Жилины. История семейства. Книга 1

Первый участок пути он хорошо знал, заблудиться не боялся. К тому времени, когда рассвело, он отшагал чуть ли не пяток вёрст и как раз подошёл к повороту в сторону Владимирки. Там уже был большак и стояли верстовые столбы, по которым иди и иди, ни за что не собьёшься. Но до тракта оставалось ещё несколько вёрст, а Иван уже начал уставать. Скорее всего, больно шустро идти взялся, вот и выдохся быстро. Да и котомка за спиной, казалось, потяжелела.

Только он начал думать, где бы ему присесть, отдохнуть чуток, как сзади, где-то вдалеке, послышалось лошадиное ржание. Иван решил идти до тех пор, пока лошадь его не догонит, а там попроситься на телегу – может, подвезут хоть немного. Тут и топот копыт слышен стал, а вскоре за спиной Ивана появилась целая вереница тяжело гружённых телег. Мужики везли обтёсанные брёвна, скорее всего, сруб большого дома. Иван отошёл в сторону и встал, повернувшись лицом к дороге, как его Тихон учил:

– Встал и стой. Как подвода с тобой поравняется, шапку сними да поклонись. Сам не просись, ежели место на телеге будет и груза не очень много, тебя возчик обязательно спросит, надо ли подвезти. Поблагодари да садись и на все вопросы, что тебе задавать станут, правдиво отвечай, а если чего и приврёшь немного, не боись, не проверят. Научишься хорошие истории рассказывать – тебе цены не будет.

Этот совет действовал безупречно. За те почти полгода, что Иван с Тихоном бродили по деревням, им не раз везло, и их подвозили, иногда прямо до той деревни, куда они путь держали.

Обоз приближался медленно, дорога в этом месте слегка поднималась в гору, и некоторые возчики даже слезли с подвод и шли рядом, держа вожжи в руке. «Вряд ли смогут подвезти», – подумал Иван, отошёл подальше в сторону, чтоб не мешаться, и вновь остановился.

– Благослови тебя Бог, – услышал он голос, раздавшийся с первой телеги. Немолодой возчик, сидевший на передке, с интересом и любопытством смотрел на него. – Куда путь, малец, держишь?

– Спаси Господи, – ответил Иван, – и тебе доброго здоровья. Домой иду, скоро сеять надо, тятеньке в поле помогать буду.

Возчики остановили лошадей, сгрудились рядом с Иваном, достали кисеты, засмолили. Стояли вначале молча, потом первый, который у них за старшого, наверное, был, спросил:

– Как звать-то тебя, парень?

– Иваном крестили.

– Ну, будем знакомы. Феофаном меня кличут. И откуда же ты бредёшь? Да чем там занимался? Ну и куда, тоже скажи.

– Из Жилиц иду, я там в учениках был. Сегодня до дома хотелось бы добраться, не знаю только, успею ли. Денег на постоялый двор у меня нет, а в поле сейчас не поспишь. Придётся идти без остановки.

– Жилицы знаю. Прошёл ты дóбро. Молодец! – Старшой даже головой крутанул, с ещё большим любопытством поглядывая на Ивана. – Наверное, чуть ли не ночью вышел? Идёшь-то куда? Дом твой где? – повторил он вопрос и теперь уже внимательно посмотрел на небольшую, словно застывшую фигурку.

– В Лапино мы живём, может, знаешь? Если немного до Вязников не дойти и направо, на Омутово повернуть, то через пяток вёрст наша деревня стоять будет.

– Лапино не знаю, Омутово видел, но бывать там не доводилось. Сами мы в Вязники путь держим, купцу одному терем ставить будем. Сейчас до верха доберёмся – на подводу садись.

Он осмотрел обоз и сказал, обращаясь к кому-то:

– Проша, возьми мальца, у тебя груз полегче, да и сам ты мелкий, а малец – он совсем почти невесомый, так что лошади не в тягость будет.

Феофан помолчал немного и, не дождавшись никакой реакции, спросил:

– Проша, ты меня слышишь или хочешь в ухо получить?

– Да слышу я, тятя, – ответил из-за спины у Ивана юношеский ломающийся голос.

