно.

Отец достал из кармана целую пачку денег, ну, просто толстую-претолстую. На одной бумажке я узнал здание банка, который стоял на соседней улице. Там дядя Митя получал свою золотую школьную медаль. И еще было много синих гривен с портретом Богдана Хмельницкого.

Всю эту кучу денег отец сунул в тумбочку у кровати, и мы отправились на кухню разбирать сумки с продуктами.

В этот же день объявился какой-то школьный друг дяди Мити – Вадим, Вадим Петрович.

Сотрудников его института отпустили на все лето в отпуск за свой счет. Через неделю он собирался к родственникам в деревню, как он сказал, – “подхарчиться”. А пока он предложил отцу повозить нас на какие-то озера под Козинцем. Уверил, что они экологически чистые, и там можно покидать спиннинг. “Вот только… вот только бензин в Украине дорогой”.

– Ну, это не проблема, – сказал отец и все расходы взял на себя. Еще бы! Такой соблазн для спиннингиста!

Итак, мы стали ездить на озеро, где у Вадима Петровича жил друг, а у того была лодка с подвесным мотором. Отец бросал спиннинг, друг Вадима Петровича с рыбным именем Карп сидел на моторе, я купался и собирал на берегу ракушки, а хозяин машины вдохновенно готовил “козацький кулиш”. Из продуктов, купленных на деньги отца.

Разжигался костер, втыкались «рогульки», и в черном от сажи казане дядьки Карпа, больше похожем на котел общепита, поочередно варилась курица, какая-то крупа и… рыба! “Кулиш” или “чумацька уха” заправлялась острым тузлуком из помидоров, чеснока и горького перца. И его с аппетитом уплетали… Вадим Петрович с другом, которому “за услуги” полагалась еще четвертинка “Горилки”.

К кулешу шел молодой чесночок, ранние крымские помидоры и молодая картошка. Отец и я удовлетворялись нескольким ложками странного варева и парой картофелин. Потом пили чай с сахаром вприкуску. Добычу забирал Вадим Петрович:

– Чтоб вам дома не возиться!

На пятый день Вадим Петрович приехал прощаться и привез в двухлитровой кастрюльке с незабудками “рыбу фиш” – фаршированную щуку, тушеную с овощами в красном вине. Было очень вкусно и… очень мало. Остальными восемью щуками, надо полагать, “подхарчевывалось” все пять дней семейство дяди Митиного однокашника.

На следующий день отец выдвинул ящик тумбочки, и … убедился, что там осталось только несколько мелких купюр с портретами князя Владимира и Ярослава Мудрого. Он с изумлением взял их в руку, силясь осознать, что же такое случилось с той огромной пачкой денег, которые он положил сюда так недавно. Отец даже ящик вытащил и осмотрел его дно, как будто это был реквизит фокусника.

Потом, вспомнив о моем присутствии, отец, не выпуская ящика из рук, посмотрел на меня через плечо с выражением, которое Стоян назвал бы “изумление и смущение в одном флаконе”.

– Побудь у себя, Юра!

“У себя” – это значит в “светелке” Маргоши, где я всегда обитаю, приезжая к дяде Мите. “Светелкой” называет комнату ее мама. И, по-моему, точнее не скажешь.

Узкий диванчик под старинным гобеленом: “Пикник за стенами замка”. Каждую ночь, засыпая, я разглядываю знатных барышень в костюмах пейзанок, кавалеров в белых чулках и слуг, уставляющих скатерть на траве корзинами с изысканной едой и изящными кувшинами. Наверное, с вином и водой. Когда мы жили со Стояном и отцом под Ногайском, там все болгарские женщины пили вместо воды вино с водой. И детям давали. Мне нравилось.

У окна – стол. У него тонкие фигурные ножки, соединенные разными арками. Если бы к нему крепилось зеркало, он стал бы похож на туалетный столик “эпохи гобелена”.

