Из века в век

– Послушай, старик, я все уладил, но… придется выполнить некоторые условия. Гм… И тебе, и… мне.

Я сел на шкуре, как шаман в чуме, и вопросительно уставился на Стояна.

– Ну, мне пришлось пообещать твоей Наталье Скорпионовне, что раз в неделю ты будешь делать на уроке короткие сообщения.

– Что-о?!! – я просто взвился с пола.

Стоян вытянул руки с выставленными перед собой ладонями и плюхнулся в кресло.

– Погоди. Я не все сказал. Во-первых, сообщения короткие, минут на пять. Во-вторых, ты выбираешь тему сам. В-третьих, я тебе приволок целый чемодан журналов "Вокруг света".

– Ну а ты, ты? – спросил я, задыхаясь от негодования. – Ты что пообещал для нее сделать?

– Я? Я обещал регулярно приходить в школу и узнавать, как у тебя дела.

Он сделал паузу, поставил локти на колени и уткнулся лицом в ладони. Потом поднял свою коротко остриженную иссиня-черную голову и, наморщив лоб, умоляюще посмотрел на меня.

– Ты думаешь, мне будет легче?

Я безмолвно рухнул у его ног, и мы долго молчали, объединенные общей печалью.

Впрочем, все окончилось не так плохо, как начиналось.

Я с удовольствием перечитал все журнальные подшивки, сделал пару сообщений, а Соляная Кислота поставила мне за них пятерки. Потом она заболела, а четверть окончилась. В конце концов, после долгих каникул я превратился в обыкновенного ученика. Почитывал на уроках "Молоток", списывал сам и давал списывать другим, но географичка смотрела на это сквозь пальцы.

Что же касается доктора Дагмарова, то, сделав над собой героическое усилие, он еще раза два пришел в школу, переполошив весь наш курятник и оставив романтическую память в сердце Натальи Семеновны, которой оказалось от роду двадцать шесть лет и три месяца.

Зато мы оба вдоволь наорались и настучались ногами, сидя перед ящиком, каждый раз доводя отца до приступа мигрени. Впрочем, отдавая дань его благородству, нужно сказать, что он не навязывал нам своей симпатии к "Детройту" и стоически ждал окончания чемпионата.

Боты

В ту зиму погоду просто-таки лихорадило. Пару дней держался легкий мороз, падал снег, потом неделю стояла весенняя теплынь с лужами на дорогах и частой капелью с крыш. Так, попеременно одерживая верх друг над другом, мороз и оттепель боролись весь декабрь и январь.

Прошлогодние сапоги мои не то, чтобы стали дырявыми, а как-то поизносились и оттого легко промокали. Тем более что мы с Борькой по пути из школы обычно гнали ногами перед собой все, что напоминало хоккейную шайбу. Ну и, конечно, луж не обходили.

Обнаружив, что я постоянно хожу в мокрой обуви, и не найдя в ней видимых изъянов, отец велел мне вытирать сапоги тряпкой и сушить их недалеко от батареи. Но я постоянно забывал об этом, и к приходу отца сапоги обычно плавали под вешалкой в лужице грязной воды. В зависимости от настроения папа или относил их сушиться, ни слова не говоря, либо вызывал меня в прихожую и указывал на сапоги, как на провинившихся щенков. Ни в том, ни в другом случае они не успевали полностью высохнуть до утра, потому что отец задерживался у себя в институте допоздна.

Наконец отцу это надоело, и он купил специальную сушилку обуви. Это был четырехугольный ящик с гофрированными трубками, похожими на слоновий хобот. Работая, ящик симпатично ворчал, а из трубок дул теплый ветер.

