Оседлавшие Пегаса

А разве менее упорными были кавалерийские схватки? Ведь именно на Бородинском поле Наполеон потерял большую часть своей кавалерии.

На рубеже XVIII–XIX веков Россия провела не одну войну. Часто в одно и то же время воевали сразу с несколькими государствами, на нескольких направлениях. Позади были Аустерлиц и Прейсиш-Эйлау, но то, с чем столкнулись суворовские чудо-богатыри на Бородинском поле, не походило ни на одно из предыдущих сражений. Люди впервые видели такие гекатомбы трупов, такой огненный смерч, такое невероятное упорство враждующих армий. Не случайно Багратион в один из труднейших моментов сражения с восторгом закричал: «Браво! Молодцы, французы!», но стремительность атак противника сломилась об упорство русских воинов. С чувством исполненного долга Глинка записал через три дня после сражения: «Вечер наступал, и неприятель начал уклоняться. Русские устояли!»

В сражении пулей в голову был ранен Григорий Глинка. Фёдор Николаевич и Василий Николаевич повезли его в Москву. Рана была тяжёлая, но не смертельная. Оберегая брата, ехали не спеша (почти неделю). В дороге Фёдор Николаевич сделал краткое описание только что увиденного и пережитого:

«Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов. Дрогнули поля, но сердца спокойны были. Так началось беспримерное Бородинское сражение.

До 400 тысяч лучших воинов на самом тесном по их многочисленности пространстве почти, так сказать, толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием: 2000 пушек[1] гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности, и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением – русские стояли с неподвижностью твердейших стен. Одни стремились дорваться до вожделенного конца всем трудам и дальним походам, загрести сокровища, им обещанные, и насладиться всеми утехами жизни в древней знаменитой столице России; другие помнили, что заслоняют собой эту самую столицу – сердце России и мать городов. Оскорбленная вера, разорённые области, поруганные алтари и прахи отцов, обиженные в могилах, громко вопияли о мщении и мужестве.

Русские сердца внимали священному этому воплю, и мужество наших войск было неописуемо. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение горело в глубокой долине и в разных местах, с огнём и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым нашим крылом и заслоняли середину, между тем как на правом сияло полное солнце. И самое светило мало видало таких браней на земле с тех пор, как освещает ее. Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел!

В самом деле, в редком из сражений прошлого века бывало вместе столько убитых, раненых и в плен взятых, сколько под Бородином оторванных ног и рук. На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…

Сражение не умолкало ни на минуту, и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечи летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули; а сколько здесь пролетало пуль!..

Какое ужасное сражение было под Бородином! Сами французы говорят, что они сделали 60 тысяч выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов! Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен. “Оценка людей, – говорит Екатерина, – не может сравняться ни с какими денежными убытками!” Но в отечественной войне и люди – ничто! Кровь льется, как вода, – никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой, ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть никогда ещё, не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле.

Я видел это неимоверно жестокое сражение и ничего подобного в жизнь мою не видал, ни о чём подобном не слыхал и едва ли читывал. Я был под Аустерлицем, но то сражение в сравнении с этим – сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же сравнение».

Одни только русские смогли устоять – они отдали врагу поле битвы, но не победу. Позднее эту же мысль Глинка выразил в следующих стихотворных строках:

На Бородинские вершиныСедой орел с детьми засел,И там схватились исполины,И воздух рделся и горел.Кто вам опишет эту сечу,Тот гром орудий, стон долин? —Со всей Европой эту встречуМог русский выдержать один!

В Москву братья прибыли 13 (1) сентября. Впечатления от Первопрестольного града было грустное: «Вот уже другой день, как я в столице, которую так часто видал в блестящем её великолепии, среди торжеств и пирований, и которую теперь едва-едва могу узнать в глубокой её печали. О, друг мой! Что значит блеск городов, очаровывающий наши чувства? Это самая тленная полуда на меди, позолота на пилюле! Отняли у Москвы многолюдство, движение народа, суету страстей, стук карет, богатство украшений – и Москва, осиротелая, пустая, ничем не отличается от простого уездного города! Все уехало или уезжает».