В замок узкого верхнего ящика был вставлен крошечный ключик. Я не смел даже прикоснуться к нему. Потому что там… хранились тетради с Маргошиными стихами. Кстати, по-польски “Swietlica” – клуб. Поэтический клуб…

"Небрежная походка. Шляпа. Фрак.

Глаза устремлены наверх, на небо.

Так ходит в городе смешной чудак,

Узнать его – случится непременно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И верит, что наступит век добра,

И милосердье не пустым взметнется звуком.

А Вы, случайно встретив чудака,

Не отворачивайтесь, протяните руку.

Пусть, как дитя, наивен он и чист,

В его руках да не умолкнет лира!

Он спотыкается. Да ведь не смотрит вниз,

Его влекут небесные светила".

Какая несправедливость родиться кузеном да еще на десять лет позже!!!

А она мне написала:

– Здравствуй “раз и навсегда!”

Над столом – две книжные полки. На нижней царит Наполеон и Цветаева. На верхней – только томики любимых поэтов Серебряного века и несколько тоненьких поэм Лины Костенко. Они раскинуты двумя крыльями, а между ними – деревянный складень: “Спас нерукотворный” и “Владимирская икона Божьей матери”.

Против дивана – секретер, сделанный по чертежам моего двоюродного деда. Когда полка-стол поднимается, получается просто закрытый шкаф, а ножка образует рамку с “Танцовщицами” Дега.

Итак, я сижу на застеленном пледом диванчике и пытаюсь осмыслить то, что произошло.

Из спальни никаких звуков. Потом крутится телефонный диск. Несколько раз. Но разговоры коротки и, как видно, проблему не решают.

Время тянется медленно, и я, не замечаю, как засыпаю. Будит меня отец:

– Я думал ты зачитался. Идем ужинать.

Ужинал я. Отец пил чай. Потом сказал:

– Возможно, нам придется возвратиться домой.

Я подумал, “а куда же еще”, но смолчал.

Взял свою тарелку и пошел к мойке.

– Послезавтра, – добавил отец.

Я не раскрывал рта. Зоопарк, Новый Ботсад, Канев, Устье Десны… Ничего этого не будет. Вот был бы с нами Стоян, такого бы не случилось.

Вечером мы с отцом смотрели по телику “Трех мушкетеров”, в котором Арамиса играл Ричард Чемберлен. Отец сидел в кресле, а я у его ног, опираясь спиной на отцовские колени. Вообще-то тот тронутый таможенник в чем-то был прав. Но попробуй узнать в этом французском ловеласе отца, если характером он вылитый граф де ля Фер.

Сеанс был ночной, и глаза мои слипались сами собой. Но лень было подняться и идти спать. Хотелось, как той лисе из сказки, притвориться меховым воротником, чтобы отец, как бывало раньше, сам отнес меня в постель.

Но не тут-то было!

Я уже упоминал, что руки отца умеют говорить очень выразительно.

Я прочитал в каком-то журнале у Стояна, что известно более пяти тысяч языков, включая мазатекский язык свиста. Мальчики-индейцы этого племени начинают свистеть раньше, чем говорить. Так вот, отец утверждает, что его слова не всегда доходят до моего сознания, а руку на плечо положит – и мне все ясно!

Сложный такой язык прикосновений. Но в тот вечер отец совершенно бесчувственно тряхнул меня и сказал:

– Иди в постель и не засни на ходу!

Откровенно говоря, эта его бесчувственность так меня разозлила, что сонливость как рукой сняло.

Я плюхнулся на диван, прямо разжигая в себе обиду на отца. Почему из-за каких-то денег мы должны уезжать из Города? И тут же с не меньшим раздражением стал думать о Стояне. Плавает в Карелии на своем “Таймене-Каймане” и, наверное, забыл о нас.