Почти целую неделю я таскал ворчуну сапоги для сушки. А один раз даже попробовал высушить им волосы. Потом это занятие мне надоело, и папа, передохнув, заступил на привычную вахту. Но на этот раз его терпение лопнуло очень быстро. Дня через три он грозным тоном вызвал меня в прихожую. Мои сапоги, зажатые в его железных пальцах, как в тисках, казались жалкими и беспомощными зверьками. В дополнение к этому они беззвучно плакали редкими грязными слезами из растаявшего снега.

– Все! – жестко сказал отец. – Завтра же они отправятся на помойку, а тебе я куплю боты.

После этого он швырнул сапоги на пол и исчез в направлении кабинета.

Я еще немного постоял, глядя на пол, как завороженный, потому что вместо сапог видел двух беззащитных существ, обреченных из-за меня на неминуемую гибель среди картофельной кожуры и бумажных обрывков. Опомнившись, я схватил их в охапку и бросился к сушилке.

Весь оставшийся вечер и еще полночи я думал, что же это за обувь такая – БОТЫ! Если не промокает, то значит из резины, но тогда почему бы ни сказать: "Куплю резиновые сапоги".

Боты… Боты… Я перебрал все книги на своих полках, потому что где-то с этим словом встречался. И, как назло, Стойко после дежурства не появился, спросить было не у кого.

Утром я явился в класс злым и не выспавшимся, забыв дома половину учебников, и к тому же без сменки. Сердобольная тетя Клава дала мне какие-то затрапезные тапочки из тех, что валялись в гардеробе невостребованными с прошлых каникул. С Борькой я обсуждать эту проблему не стал: будет тут хрюкать под ухом. Перебрав в уме всех одноклассников, я остановился на Ленке Карташовой. Она всегда в рюкзаке вместе с учебниками таскает какие-то толстенные тома и все читает, читает. Даже на перемене стоит в коридоре, уткнувшись в книгу. Поэтому, наверное, бурный поток классной жизни обтекает ее, как Бразильский карнавал фонарный столб. Но не зря же она столько книжных слов переварила, может, и вспомнит что-нибудь о ботах.

На большой перемене я подошел к Карташовой и очень вежливо спросил, что она читает. Елена захлопнула книгу и со здоровым любопытством посмотрела на обложку.

– Боборыкина.

– Кстати, – совершенно некстати заметил я. – Ты не знаешь, что из себя представляют "боты"?

– Обувь, – безо всякой паузы ответила Карташова.

– Понятно! Но как они выглядят? Тебе же, наверное, попадалось какое-нибудь их описание.

Елена подняла на меня свои выпуклые близорукие глаза и серьезно ответила:

– Описания не помню. У бабушки моей были не "боты", а "ботики" – высокие такие галоши на каблучках, а сбоку кнопочки. И еще…

Что у них было "еще", я не узнал, потому что, взявшись за руки, нас окружила неразлучная троица – Алиса, Зита и Сонечка. Алиска просто закатывалась от смеха.

– Юрик и Леночка обсуждают семейную покупку к 8 Марта! Ботики с кнопочками!

Если бы моя нервная система не была истощена недосыпанием, я бы вывернулся. Сказал бы, например, что подарок готовлю не Карташовой, а самой Алиске. Да только не знаю, где достать коробку для упаковки, разве что чемодан прикуплю. У этой дылды нога размера на три больше моей. Так нет! Вместо этого я покраснел и понес какую-то ахинею о литературных архаизмах! Жуть! Это меня и сгубило.

До конца следующего урока Алиска оглядывалась на меня и вытягивала губы трубочкой, отчего ее длинное лицо приобретало совершенно лошадиный вид. При этом она таращила глаза и произносила: "Бо-бо-бо…" В конце концов ничего не подозревающий Борька принял это на свой счет и огрел ее географическим атласом, вызвав огонь на себя.

И все же до следующего дня я не был уверен, что это дурацкое "Бо-ботики" не прилипнет ко мне как прозвище. У Алиски уникальная способность приклеивать людям клички. В прошлом году она сказала Витьке Каплану: " Ах ты, дуряка такой!