– Прохор, учти, если к тебе обращаются, лучше сразу откликайся. Последний раз предупреждаю. В следующий раз не откликнешься – сочту, что у тебя уши заложило, вот я тебе сразу в ухо и дам, чтобы хоть одно прочистить, – закончил он под громкий смех стоящих рядом возчиков.

Иван обернулся. Позади себя он увидел фигуру в странном одеянии: на голове треух, опущенные уши которого завязаны под подбородком, и длинный, почти до самой земли, овчинный тулуп – видно, с чужого плеча, поскольку был он на пару размеров больше, чем следовало, и висел на своём хозяине как на пугале.

– Пойдём за мной, – сказал молодой возчик всё тем же ломающимся голосом, – меня Прохором зовут.

– Хорошо, дядя Прохор, – откликнулся Иван, направляясь за ним к хвосту обоза.

– И этот тоже дядей меня называет, – плаксивым голосом обратился Прохор неизвестно к кому, затем повернулся к Ивану. – Прошу тебя, зови меня просто Проша. Мы же с тобой почти ровесники. Мне уж дома надоело, что вся малышня зовёт меня дядей. А маменька с тятенькой этим пользуются. Чуть что заявляют мне: «Ты уже вырос, тебя вон дядей называют, а ты…» – Он посмотрел в сторону, и на его лице появилась совсем детская улыбка. – А мне так хочется вновь маленьким стать.

Иван без раздумий возразил:

– А я всегда хотел скорее повзрослеть, чтобы начать работать и маменьке с тятей подсоблять. Поэтому, как предложили учеником стать, пошёл – и не жалею.

Они уже к последней подводе подошли, и Иван понял, почему старшой именно на эту телегу его посадить распорядился. На всех остальных тяжёлые брёвна с досками лежали, а на этой – окна, двери, наличники и прочая мелочь. Гора вроде бы высокая, но лёгкая. Всё было очень аккуратно уложено и надёжно перевязано пеньковыми верёвками. Их не пожалели, всё было обмотано и опутано так, что скоро не распутаешь.

– Кто же это так потрудился? – невольно вырвался у Ивана вопрос.

– Я, – прозвучало в ответ. И всё, никаких объяснений.

– Распутывать же потом замучаешься.

– Ничего, времени много будет, распутаю, зато ничего не потеряю.

Иван от удивления только головой покачал и задал следующий вопрос:

– А что это ты одет так странно? Вроде уже не мороз, а ты в тулупе да треухе.

– Хвораю я постоянно, вот маменька и заставляет так одеваться. Она вообще не хотела, чтоб я ехал, но тятя настоял. А потом, мне в этой одёжке хорошо. Я люблю, когда тепло. Тулуп мне такой большой специально сшили. Великоват, конечно, но зато я в него закутываюсь – и мне тепло. Лошадь за всеми сама идёт, а я сплю. Хорошо так.

– А в ватагу тебя взяли как подсобника? – не выдержал Иван.

– Почему подсобника? – возмутился Прохор. – Резчик я. Знаешь, какую красоту на деревянной доске навести могу? Все говорят, что лучше меня мастера в наших краях нет. Здесь, – и он на воз показал, – сплошь моя работа. Я вначале топориком работаю, затем ножом и всякими стамесками да долотом. У меня приспособлений всяких тьма. Видишь, на передке сундучок резной в самом низу стоит? Так вот он доверху всяческим плотницким инструментом заполнен. Я тем инструментом любую резьбу могу выполнить. Хошь ажурную, хошь выемчатую, хошь скобчатую. Но больше всего я люблю прорезную, которую иногда с ажурной путают. Жаль, всё это там внизу упаковано, показать не могу. Вот ты подивился бы.

Иван и впрямь с удивлением смотрел на Прохора. Тот изменился буквально за мгновение. Куда делся изнеженный и избалованный мальчишка, маменькин любимчик. Теперь напротив Ивана стоял совсем другой человек. Целеустремлённый и увлечённый, глаза оживились, в них заблестел огонёк, округлые до того щёки подтянулись. Даже небольшая чёрная, по-юношески реденькая бородка, начинающая только-только пробиваться на ещё по-детски пухлом лице и путавшаяся в завязанных ушах треуха, и та стала какой-то задиристой и на улицу вылезла. Руки в кулаки сжались. Прохор весь напрягся. Казалось, дай ему сей момент инструмент в руки да материал для работы – сразу же стружка виться станет да так во все стороны и полетит.