Потом я вспомнил, как Стоян шел по перрону, не оглядываясь и тяжко отрывая ноги от асфальта. Будто водолаз, идущий по земле в стальных башмаках. И мне стало стыдно!

Господи, почему я такой бессердечный? Почему ни разу до сегодняшнего дня я не вспоминал о Стояне. Вдруг он там перевернулся на своей байдарке или что-то там еще случилось? А я вот даже сейчас просто думал об этом, а ничего такого не чувствовал. Вот когда неожиданно увидал, как отец обнимает незнакомую женщину, тогда вообще ничего не думал, только чувствовал… до потери разума.

Я встал и подошел к столику Марго. Там к стене под полками она прикрепляла скотчем записочки такие маленькие, с какими-нибудь стихами, изречениями. В прошлом году это был очень красивый псалом царя Давида: “Господь – Пастырь мой…”.

Теперь там тоже был листочек. Я все эти дни скользил по нему взглядом, скользил, а так и не вчитался толком. Все некогда было. Из постели на рыбалку, с рыбалки – в постель. А теперь меня просто тянуло к нему.

“Это очень лично, но надо к этому стремиться: научиться любить хоть одного человека с забвением себя…” – было написано рукой Марго. – Антоний Сурожский.

Открывшееся мне знание о себе было пугающе и не приятным. Я не умел любить даже самих близких.

Я любил их только тогда, когда они делали мне что-то нужное или приятное.

Любил бы я Марго, если бы она не присылала мне свои стихи, тем самым возвышая меня в моих же собственных глазах?

Любил бы я отца, если бы он каждое лето отправлял меня в какой-нибудь лагерь, а не возился со мной весь свой отпуск. Вот отдыхал бы он где-то с красивой женщиной Ирэной – любил бы я его?

И, наконец, любил бы я Стояна, если бы он не то, чтобы на байдарке без меня куда-то там отправился, а взял бы женился и переехал в другой город?

Я с большим трудом задал себе эти вопросы, даже не пытаясь на них ответить.

Вместо этого, не влезая в тапочки, я поплелся в кухню пить воду. Часы в гостиной пробили два раза. Через полуоткрытую дверь ее было видно, что в спальне горит свет.

Чтобы не греметь посудой, я присосался к крану, вопреки суровым после чернобыльским запретам. Вернувшись в светелку, я залез в постель и натянул на голову простыню. Хотя мне самому непонятно было, от чего я хотел отгородиться. Ведь все пугающее меня находилось во мне самом!

– Господи, – искренно шептал, как мне казалось, неискренне, театрально, с какими-то вымученными слезами, – Научи меня любить… самых близких…

Потом мне стало душно. Я вылез из своего кокона и долго крутился на влажных простынях.

Когда я открыл глаза, на будильнике было шесть часов пятнадцать минут, и кто-то отчаянно трезвонил в парадную дверь. Я соскочил с дивана и бросился в прихожую.

– Спроси кто! – крикнул из спальни отец.

Но я уже крутил все замки двумя руками. На пороге, набычившись и держа руки в карманах, стоял доктор Дагмаров.

Я бросился ему на шею, оцарапав лицо жесткой щетиной отпущенных им усов и бороды. С таким “ярмом” Стоян и переступил порог, за которым нас уже ждал совершенно одетый отец. Разве что рубашка его была застегнута не на все пуговицы.

– Да сними ты с меня этого клеща! – взмолился Стоян, пытаясь разжать мои пальцы.

Но отец не стал отрывать меня от Стояна, а просто заключил нас в объятия длинными своими руками.

Сбросив с плеча сумку у порога, Стоян решительно объявил о своей программе:

– Мыться, есть и спать! Летел в кабине пилотов во-от в таком положении (показал согнутый крючком указательный палец), весь рейс травил байки. До этого двое суток не спал, а в самолете пил только кофе.