В опустевшем городе состоялась короткая встреча всех пяти братьев – Василия, Сергея, Григория, Ивана, Фёдора. События войны собрали их на один день в квартире Сергея Николаевича. Братья застали его за противоестественным, кощунственным делом – редактор журнала «Русский вестник», поклонник красоты и мысли, – уничтожал книги. С ожесточением и злостью он хватал наиболее роскошные издания. С сухим треском отрывались переплёты и летели на пол. Затем Сергей Николаевич рвал содержимое книг. На лице его были решимость и отчаяние.

Братья без объяснений поняли его. Библиотека была гордостью Сергея Николаевича, это было его единственное богатство, и он не хотел оставлять его врагу. Не хотел, чтобы захватчикам достались эти книги, и не столько как материальная ценность, а как интеллектуальное богатство, наследие всех древних и новых культур. В тех, кто скоро будет хозяйничать в Москве, Сергей Николаевич видел завоевателей, гуннов новейшего времени.

Москву братья оставили в день вступления в неё победных корпусов Великой армии. С высокого кургана у Боровской переправы на Москва-реке Фёдор Николаевич наблюдал за пожаром старой столицы: «Я видел сгорающую Москву! Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная чёрно-багровая туча дыма висела над ней. Картина ужасная!»

Горит, горит царей столица;Над ней в кровавых тучах громИ гнева Божьего десница…И бури огненны кругом.О Кремль! Твои святые стеныИ башни горды на стенах,Дворцы и храмы позлащенныПадут, уничиженные, в прах!..И всё, что древность освятила,По ветрам с дымом улетит!И град обширный, как могилаИль дебрь пустынна, замолчит!..А гордый враг, оставя степиИ груды пепла вкруг Москвы,Возвысит грозно меч и цепиИ двинет рать к брегам Невы…

Вид гибнущего города вызвал у Глинки воспоминания о его историческом прошлом. В 1541 году Москва была захвачена крымскими татарами, разорившими и сжегшими город дотла. Летопись того времени отмечала: «Все улицы были наполнены кровью и трупами, и Москва-река мёртвых не пронесла!» Почти так же поступал город в 1612 году. Но каждый раз он вновь возрождался из пепла, как сказочная птица Феникс. Возродится Москва и на этот раз, полагал Фёдор Николаевич, вспоминая слова Кутузова, сказанные им на военном совете в Филях: «Потеря Москвы не есть ещё потеря Отечества».

Мысль главнокомандующего Глинка связал с рассуждениями немецкого философа Г. Лейбница о том, что настоящее всегда беременно будущим. А настоящим была для Фёдора Николаевича вера солдат и офицеров в своего вождя, решимость всех сражаться с захватчиками до их полного изгнания из пределов России, широкое народное движение против завоевателей. Это предчувствие будущего, по мнению Глинки, должно стать «некоторым образом повторением прошедшего: оно должно возвратить нам свободу, за которую теперь, как и прежде, все ополчается».

«Будем надеяться!» Спустя неделю после оставления Москвы Фёдор Николаевич был в Рязани. По пути туда он проехал через города Коломну и Зарайск.

Едва успел взглянуть на могучие башни первого из них, раскинувшегося при слиянии Москва-реки и Оки, как вихрь всеобщего смятения унёс дальше. Фёдор Николаевич не успел даже отыскать здесь своего двоюродного брата Владимира Глинку, с которым вместе учился в шляхетском корпусе.

В Зарайске Глинка задержался немного больше. Маленький городок на берегу светлого Осетра, притока Оки, привлёк его старинным кремлём, расположенным на возвышенном месте у переправы через реку. Когда-то он служил надежной опорой против татар, часто разорявших Рязанскую землю.

В самой Рязани Фёдор Николаевич был мало, но день или два провёл в виду города, ожидая на переправе через Оку своей очереди. Переправ было мало, паромы, удерживаемые ветхими канатами, едва могли поднять десяток лошадей и несколько человек, на берегу реки скопились сотни повозок; тысячи семей расположились здесь лагерем.