– Тро-ну-лись, – раздался голос Феофана.

Прохор на это никак не отреагировал. Как стоял около подводы, так и продолжал стоять. Решительность на его лице сменилась мечтательностью. Сейчас он, наверное, где-то в другом мире свои загогулинки вырезал.

– Давай, Прохор, садиться, ехать надо, – толкнул его Иван.

Прохор с места так и не тронулся, но на Ивана глянул, а затем головой в сторону дороги, вверх поднимающейся, кивнул.

– Куда ехать-то? Ты, дурья башка, сам посмотри. Пока они все не тронутся, для нас дороги нет.

И действительно, прошло немало времени, прежде чем стоявшая перед ними телега наконец шевельнулась. Однако лошадь не смогла стронуть с места тяжёлый воз. Ей пришлось на пару шагов отступить, а затем, понукаемой возчиком, который к словам кнут добавил, рвануть изо всех сил. Колёса вначале еле-еле, а затем всё быстрей и быстрей начали крутиться, и телега потихоньку пришла в движение.

– Вот теперь и мы поедем, – сказал, залезая на подводу, Прохор.

Он дёрнул вожжи. Иван думал, что им тоже придётся с трудом трогаться с места, но лошадь безо всякого напряга пошла вперёд, и воз послушно двинулся следом. Лошадь действительно сама шла за своими подругами, и внимание на неё можно было не обращать. Вот они за разговоры и принялись. Вернее, больше Иван говорил, а Прохор слушал.

Всю дорогу Иван рассказывал о том промысле, куда его учеником взяли. Слушателем Прохор на удивление хорошим оказался. Не перебивал, вопросы задавал только тогда, когда рассказчик сам передышку делал. За разговорами время незаметно шло. Иван даже удивился, когда обоз остановился и к ним подошёл Прохоров батя.

– Всё, малец, тут наши пути расходятся. Тебе, как я понял, надо вон по той тропе идти, а наша дорога прямо.

Иван огляделся. Действительно, вон видна колокольня в Омутове. Село это большое, рядом с трактом, сюда они всей семьёй каждое воскресенье в церковь на исповедь ходили. Своей в их деревне не было, вот и приходилось шесть вёрст ногами отмерять. Здесь, в Омутове, пусть и маленький, старенький, но свой храм имелся, куда любой человек, исповедующий исконную веру, мог зайти помолиться. Жаль только, без священника он остался: отец Амвросий совсем одряхлел и покинул приход, когда Иван ещё из младенчества не вышел, а нового рукоположить было некому. Поэтому в храме по воскресным дням службу совершал Иаков, церковный староста, выбранный всей общиной, и народу туда всегда набивалось столько, что трудно было даже поклоны бить. А вот в новый храм, построенный властями лет десять тому назад, тот, который с Владимирского тракта виден, мало кто ходил. Священнику там не позавидуешь: попробуй Божье слово до людей донести, когда на проповедь всего два человека являются.

Иван с подводы спрыгнул и низко старшому поклонился:

– Спасибо большое, дядя Феофан! Если бы не ты, я точно сегодня дойти бы не смог. Замёрзнуть бы не замёрз, а вот устал бы без меры – это точно. Дай тебе Бог всякого добра: здоровья – это, как моя бабушка говорила, самое главное, – да в работе удачи, да чтоб она денежной была. – И он ещё раз низко поклонился.

Обоз тронулся. Иван стоял и смотрел, как удаляется подвода с Прохором, который сидел неподвижно, будто застыл, держа в руках вожжи. Вдруг он рывком обернулся.

– Иван, давай на Фроловской ярманке встретимся. Ты как придёшь туда, к первому балагану подходи, его завсегда наша артель занимает. Меня не будет – скажи, где со своим хозяином остановишься, я обязательно тебя разыщу.

Последние слова он уже прокричал, поскольку телега далеко вперёд уехать успела, и только эхо пару раз их невнятно повторило.

К родной деревне Иван подходил уже в полной темноте. Облака сгрудились и совсем закрыли звёзды на небе. Дома его никто не ждал. Малышня, конечно, обрадовалась: как же, старший брат пришёл, да не просто пришёл, а с гостинцами. Кому куклу, кому игрушку какую, а ещё всем сверх того по леденцу да прянику печатному. Вот радости-то было!