Пока Стоян блаженствовал в огромной старинной ванне на чугунных львиных лапах, я судорожно соображал, чем его кормить. В холодильнике лежали последние два яйца, кусок сыра, и я решил сделать свою коронную “королевскую глазунью”.

Посыпал желтки тертым сыром и зеленым луком. Получилось экзотическое блюдо.

Отец в кухню не заходил. Стоян заявился к столу с мокрыми курчавыми волосами. И тут я впервые заметил, что борода его кое-где как бы испачкана мелом. Я даже не сразу сообразил, что это… седина.

Седина у Стояна?

Вооружившись вилкой, Стоян плотоядно склонился над тарелкой:

– Что, лопоухий, жаба давила? Слабо было еще два яйца разбить?

Я отвел глаза. Отец, появившийся было в дверях, круто развернулся и вышел.

– Та-а-ак! – протянул Стоян, – Потом разберемся.

Запив кефир сладким-пресладким чаем, он заглянул в холодильник, присвистнул и отправился разыскивать отца.

– Как я догадываюсь – семейный дефолт?

– Пока нет, но, понимаешь…неразумная доверительность… гм …в денежных отношениях.

– Так. Туземные знаки остались?

– Мелочь какая-то.

– А капуста?

– Капуста? Зачем тебе капуста?

– Рома! Вспомни “лимон”.

– А-а-а! На три билета, Юрке – без места. Но ведь это … “зеленые”?

– Синонимы. Богатый и могучий современный язык. Ладно. Как там говорила эта, которую уносил ветер? Хорошие мысли приходят после хо-о-рошего сна. Ты в спальне устроился?

– Да.

– Я прикорну рядышком. Батарейки подсели. Что бы ни было – меня не будите и не делайте лишних телодвижений. Все.

Убирая свою постель, я вспомнил историю с “лимоном” и прыснул. Но тут же оглянулся на дверь, за которой укрылся в кабинете отец.

Что позволено Стояну, как говорится, не позволено никому.

А дело было так. Когда я был маленьким, к отцу зашел в гости школьный приятель и пожаловался, что не может достать для своего предприятия какие-то детали на другом заводе, потому что к директору без “лимона” не подберешься. И наивный отец принес ему из холодильника несколько слегка подсохших плодов. Что тут было с нашим гостем и Стояном!

Стоян проснулся в полдень. Принял душ и уединился с отцом. Меня выставили на кухню. Слов разобрать я не мог, но понял, что отец железно стоит на своем: уезжать!

А Стоян злится и не соглашается. Никогда еще я не слышал в его голосе такого отчаянного призыва пойти ему навстречу. Наконец, отца вообще не стало слышно, и говорил только Стоян.

Потом замолчали оба.

Вскоре кто-то, очевидно Стоян, открыл дверь. Отец сказал вдогонку примирительно:

– Ей Богу, Стоян, это же разумно! Оставайся! Уговори Юрку, а деньги я вам передам. Живите здесь, сколько хотите!

– Ты так ничего и не понял! Я не хочу, чтобы мы расставались и не могу вернуться.

– Но объяснить почему – можешь?

Молчание.

– Знаешь, Стойко, мне иногда кажется, что у меня не один ребенок, а два. И с каким труднее – не знаю.

Опять пауза.

– Ты вспомни, как Юрка требовал, чтобы ты пошел на рынок за деньгами и купил ему велосипед. Что ты ему ответил семь лет назад? “Деньги на рынках только цыганам даром достаются”. А сейчас ты пытаешься уверить меня, что достанешь 100 долларов в чужом городе за пару дней, как будто они здесь под ногами валяются.

Отец отвлекся и не заметил того, что увидел я: Стояна реплика о рынке, как громом поразила. Он тряхнул чернокудрой своей головой и хитро так протянул:

– Цы-ы-гане, значит, на рынке деньги даром получают.

Ну, что ж, мы “люди не здешние”, не гордые, сойдем и за цыган.