Глинку поразили обширность открытых пространств Рязанщины, её малонаселённость. Он отметил, что мужчины здесь рослые, крепкие, но несколько суровые. Женщины же, напротив, приветливы и ласковы. Они ходят в шушунах, а на голове носят остроконечные кички, что придаёт им необыкновенно рослый вид. С приезжими они обращаются со словами «добрый господин, касатик», друг к другу – «подружка-ластушка».

В Рязани Глинка рассчитывал остановиться, здесь он хотел оставить раненого брата, но им велели убираться (как он отметил в дневнике) в Касимов. Уезжая из города, Фёдор Николаевич отметил: «И здесь все волнуется. Бог знает от чего?»

На первый взгляд этот вопрос кажется риторическим, не требующим ответа. Но из последующих наблюдений писателя становится понятным, что это не так. Глинка с возмущением отмечал, что по той самой дороге, на которой раненые солдаты падают от усталости, везут на огромных телегах предметы роскоши и моды – вазы, зеркала, диваны, скульптуру и… французских учителей.

По поводу последних Фёдор Николаевич вспоминал анекдот, прочитанный им в одном из прошлогодних номеров «Вестника Европы».

Некоему господину снится сон о том, будто бы Россия подверглась новому нашествию татар. Москва окружена врагами. Повсеместно раздаются стоны и вопли осажденных. Тогда предводитель татар хам Узлу разрешает женщинам оставить город. Им можно взять с собой всё, что они в состоянии вынести.

И вот господин, видящий этот сон, с тревогой ищет среди огромных толп женщин, оставляющих город, свою жену. Вот она. её еле видно под огромным коробом, который она взвалила на себя. Благодарный муж облегченно вздыхает – разумеется, в этом коробе их дети. Но – о ужас! – короб раскрывается, и из него бодро выскакивает учитель-француз.

Приведя этот анекдот в своём дневнике, Глинка заключил: «Спасают купидонов, Венер, а презирают стоны бедных и не смотрят на раны храбрых! Гремит гром, но не всякий ещё крестится».

В своих записках Фёдор Николаевич много места отводил фактам социального неравенства, несправедливости. Но вместе с тем немалое место на страницах его дневника находят и глубоко патриотические поступки людей самых различных социальных групп. И это глубоко оправданно. Писатель фиксировал жизнь во всех её проявлениях, а Отечественная война была богата самыми противоречивыми событиями; она равно несла горе и в крестьянские, и в дворянские семьи. Потому она и стала Отечественной, что заставила подняться на борьбу с захватчиками представителей всех классов тогдашней России. Очень показательной в этом отношении является судьба семейства Тучковых.

Приблизительно в то время, когда братья Глинки скитались по дорогам Рязанщины, в тверское имение Тучковых приехал Алексей Алексеевич, единственный из четырёх братьев, оставшийся в живых.

Его сестры пытались подготовить мать, Елену Яковлевну, к горькой вести. Поэтому они не скрывали от нее своих раскрасневшихся от слёз глаз, говорили, что ходят дурные слухи, и, наконец, объявили:

– Матушка, брат приехал.

Он вошёл, и Елена Яковлевна, не дав ему времени с ней поздороваться, остановила на нём пристальный взгляд и сказала:

– Говори правду: что Николай?

Николай был самым любимым из её сыновей.

– Он ранен… – отвечал Алексей Алексеевич, – очень тяжело ранен…

– Говори правду: он жив?

Ответа не было.

– А Павел? – спросила она, помолчав немного.

– Он попал в плен под Смоленском… он ранен.

– А Александр?

– Убит, – промолвил едва внятно Алексей Алексеевич.

Наступило гробовое молчание, потом послышались сдержанные рыдания. Не плакала одна только старушка. Вдруг она поднялась медленно со своего кресла, но была не в силах сойти с места и опустилась на колени там, где стояла. Присутствующие слышали глухо произнесённые слова:

– Да будет твоя святая воля!

Потом она провела руками около себя, как будто отыскивая чего-то ощупью, и, наконец, сказала:

– Подымите меня, я не вижу.

Все бросились её подымать; она встала и молвила твёрдым голосом:

– Ослепла, и слава Богу. Не на кого больше смотреть.

В Касимове Глинки были два дня. Здесь Григорию полегчало, и он решил пробираться назад, к армии – оставаться в городе, переполненном ранеными, братья не хотели. Обратная дорога шла через село Льгово (около Рязани), Зарайск, Каширу, Серпухов и Тарусу.