А матушка, как вошёл он, с лавки вскочила, к сыну прижалась вся. Он ей красивый расписной платок подарил – дядя Тихон передать попросил. Очень ей платок понравился, тут же примерять начала. А вот тятя, когда Иван ему новый кошель, красиво расшитый, подал, на подарок даже не глянул, в карман его сунул да сквозь усы буркнул только:

– Что так рано пришёл? До сева ещё недели две или три. Нам тебя кормить нечем, сами полуголодные ходим.

И всё. Ни тебе здравствуй, сын, ни тебе спасибо.

Тятенька угрюмый целыми днями то на лавке лежал, то с мужиками балакал. Хорошо ещё, они хлебное вино, как во многих других деревнях принято было, не пили. Иван матушке помогал: и за скотиной ходить, и по дому – то у плиты подсобить, то воды с реки натащить, чтобы на пару дней хватило. В общем, без дела не оставался. Маменька на сына нарадоваться не могла, а тот ей всё-всё, что день за днём делал, пока у Тихона жил, пересказывал. Так три недели и прошли.

С едой действительно было худо. Обе коровы ходили стельные и молока уже не давали. Куры сели на яйца и тоже почти не неслись. А всё, что насолено, наквашено да насушено с осени было, за зиму съесть успели. Соли и той на донышке туеска осталось, поэтому её так экономили, что всё недосоленным варили. Оставалось ждать нового урожая ягод с грибами.

Первой крапива у плетня подниматься стала, и тут же её на щи пустили, ели да нахваливали. Потом грибы пошли, самые первые – сморчки и строчки. Их много росло в лесочке, который почти к огороду по задам подходил. И вот ведь что интересно: строчки со сморчками там всегда, как снег сходил, появлялись, а как пропадали они, ничего другого из грибов там не росло. Маменька их отваривала в двух или трёх водах и только после этого жарила. А ещё блины ими начиняла и ещё раз обжаривала – вкуснотища! Тут-то семья и отъелась немного после вынужденной голодовки.

Всё лето Иван работал наравне со взрослыми. И с сохой ходил, и с тятей бок о бок рожь сеял, и косил. С большой косой ему работать несподручно ещё было, вот тятя у кого-то из соседей небольшую косу, специально для подростков выкованную, и выпросил – пусть сынок к косьбе приобщается. Все неудоби Иван исправно выкосил. Туда взрослые мужики заходить не любили. «Места маловато, разгуляться негде», – оправдывались они, а на самом деле возиться не хотели. Или камней там много, или болотины на каждом шагу, или ещё какая незадача. Батюшка, что было не в его характере, пару раз даже громко, так, чтобы сын услышал, в разговоре с другими мужиками с похвалой о нём отозвался, и что уж совсем удивительно, однажды кошель, Иваном даренный, достал и начал его всем показывать. Вот, мол, сын молодец, какой подарок родному тятеньке сделал.

Лето выдалось жарким, детвора из речки не вылезала, а вот Ивану лишь пару раз удалось вволю покупаться, столько дел он на себя взвалил. Время свободное выдавалось – он ватагу братьев и сестёр, всех, кто твёрдо на земле стоять научился, в лес вёл. С ним матушка всех отпускала, а когда он в поле занят был, в лес лишь две старшие сестры, Софья и Александра, отправлялись. Но они боялись на медведя нарваться – косолапого в то лето в лесу частенько видели. Хоть он на людей не нападал – увидит, повернётся и в сторону уйдёт, – но всё равно как понять, что у дикого зверя в голове творится. Деревенские хорошо знали: медведь, если за человеком и погонится, в поле ни за что не выйдет, поэтому надо сразу же из леса на опушку выбежать. Вот девчата лишь вдоль опушки и ходили.

С Иваном-то уже не так страшно было, он большой, защитить в случае чего сможет. А уж как интересно с ним по лесу ходить! Он же все съедобные грибы и ягоды знал, его покойная бабушка научить успела. Он этой науке и меньших взялся обучать. Да истории всякие при этом рассказывал. Так он ими всех заинтересовал, что вечерами малышня на сеновале устраивалась поудобней, и Иван давай снова сказки да побасёнки рассказывать. Скоро и соседские ребятишки заходить стали. А через некоторое время вся деревня об их забаве прознала. Маменька и то подходила, внизу стояла, слушала, потом спросила как-то:

– И откуда, Иван, ты столько сказок знаешь?