Так он с этой "Дурякой" целый месяц проходил. А назови его таким нелепым словом другой – оно так и осталось бы случайным.

Таким образом, если утром у меня была одна проблема, то к вечеру их стало две.

Придя с работы, отец о сапогах не вспомнил. Но на всякий случай я спрятал их под кровать. Отец ведь железный, если сказал, что купит "боты", то так и сделает. Не ходить же мне в этих самых галошах на каблуках на самом деле!

Мы мирно поужинали, и я совсем уже собирался ложиться спать, когда явился слегка захмелевший доктор Дагмаров. Как он объяснил – "с корпоративной вечеринки". Я сварил ему кофе в джезве. Потом заварил папе его любимый зеленый чай. Себе я налил молока. Я его очень люблю, и потому Стойко называет меня "молоконасосом". Я на такое прозвище не обижаюсь, потому что он произносит его не обидно.

– Стоян, а как тебя звали в школе?

– Даг.

– Всегда?

– Нет.

– А как еще?

– По-разному. Но я не откликался.

– А тебя, па?

– Ну, не знаю… В младших классах по имени, а потом – "Князь".

– Почему?

– Фамилия такая. Князь Трубецкой, "князь Мещерский".

– А "Рич" – это из-за меня?

Я знал, как это случилось, но сейчас мне захотелось услышать обо всем от отца.

– Из-за тебя, поросенка. Когда нам телефон поставили, то в первые дни ты мчался во весь опор и сам снимал трубку. Я не прислушивался, о чем ты там болтаешь. Потом на кафедре то один, то другой вдруг обращаются ко мне "Ричард", "Ричард"… Ну и извиняются, конечно, а я ничего не пойму. Наконец, рассказал Стояну. Он расхохотался, а потом притащил тебя и говорит:

– Вот автор. Его благодари, ему и кланяйся.

Тут выяснилось, что "Роман Ильич" тебе было не выговорить, ты и отвечал "Рич", Рич". Так и приклеилось. Кстати, тогда же ты окрестил себя Юликом, и до тех пор, пока сам не научился "р" выговаривать только на Юлика и откликался. Так-то, Юрий Романович, а теперь ложись спать.

Слегка расслабленный, Стойко балансировал на задних ножках стула, благодушно улыбаясь.

Я вымыл свой стакан, чмокнул отца в щеку, обнял Стояна за шею и удалился. А когда уже тянулся к выключателю, услышал шаги доктора Дагмарова.

– Вот что, старик, – сказал он, стоя в дверях. – Если не захочешь, она не прилипнет.

– Кто? – торопливо сказал я, сбивая его со следа.

– Кличка. Ведь это все о ней?

Через несколько дней у меня появились крепкие ботинки на меху с высокой шнуровкой и на толстой подошве. А про боты Алиска забыла.

Все!

Свинка

Борька заболел на третий день после своего дня рождения. Можно сказать, подложил нам свинью перед весенними каникулами, потому что за ним сразу же заболели Гарик, Левка и я.

Я редко болел с высокой температурой и теперь переносил ее тяжело, все время был в каком-то дурмане. Иногда мне казалось, что я весь ужасно распухший и громадный. А когда ко мне подходил отец и Стоян, я их почему-то путал.

В те часы, когда температура поднималась до сорока, у меня перед глазами появлялась деревянная игрушка: медведь и мужик били молотками по наковальне. И так они громко били! Я просил отца унести их, а он вместо этого вытирал меня чем-то противно мокрым.

И тут же его длинные узкие ладони превращались в смуглые крепкие

руки Стояна. Почему-то меня это мучило – путаница с руками.

Когда температура спала, я посмотрел на себя в зеркало и с отвращением увидел бледно-синюшного головастика с оттопыренными ушами.