Отец с недоумением воззрился на него, но заметил весьма добродушно:

– Особенно в твоем костюме от Версаче.

– Ну, если, дорогой профессор, "главное, чтобы костюмчик сидел”, – переоденемся! Юрка, где Митины брюки, в которых он на рыбалку ездит?

И, не дожидаясь моей реакции, сам полез на антресоли и достал пакет, из которого, кроме брюк непотребного вида, выпали красная футболка Марго и бейсбольная кепка, которую дядя Митя не раз использовал как подсак. Стоян с ходу напялил на меня два последних предмета, при этом в горловину футболки вылезло мое голое плеча.

– Это что? – срывающимся голосом сказал отец. – Сейчас же сними эту дрянь. Здесь вам не театр “Ромэн”.

– Отчего же! Парень – настоящий Калдерари, цены не будет на рынке такому спутнику!

Разъяренный отец сорвал с меня футболку, и она вместе с кепкой полетела на пол. Сам же профессор Мещерский удалился на балкон, где уселся под сенью вынесенного из комнаты лимонного дерева. Чтобы схваченное по дороге первое попавшееся под руку печатное издание удерживалось на коленях, отец поставил ноги на небольшую скамеечку.

В старом кресле с резной спинкой, похожем на трон, в странной позе с поднятыми коленями да еще рядом с китайскими деревянными шторами, закрывающими окна спальни, он был похож на сурового правителя царства Цинь.

Стоян в это время задумчиво водил утюгом по злополучным брюкам.

Наконец отец не выдержал, явился в кухню.

Увидев его, Стоян плутовски снял брюки со стола и прикинул к себе:

– Сойдет для цыгана?

– Вот что! Прекрати дразнить меня этим маскарадом. А ты, Юра, – сбегай за хлебом и кефиром. Эти… гривни… в тумбочке.

Отец ушел, а Стоян швырнул брюки на пол и сказал мне:

– Убери с глаз долой!

Пока я заталкивал весь этот реквизит обратно на антресоли, он написал что-то на клочке бумаги, оставил ее на кухонном столе, схватил одной рукой нашу необъятную хозяйственную сумку, а другой вытолкнул меня на лестницу черного хода.

До метро мы бежали, выкладываясь, как на стометровке.

Я спросил:

– Стоян, ну, зачем ты сердишь отца? Что ты написал в записке, и куда мы спешим?

– Пытаем счастья, сынок! Пытаем счастья! Остальное узнаешь потом, а то рано состаришься.

Длинные эскалаторы, сменяя друг друга, увозили нас прямо в ледниковые глубины.

Стоян стоял ступенькой выше.

Вдруг он обнял меня и, склонившись к правому уху, прошептал:

– Я не могу возвратиться, Рыжий, и остаться один без вас тоже не могу. Ты уж меня прости!

Мы сошли на левобережном рынке и сразу же направились к овощным рядам. Там Стоян прислонил меня к ограде.

– Жди!

А сам быстро пошел вдоль прилавков, перебрасываясь с продавцами коротким фразами. Наконец, остановился, уперся руками в прилавок и даже влез под козырек.

Торговка семечками, которая сидела рядом со мной, раскорячившись на низенькой скамейке, как и я не спускала глаз со Стояна.

– Доню! – позвала она.

– Шо вам? – отозвалась молодая женщина, поливающая на лотке пучки увядшей зелени.

– Дывы! То не актор, що грав Будулая?

– Ни, просто схожий. Молодый ще.

– То воны ж грымуються!

Боясь расспросов, я стал старательно вжиматься в ограду.

– Хлопчык, любыш семки? На! – торговка протянула мне газетный кулечек с жареными семечками.

– Спасибо, спасибо, у меня денег нет.

– Та я не за гроши. То я тебя прыгощаю.

Стоян в это время уже спешил назад.

– Давай за мной на ту сторону платформы!