– А я бабушку любил слушать. Она много сказок нам рассказывала, пока жива была, мы с Сонькой и Санькой тогда совсем маленькими были. Она нам сказку расскажет, сама спать пойдёт, а я лежу с закрытыми глазами – так интересней получалось – и себе всё то, что она только что рассказывала, представляю, да многое ещё и сам додумываю. Вот всё это в моей памяти и сохранилось. А потом, когда мы с дядей Тихоном в Жилицы из выходов возвращались и у меня немного времени свободного выдавалось, я книги читал. Знаешь, сколько я книг уже прочитал? Почти все, что у него есть. А дядя Тихон говорит, что это всего ничего, книг на самом деле очень много. Я, когда разбогатею, все деньги на книги буду тратить. Так интересно читать, что умные люди пишут!

– Ой, сын. Дай-то Бог, чтобы всё у тебя получилось, как ты надеешься, – как-то печально сказала матушка и в сторону отошла.

Лапино было маленькой и очень бедной деревушкой, поэтому офени если туда и заходили, то с совсем уж незамысловатым товаром. Такой платок, который Иван своей матушке подарил, был большинству лапинцев не по карману. Однако деревенский староста пришёл к ним в дом и попросил Ивана, чтобы они с Тихоном про Лапино не забывали. Иван даже улыбнулся, услышав его просьбу. Ведь Тихон каждый раз, когда судьба заносила его в эти края, обязательно Лапино посещал.

Как-то к Ивану пришла Марфа, жена Николая-плотника. Родом она была из-под Мстёры, ребёнком в семье была единственным – не успела матушка других детей народить, померла вскоре, как первая дочь на свет появилась. Быстро это случилось, почитай, полгода всего после родов и прошло. Марфа даже вспомнить её лицо не могла, лишь тепло рук да нежность груди – вот и всё, что в памяти осталось. Марфин батюшка был одним из первых в деревне иконописцев. Он и дочку свою любимую пристрастил к этому занятию – научил её всему, что сам знал и умел. Нечаянно это получилось. С малых лет привыкла она часами стоять за спиной батюшки, когда он работал. Вставала так, чтобы он её не видел, не отвлекался от своего дела, а сама секреты его мастерства постигала.

Понял он, что дочь всерьёз живописным делом увлечена, начал ей поручать всякие незначительные детали на заказных парсунах вырисовывать: например, облака на небе или кустики всякие на дальнем плане. К иконам он её не допускал, мала ещё, да у неё и у самой душа к этому не лежала, не успела созреть, наверное. Там ведь всё большое, серьёзное. А она рвалась на маленьком кусочке дерева что-нибудь изобразить. Чаще цветы с ягодами, а то и зверей каких-нибудь невиданных, которых сама выдумала. Такие миниатюрки из-под её рук выходить стали, что батюшка нарадоваться на них не мог.

Жить бы ей да жить в батюшкином доме, но вот когда ей ещё шестнадцати не исполнилось, влюбилась она в молодого плотника, который в артели работал, что в их селе избы рубила. Бросилась к тятеньке в ноги, когда Николай пришёл её сватать. Тятенька очень Марфу любил, не стал он её счастью мешать. Вышла она замуж, перебралась к мужу в Лапино и принялась в свободное время потихоньку расписывать брошки, гребешки и прочую такую мелочь, которую её муж из всяческих отходов для неё делал. Зачем она этим занималась, и сама понять не могла. Зуд какой-то в руках возникал, вот она и брала инструменты всякие да краски с лаками, которые ещё из дома родительского с собой захватила, и начинала творить, что в голову приходило. Николай к этому с пониманием относился, не ругался совсем, а даже помогал изредка, когда, по её мнению, надобно было мелочь какую подправить.