Нездоровая терпимость Стояна сменилась к тому времени привычной язвительностью. Я стал именоваться "поросюком", "Мумми-свинкой", "милой Хавроньей". Наконец, не выдержав, я запустил в него подушкой, которая, к сожалению, из-за моей слабости до него не долетела. Стоян поднял ее и принес на вытянутых руках, обращаясь ко мне с подчеркнутой почтительностью:

– О, свирепый вепрь!

Что же касается отца, то он ухаживал за мной, как за младенцем.

Это вызвало у меня запоздалые муки совести по поводу нелегально

съеденной до болезни коробки неизвестно кем подаренных конфет.

Но, похоже, "свинка" все спишет.

На пятый день температура опустилась до тридцати семи с небольшим хвостиком и больше не поднималась. Днем я уснул, а когда проснулся, вся комната была залита теплым весенним солнцем.

По мохнатому ковру на стене бегали наперегонки солнечные зайчики. Меня вдруг охватило пронзительное чувство радости.

За окном тявкала собачка и жалобно скулил потревоженный кем-то

автомобиль. Из кухни доносились приглушенные голоса отца и Стояна. Я вновь закрыл глаза.

Тихо скрипнула дверь, но я продолжал неподвижно лежать лицом

к стене в сладкой полудреме.

– Спит, – прошептал отец. – Послушай, у него очень тяжелая форма?

– Не самая легкая, но летального исхода не ожидается.

– Стойко, прекрати! Но ты уверен, что это… гм…не отразится на нем

как на мальчике?

– Как на мальчике, так и на девочке.

– Я серьезно!

– А чем твой мальчик отличается от девочки?

– Стоян!

– Сливным устройством?

– Выйдем! Еще разбудим его. Вечно ты со своими медицинскими шуточками.

Они вышли. Я тот час же открыл глаза и перевернулся на спину.

Что значит "как на мальчике"? И почему Стоян ответил этой глупостью … про девочку?

Мне уже было не радостно и не спокойно. И все из-за доктора Дагмарова.

Тут он появился в комнате собственной персоной со стаканом

клюквенного морса на блюдце.

– Проснулись? Ну, так извольте откушать, – с ернической интонацией произнес он и поставил стакан на стул у кровати.

Я мрачно взглянул на него и молча отвернулся.

– Ну-ну! С чего бы депрессуха в столь нежном возрасте?

Я промолчал.

– Ладно, Наф-наф! Я ухожу на дежурство. Приду послезавтра.

Не вставай, даже если температура будет нормальной. И пей только

то, что даст отец. Никакого молока из холодильника.

Он похлопал рукой по одеялу в том месте, где предполагались мои

дистрофичные колени и вышел.

Весь следующий день я выдумывал предлог, под каким мог бы

легально взять у отца нужный том энциклопедии, потому что он весь

день был дома. Мало того, его сотрудники решили провести у нас

в квартире выездное заседание кафедры. Так что мне не то, что в кабинет незаметно пройти, мне в туалет было не выбраться.

Заботливый папа принес мне из кухни маленький телик. Но я был такой дохлый, что не выдержал даже половины "Джанго" и заснул.

На следующий день отец вынужден был пойти в институт на

Ученый Совет, который, к моей радости, никак нельзя было пропустить. Как только он ушел, я сразу же сделал вылазку в кабинет и вытащил том "Рубежное- – сферолиты". Быстро пролистал его до "свиньи" с таблицей каких-то свиноматок, но понял, что это не то и стал возвращаться назад. Стоп! Вот! "Свинка (заушница, эпидемический паротит)… так..от пяти до пятнадцати, заражение…, "лицо заболевшего принимает характерный вид". Да уж! Дальше, дальше… "Из осложнений наблюдается …воспаление половых желез". Хотел бы я знать, где они у меня.

Нужен том на "П".

Тут в гостиной послышались шаги, и я понял, что, зачитавшись, не услышал, как пришел Стоян. И все же я успел поставить энциклопедию на место, радуясь, что сделал это вовремя.