Фёдор Николаевич был восхищен окрестностями Тарусы. Живописные берега Оки были усыпаны селениями, расположенными на холмах, почти на каждой версте виднелись красивые господские дома, каменные церкви, мельницы и сады. Усадьбы были брошены, и Глинка ядовито отметил: «Теперь здесь побережье Оки совершенно пусто; все господа уехали в степи от французов так, как прежде, заражаясь иноземною дурью, ездили в Москву и в Париж к французам».

Вечером 11 октября Фёдор Николаевич вышел с братом к селу Тарутино. Впереди себя они увидели обширное поле, защищенное высокими укреплениями, справа – крутые берега Нары. Всё видимое пространство было покрыто соломенными шалашами, ярко светились костры, в лагере повсеместно слышались музыка и пение.

Вступив в русский лагерь, Фёдор Николаевич сразу понял, что армия кипит мужеством и рвется в бой. На следующий день его уверенность в силе русских ещё более укрепилась. Он увидел, что в окрестностях Тарутино появился целый город с улицами, площадями и рынками. Здесь можно было купить всё, в том числе арбузы, виноград и даже ананасы.

«Около ста тысяч войск, чудесно укреплённое местоположение и большое число пушек, – писал Глинка, – составляют в сем месте последний оплот России. Здесь остановились для того, чтобы всем до одного умереть или нанести смертельный удар нашествию. Войско наше кипит мужеством. Любовь к Отечеству овладела сердцами всего народа. Бог и Кутузов с нами – будем надеяться».

Фёдор Николаевич не имел при себе никаких документов, поэтому ему надо было найти какого-либо военачальника, знающего его лично. Таковым оказался генерал М.А. Милорадович. Михаил Андреевич приветливо встретил бывшего сослуживца, представшего перед ним в синей куртке, сделанной из фрака, у которого обгорели полы. Глинка был зачислен поручиком и оказался в авангарде русской армии.

Милорадович был очень отзывчивым человеком. Увидев Фёдора Николаевича в весьма непрезентабельном виде, он озаботился его положением и помог ему. Более того, восстанавливая прежние отношения с умным собеседником и безукоризненным исполнителем, пригласил его на званый обед: «Сегодня генерал Милорадович взял меня с собой обедать к генералу Дмитрию Дмитриевичу Шепелеву, который имел свои биваки за правым крылом армии. Обед был самый великолепный и вкусный. Казалось, что какая-нибудь волшебница лила и сыпала из неистощимого рога изобилия лучшие вина, кушанья и самые редкие плоды. Хозяин был очень ласков со всеми и прекраснейший стол свой украшал ещё более искусством угощать. Гвардейская музыка гремела. В корень разорённый смоленский помещик, бедный поручик в синей куртке с пустыми карманами, имел честь обедать с тридцатью лучшими из русских генералов».

Буквально через день после званого обеда Глинка чуть не попал в пасть молоха:

«Ещё звенит в ушах от вчерашнего грома. После шести мирных лет я опять был в сражении, опять слышал шум ядер и свист пуль. Вчерашнее дело во всех отношениях удачно. Третьего дня к вечеру генерал Беннигсен заезжал к генералу Милорадовичу с планами. Они долго наедине советовались. Ночью знатная часть армии сделала, так сказать, вылазку из крепкой Тарутинской позиции. Славный генерал Беннигсен имел главное начальство в этом деле. Генерал Милорадович командовал частью пехоты, почти всей кавалериею и гвардиею.

Нападение на великий авангард французской армии, под начальством короля Неаполитанского, сделано удачно и неожиданно. Неприятель тотчас начал отступать и вскоре предался совершенному бегству. 20 пушек, немалое число пленных и великое множество разного обоза были трофеями и плодами этого весьма искусно обдуманного и счастливо исполненного предприятия. Движениями войск в сем сражении управлял известный полковник Толь, прославившийся личной храбростью и великими познаниями в военном деле».