– Дядько! – игриво окликнула его торговкина дочка. – Вы часом нэ з кино? Ми тут гадаемо, чи вы сын Будулая, чи може онук?

– Внук, внук, только не Будулая, а Карая.

И мы помчались в обратную сторону. Но только у меня от смеха сбилось дыхание, и я начал отставать. Стоян, чертыхнувшись, велел мне “не хрюкать” и не терять его из виду.

А дело в том, что когда я был маленьким, он сам же читал мне книгу о пограничном псе Карае. Потом было продолжение – “Сын Карая”, которое я прочел уже самостоятельно. Но и этими героическими историями я не начитался и замучил Стояна просьбами принести мне новое продолжение: “Внук Карая”. И сколько он не убеждал меня, что такой книги нет, я не успокаивался. Потом топнул ногой и сказал:

– Так сядь и напиши!

На другой стороне насыпи были ряды, где продавали мед. Среди продавцов было много мужчин. Увидев носатого седого старика в каком-то театральном брыле, Стоян остановился, как вкопанный, и закричал:

– Хома! Хома!

Тот встрепенулся.

– О Стоянэ, сынку! Яким витром занэсло тебэ сюди, волоцюга?

А цэ хто з тобою? Давай-но його сюды!

Он перегнулся через прилавок и подхватил меня под руки узловатыми, как корни, пальцами.

– Пид мыкитки його! Пид мыкитки! – хохотали тетки.

Не успел я оглянуться, как очутился среди мешков, корзин и липких бидонов.

– Очи твои, цыганськи, клятый булгар, а тильки дуже воно билявэ та тэндитнэ.

То твий хлопець чы ни?

– Мой, мой. Наполовину!

– А на другу?

– Романа Ильича.

– А-а-а, прохвесора!

– Слушай, Хома, отойдем. Есть разговор.

– Тетяна! Прогощуй малого мэдом. Я зараз.

Каким только медом не угощала меня тетка Татьяна и ее не то односельчане, не то родичи. У меня уже все слиплось внутри от этого угощения, а Стояна и деда Хомы все еще не было.

Наконец, они объявились. Веселые. Нос у деда стал еще больше и покраснел. В руках Стояна была наша необъятная кошелка, откуда торчали горлышки каких-то бутылей, закупоренных кукурузными початками. Они расцеловались.

– Петко прыйиде до Риздва, йому и виддасы гроши. Прохвесору перекажэш прывит и запрошэння до Водяной. З Юрком. И з тобою, звисно. И скажи: медовуха справжня, на бджолыний заквасци. А я, разумиеш, зрадив, що Юрко – то твий хлопець, не впизнав малого. До рэчи, Петко вже на онукив чэкас, а ты…

Тетяно, сходи до дивчат, нехай збэруть йому до борщу, и сальце визьмы у Мыколы, та з проростю, як Стоян любить.

Мы вернулись к ужину, нагруженные, как верблюды.

Отец открыл дверь, не сказал ни слова и ушел в кабинет дяди Мити.

Записка по-прежнему лежала на кухонном столе. Я прочитал: “Колдерари ушли на промысел”.

– Ну вот, сказал я. – Доигрались в цыган. Теперь “будет нам и белка, будет и свисток”.

– Помолчи! – неожиданно резко сказал Стоян и пошел за отцом.

Я тоже вышел из кухни, плотно прикрыв за собой дверь, как будто там, в сумке, находились не продукты, а бомба замедленного действия.

– Неужели ты допускаешь, что таким дурацким розыгрышем задержишь меня здесь хотя бы на один лишний день! – донеслось из кабинета.

Я прошмыгнул на балкон и уютно устроился в кресле, где, судя по всему, отец старательно изучал “Советы молодым хозяйкам” госпожи Молоховец.

И надо же, отец и Стоян вдруг решили в качестве исповедальни использовать спальню. Кто-то, вероятно Стоян, рухнул на кровать возле самого окна, в полуметре от меня!