Обнаружив меня в комнате отца, Стоян сделал жест: "марш к себе в комнату".

– Тебе своих книг мало? С чего такая любовь к научной литературе?

И тут острый взгляд доктора Дагмарова заметил злополучный том на букву "П", поставленный мной вверх ногами.

– Нездоровый интерес к своему здоровью? – фыркнул он.

Я не дал себя спровоцировать на какой-нибудь непродуманный

ответ, молча удалился в Логово и забрался под одеяло. Но отделаться

от недочитанной фразы в энциклопедии было нелегко. Хотя думать

о воспалении этих самых желез было противно.

А вдруг со мной это уже случилось? Недаром же папа волновался?

Вдруг я вырасту каким-то не таким!

Температура к вечеру не поднялась. Стоян объявил, что нечего меня

обслуживать, как в ресторане в отдельном кабинете, и велел идти

ужинать "на кухню в общепит".

Я сидел скучный и вялый. Мне казалось, что я уже не такой как

раньше. Хотя в чем я не такой, мне было не совсем ясно.

Отец несколько раз участливо спрашивал меня, не кружится ли у меня голова и еще что-то там такое. Зато Стоян невозмутимо и с большим аппетитом ел свои любимые спагетти.

Неужели я ему так безразличен?!

Доктор называется!

Наконец, тягостный ужин окончился, и я отправился в постель,

терпеливо пережив процесс "укутывания околоушных желез"

вонючей мокрой марлей и ватой. Как прокаженный, которому прижигали прыщик на носу.

Пожелав мне спокойной ночи, отец ушел, а я остался в темноте

один на один со своим осложнением. И вдруг кто-то вошел и сел

на кровать у меня в ногах. И этот кто-то сказал голосом Стояна:

– Страдания мартовского кота? Утешься. Трансвеститом не станешь!

У меня прямо дыхание перехватило от негодования.

–Ты, ты…

Я приподнялся, вытянул руки и попытался столкнуть его с кровати.

Стоян, смеясь, отшатнулся и вдруг совершенно неожиданно наклонился, опершись руками на подушку, и потерся колючей щекой о

мою щеку.

Все!

В "городе Киеве"…

Каждое лето начиналось с того, что я с нетерпением ждал, когда студенты отца сдадут свои экзамены, а сам отец закончит, наконец, писать отчеты Грандам. Я никогда не спрашивал отца, кто они такие. Само собой – важные персоны в Испании. Впрочем, однажды, когда меня спросили по телефону, чем занят отец, я оговорился и безмятежно ответил:

– Пишет отчет Дожам!

– Кому-кому? – осторожно переспросили на другом конце провода.

– Ой, не Дожам, а Грандам в Испанию, – поправился я.

Вечером отец проводил ликбез на тему, что такое "гранты", кто и от кого их получает. Все это происходило под истерический смех Стояна:

– Дожам! До-жам! Профессор, Павлик Морозов уличил Вас в запрещенной переписке.

Ну, в общем, когда, по словам Стояна, отец решался ненадолго оставить “свой курятник” без присмотра, мы втроем отравлялись к дяде Мите в Город на Днепре. Вернее в дяди Митину квартиру, потому что чаще всего папин двоюродный брата Митя с женой Вероникой и моей любимой сестрой Маргошей на это время уезжали к родственникам в Ригу. Оставшуюся часть Митиного отпуска мы проводили на различных широтах и в разном составе.

Традиция совместной поездки в Город была нарушена только один раз – в прошлом году. За четыре дня до предполагаемого отъезда Стоян внезапно объявил, что… едет с коллегами в Карелию на байдарках. И, похоже, даже билеты по брони не успеет для нас получить.

При этом известии отец молча медленно осел в кресло у телевизора, скрестив вытянутые ноги и упершись подбородком в грудь.

Пауза затягивалась.