Это было знаменитое сражение под Тарутино. Но проходило оно не так гладко, как виделось Глинке. Первыми исходный рубеж для атаки заняли казачьи полки В.В. Орлова-Денисова. Начинало светать, но других частей на предназначенных им местах не было. В лагере неприятеля между тем началось движение. Боясь быть обнаруженным, Орлов-Денисов предпринял атаку противника в одиночку.

Внезапность нападения не позволила противнику приготовиться к обороне. Донцы врубились в колонны кирасир дивизии Себастиани, опрокинули их и гнали до пехоты, которая прикрывала батареи, здесь кирасиры построились для ответной атаки, но, предупреждая ее, казаки отчаянно бросились на противника. Их не смогли остановить ни картечные, ни ружейные залпы.

В захваченном вражеском лагере русских поразил резкий контраст между богатством взятого обоза и разительным недостатком самых необходимых жизненных припасов. Вокруг тлевших костров валялись кошки и лошади, заколотые для пищи (нередко уже объеденные). Чайники и котлы стояли с конским отваром, кое-где попадались крупа и горох, но никаких следов хлеба или говядины. Около жареной конины и вареной ржи находили вино, головы сахара и лакомства.

Французы, не выдержав стремительного натиска казаков, бросили орудия и большой обоз с драгоценностями, награбленными в Москве.

Тут подоспели другие части русской армии. Успех был значительный, но Кутузов ожидал большего. Поэтому, когда вечером Беннигсен, Милорадович, Толь, Коновницын и Ермолов явились к нему с предложением преследовать части Мюрата, Михаил Илларионович отказался это делать:

– Коль скоро не успели мы его вчера живым схватить, а сегодня вовремя прийти на те места, где было назначено, преследование сие пользы не принесёт и потому не нужно, – это нас отдалит от определённой линии нашей.

Тем не менее Кутузов так писал об итогах сражения при Тарутино: «На рассвете в 6 часов соединенно с колоннами левого фланга атаковали неприятеля, который в течение четырёх часов времени был разбит и преследуем более 28 верст за село Вороново. При сём побито на месте более 2500 человек, между коими два генерала, в плен взято 2000 человек, 20 штаб- и обер-офицеров, генерал Меркье, почётный штандарт I кирасирского полка, 36 пушек, 40 зарядных ящиков, весь обоз, между коими находился и обоз короля неаполитанского. Наша же потеря едва ли превышает 200 человек убитыми и ранеными».

За всё время войны с Наполеоном русские никогда не отбивали у французов столько орудий в одном сражении.

Кроме чисто военного успеха сражение при Тарутине имело ещё и важное политическое последствие – оно явилось толчком к оставлению Наполеоном Москвы. В день сражения император делал в Кремле смотр войскам. Смотр проходил под отдалённый гром канонады, но никто не решался обратить на неё внимание Наполеона. Но вот от Мюрата прибыли первые сообщения, и Дюрок доложил императору о случившемся. В свите заметили, что Наполеон при этом совершенно изменился в лице, вечером он спросил Дюрока:

– Так что же делать?

– Остаться здесь: сделать из Москвы большой укрепленный лагерь и провести в нём зиму. Хлеба и соли хватит. Лошадей, которых нечем будет кормить, – посолят. Что касается помещений, то, если домов мало, так погребов достаточно. С этим можно будет переждать до весны, когда подкрепление и вся вооруженная Литва выручат и помогут довершить завоевание.

Перед этим предложением император сначала молчит, видимо, раздумывая, потом отвечает:

– Львиный совет! Но что скажет Париж! Что там будут делать?

Утром Наполеон объявил:

– Идем на Калугу! И горе тем, кто окажется на моей дороге!

Кутузов давно предвидел этот шаг. Ещё 5 октября он говорил посланнику Наполеона генералу Лористону:

– Бонапарт, не объявляя войны, вторгся в Россию и разорил большую полосу земли в нашем Отечестве; увидим теперь, как он выедет из Москвы, в которую пожаловал без приглашения, теперь долг повелевает нам наносить ему вред всевозможнейший. Он объявляет, будто вступлением в Москву поход окончился, а русские говорят, что война ещё только начинается. Ежели он этого не ведает, то скоро узнает на самом деле.

За два дня до Тарутинского сражения Михаил Илларионович писал царю: «Неприятель намерен ретироваться по Смоленской дороге».