Стоян постоял-постоял рядом и плюхнулся на свой диван.

– Понимаете, они достали мне эту … “Щуку”…надувную байдарку, всего 8 кг веса и гидродинамические показатели э-э-э лучше, чем у “Тайваня”.

Стоян замолчал, чувствуя, что сказал что-то не то.

– Я хотел сказать – у “Тайменя”…

Голос его пресекся.

Отец деликатно кашлянул. Ведь даже мне было совершенно ясно, что представления Стояна о байдарках приблизительно такое же, как в свое время было у меня о “грантах”.

Следующие четыре дня мы ходили вроде бы как обычно. Отец, правда, за бронью не пошел и купил билеты в порядке общей очереди.

Стоян приходил два раза, но на ночь не оставался. Один раз играл с отцом в шахматы и ужасно неумно острил. Отец выслушивал все его нелепые шутки с терпением и состраданием врача у постели больного.

Я радовался жизни без школы и музыкалки и целыми днями болтался с ребятами во дворе.

Если же мне удавалось встретиться со Стояном на безопасном расстоянии от отца, я демонстративно дулся и всеми доступными средствами показывал доктору Дагмарову, что он обманщик и перебежчик.

За два дня до отъезда Стояна внезапно осенило, что если мы уедем, без полива погибнут его любимые горькие перчики, которые он выращивал на кухонном подоконнике с самого Нового года.

Китайская роза обещала пережить невзгоды в корыте с водой, что ей было не впервой. Но любимые перцы! И Стоян решил тайно подсадить их на клумбу, которую с маниакальным постоянством разбивал и поливал наш дворник, татарин Хаким. И с таким же маниакальным постоянством вместо цветов к осени там вырастал один бурьян.

Поздно вечером мы направились во двор. Стоян тащил ведро с водой и пакет с горшками. Я волочился за ним с китайским фонариком и детским железным совком для песочницы. При таинственном свете фонарика Стоян отыскал среди зарослей крапивы подходящее место для трех ямок.

Мы влили в них воду и посадили три хилых растеньица, на одном из которых уже завязался крошечный зеленый перчик.

Это было похоже на сцену из старого фильма “Белые одежды”, где какие-то передовые генетики в лице артистов Болтнева и Гаркалина прятали в сорняках свои ценные сорта картофеля. Я потому этот фильм запомнил, что отец ни одной его серии не пропустил. А потом нашел для Стояна книгу, которая как-то странно называлась. Я только одно слово запомнил – “сессия”, потому что постоянно слышал его от отца. А дальше были просто отдельные буквы. И они долго ее обсуждали. Я слушал-слушал и стал выращивать из хомяка Дейла маленькую собачку: сделал ему ошейник и косточки давал.

Стоян это заметил, дал мне хорошего щелбана по затылку и сказал:

– Лысенко какой нашелся! Еще увижу – самого на поводок посажу.

Когда до отхода поезда оставалось несколько часов, отец закрылся в кабинете, чтобы очередной раз напомнить своим сотрудникам, что к его приезду они должны, а чего не должны делать.

Стоян отправился в кухню готовить сэндвичи и складывать их в нашу походную бутербродницу: жест доброй воли и скрытого раскаяния.

Проходя мимо кухни, я заглянул в дверь и сделал одну из своих коронных “морд”, которая выражала жалость, доходящую до скорби, с элементами презрения. Стоян только зубами скрипнул, но не сказал ни слова. Это и ввело меня в заблуждение. Потому, когда на пороге своей комнаты я почувствовал у себя на загривке его тяжелую руку, спастись было почти невозможно.

И все-таки я успел вывернуться. Убирая свое логово перед отъездом, я развернул стол так, что он отгородил угол комнаты, куда я и успел пролезть. Здесь я был в относительной безопасности. Попробуй Стоян пролезть под столом, меня бы уже и след простыл.

– Ладно, малолетний мерзавец, платить по счету будешь по возвращении. Вылезай! Заключим перемирие, только перестань корчить эти жуткие рожи. Я тебя предупреждал – можешь остаться с такой мордой на всю жизнь. Я понятно говорю?

– Хау! – бодро ответил я. – Но только я не вылезу отсюда, пока ты не выйдешь!

Стоян перегнулся и попытался ухватить меня за рубашку. В ответ я сцепил руки замком и отбил атаку.

В эту минуту в дверях появился отец.

Тебе нечего делать, Юра? – спросил отец со сталью в голосе.

Стоян оттолкнулся от стола и вышел из комнаты, не сказав ни слова.

– Я повторяю! Тебе нечем себя занять?

Я молчал.

– Тогда садись за рояль и пять раз проиграй этюд на октавы. Живо!

Итак, Стоян был отомщен, и я отправился выкручивать свои суставы, уж не знаю на радость или на горе старику Бехштейну.

Я вяло отыграл два раза “этюд № 4, Черни т. IV”, обнаружил, что до меня уже никому нет дела, и выскользнул из-за рояля.

Поскольку в этот раз билеты брал отец, у нас оказалось два верхних места. Я сразу же представил, каким удобством для остальных пассажиров будет почти двухметровый отец, читающий научный трактат на приставном стульчике в коридоре! И все потому, что сидеть на чужой полке была для отца недопустимым, спать в поезде – невозможным, а лежать – неудобным.

Почти у нашего подъезда Стоян тормознул какую-то ВАЗ-овскую развалюху, и мы доехали до вокзала достаточно быстро и без приключений. Отец остался на перроне объясняться с молоденькой проводницей, а Стоян поднял меня вместе с сумкой и поставил на площадку, минуя все ступени. Потом вскочил сам. Мы быстро нашли свое купе и я грустью убедился, что нашими соседями будут… дамы.

Одна – пожилая, похожая на забуревшую картофелину, с толстыми линзами на выпуклых глазах. Другая – хилый картофельный проросток цвета солонина. Места для наших вещей под их полками, конечно же, не нашлось.

– Так! – сказал Стоян. – Забрасываем сумку в нишу над входом:

– По крайней мере, не будете зависеть от того, когда проснутся эти ку-у… купейные соседки, – добавил он шепотом.

Пристроив мой рюкзак к сумке, мы вышли в коридор. Отец, не любивший духоту стоящих вагонов, ждал нас на платформе.

– Послушай, бандит, следи за отцом в оба. Не давай профессору проводить сухую голодовку. Бери у проводника чай и приноси. Раза два-три. Все ясно? Ну, а сам продолжай наши с тобой славные традиции: отсыпайся и отъедайся за двоих.

Тут мимо нас стали проталкиваться какие-то пассажиры с огромными ящиками и тюками, и я волей-неволей “пал на грудь” Стояна.

На груди доктора Дагмарова я неожиданно обнаружил, что срочно нуждаюсь в носовом платке. Стояну пришлось вытереть мой шмыгающий нос собственноручно, поскольку в коридоре было тесно от пассажиров и отстраниться от него я не мог, даже если бы хотел.

– Ну, что, кривляка, съел? О мордах я тебя предупреждал! Еще немного и останешься при соплях и слезах до седых волос. А между тем соленой воды на Земле избыток!

Тут Стоян ловко поменялся со мной местами.

– Прижмись к окну, на перрон не выходи.

И исчез.

Через минуту они вместе с отцом появились у окна. На меня они не смотрели. Стоян что-то втолковывал отцу, потом стал хлопать себя по карманам куртки и, в конце концов, вытащил какую-то пластинку с крупными таблетками, которую ловко затолкал в жилетку отца. Отец всегда одевал в дорогу джинсы с жилетом, потому, что страшно не любил копаться в сумке и предпочитал билеты и все прочее держать в полном смысле слова “под рукой”.