И вот этот час настал. 19 (7) октября французская армия выступила из Москвы. Пребывание русской армии в Тарутино подошло к концу, Тарутино сыграло свою историческую роль. Кутузов высоко оценил его значение. Владелице этого села помещице А.Н. Нарышкиной Михаил Илларионович написал: «Отныне имя его должно сиять в наших летописях наряду с Полтавой, и река Нара будет для нас так же знаменита, как и Непрядва, на берегах которой погибли бесчисленные ополчения Мамая. Покорнейше прошу Вас, чтобы укрепления, которые устроили полки неприятельские, были твёрдою преградой, близ коей остановился быстрый поток разорителей, грозивших наводнить всю Россию, чтобы сии укрепления остались неприкосновенными. Пускай время, а не рука человеческая их уничтожит; пускай земледелец, обрабатывая вокруг них мирное своё поле, не трогает их своим плугом; пускай и в позднее время они будут для россиян священными памятниками мужества; пускай наши потомки, смотря на них, будут воспламеняться огнём соревнования и с восхищением говорить: “Вот место, на котором гордость хищников пала перед неустрашимостью сынов Отечества”».

М.И. Кутузов

Интересно сравнить это письмо Кутузова с записью Глинки, которую мы находим в его «Выписках, служащих объяснением прежних описаний 1812 года»:

«Итак, укрепленные высоты Тарутина остались необагренными кровью! Да пребудут до позднейших времен сии твердыни, заслонившие сердце России, знаменитым памятником её спасения и вместе священнейшим мавзолеем для всех, великий подвиг сей совершавших!.. Да не коснется их разрушение от руки человеков, доколе тяжелые стоны лет и столетий, медленно переходящих в вечность, не изгладят их. Когда мирный землепашец поздних времен, возделывая нивы на тихих берегах Нары, с благоговейным содроганием взирать будет на сии громады древних лет: пусть каждый просвещённый отец семейства с восторгом указывает их питомцам своим; пусть, раскрыв книгу бытописаний, напоминает им о днях мрака, бурь и треволнений, когда дым, пламень и кровь покрывали землю русскую, когда скорбь, рыдания и смерть были общим, круговым горем.

Пусть напоминает им о днях неслыханных битв, повсеместных ополчений и великих пожертвований. Пусть, с сердечным умилением, указывает опять эти же высоты, как места священные, где занялась первая заря свободы плененного отечества, где первый луч надежды, посланник небес, осветил сердца вернейших сынов России; где первое ура! известило бегство неприятелей и первая улыбка радости блеснула на лице полков. Пусть, наконец, представит им, сколь велик Бог, спаситель земли нашей, сколь твёрд был государь ее, сколь мужествен народ, сколь мудры полководцы и сколь храбры войска, истребившие неисчислимых врагов!..»

22 (10) октября в одиннадцать вечера главнокомандующий получил донесение генерала Дохтурова о движении Наполеона к Малоярославцу. Через день противники встретились у этого города. В сражении, происходившим на виду обеих армий, участвовала только часть корпусов: 6-й и 7-й со стороны русских, 4-й со стороны французов. Сражение было ожесточенным. Город восемь раз переходил из рук в руки. В конце концов он остался за французами, но русская армия по-прежнему преграждала неприятелю дорогу на Калугу.

На следующий день в обеих армиях ожидали генеральной битвы, считая, что она будет не меньше Бородинской. С восходом солнца 25 октября Наполеон сел на лошадь и поехал к Малоярославцу. Четыре эскадрона кавалерии, составлявшие его обычный конвой, не были вовремя предупреждены и запоздали. Наполеон ехал по дороге, загромождённой больничными фурами, зарядными ящиками, каретами, колясками и всевозможными повозками. Вдруг влево от него в отдалении показалось несколько групп, а затем целые массы кавалерии, от которой с криком, без оглядки бросились бежать одиночные солдаты и женщины, наводя панику на встречных. Это были казаки, налетевшие так быстро, что император, не понявший, в чём дело, остановился в нерешительности. Генерал Рапп, бывший в свите, быстро схватил лошадь Наполеона под уздцы и, повернув её назад, закричал: «Спасайтесь! Это они!»