Услышав, что Иван в офени подался, она и попросила его совета, куда можно свои поделки пристроить. Целый мешок приволокла к ним домой, чтобы он своим опытным глазом посмотрел, будет это продаваться или так, пустая затея. Иван глянул и обомлел. Такую красоту эта Марфа творила. А уж пуговицы деревянные, расписные, крупные, яркие, для праздничной одёжи пригодные, что в той куче оказались, которую Марфа на стол вывалила, настолько хороши были, что их хотелось тут же к чему-нибудь пришить да так на улицу выйти, пусть все любуются. Без всякого совета с Тихоном Иван чуть ли не половину своей котомки наполнил Марфиными поделками. Договорились, что если они будут продаваться, то Иван следующей весной, когда домой вернётся, с ней расплатится. Цену она не стала называть, сказала так: за сколько бы ни продалось, за всё спасибо скажет.

Лето проходит быстрее, чем остальные времена года, вот и то лето тоже катилось к своему завершению. За последние полгода Иван ещё подрос, а уж сил набрался столько, что и совсем за взрослого мог сойти. Настала пора готовиться к возвращению в Жилицы. Зимняя одежда, в которой он домой пришёл, стала ему маловата. Матушке пришлось всё своё портняжное мастерство употребить, чтобы сыну было что на себя зимой надеть. Может, вещи и неказистыми получились, но зато тёплыми и по размеру.

За неделю до Дня святых Фрола и Лавра хлеб уже был скошен и обмолочен. Основные работы закончились, и Иван собрался уходить. Маменька накануне пирожков да блинов напекла, в туесок сложила, чтобы не помялись, а Иван туесок в свою котомку убрал.

Глава 5

Нежданная встреча. Лето 1749 года

Из дома Иван вышел, когда солнце ещё из-за горизонта не поднялось, хотя на улице совсем светло было. Дорогу он себе хорошо представлял, знал, сколько идти придётся и как силами своими распорядиться, поэтому особо спешить не стал. Земля была тёплой, он лапти снял и остался босиком. Нашёл длинную палку, котомку свою на неё приладил, лапти рядышком, палку на плечо – и зашагал.

Небо чистое, облачка лишь где-то на горизонте виднелись, а в поднебесье птиц всяческих тьма. Жаворонки с лугов вспархивали, сразу же высоко-высоко поднимались и принимались песни петь. Столько птичьих мелодий одновременно с неба лилось, что в голове всё перепутывалось. А уж чибисы – те как начинали свои вопросы задавать, никак успокоиться не могли. А главное, одно и то же спрашивали. Всё их интересовало, «чьи вы» да «чьи вы».

С чибисами у Ивана с детства особые отношения сложились. Он с мальчишками любил наблюдать, как они летают. Они такие выдумщики, как все птицы летать не желали, а часто-часто крыльями махали и в воздухе качались, как будто лодки в сильный ветер на волнах: вверх-вниз и опять вверх-вниз, – а потом камнем на землю падали и исчезали. Очень мальчишкам хотелось чибисовое гнездо найти и рассмотреть его хорошенько. Ясно дело, когда птица на землю садится, она первым делом к гнезду должна спешить. Вот ребята в том месте, куда чибис опускался и начинали искать. Не раз всё вокруг обшаривали, а гнезда как не было, так и нет. Ни разу не удалось Ивану на гнездо с яйцами, а лучше с птенчиками посмотреть.

А бабочек со стрекозами вокруг сколько летало – в глазах рябило даже! В основном это белянки, конечно, были, но иногда такие красивые попадались, что дух захватывало. Иван шёл себе и шёл, но при этом головой во все стороны крутил. В такую рань люди или ещё спали, или дома по хозяйству хлопотали, и все эти летающие существа без помех резвились в воздухе. Днём их столько не бывало, поэтому Иван и хотел увидеть как можно больше. Всех хотел рассмотреть и запомнить.

Когда до Омутова добрался, солнце уже довольно высоко поднялось и пригревать стало основательно. Народу на улицах ещё было мало, Иван разделся догола – и в воду, в тот омут, который чуть в стороне от села находился и название ему дал, бултыхнулся. Пыль дорожную смыл и отправился дальше. Понравилось ему это. «Будут ещё пруды или речки попадаться – обязательно искупнусь», – решил он, пока на Владимирку выбирался.

Там уже было заметно движение: то всадник проскачет, то почтовая карета мимо пролетит, тучу пыли подняв и всё вокруг ею укутав. Ладно бы одна такая карета промчалась – отряхнись и дальше иди, так нет, как сговорились, другая, а за ней и третья следом или навстречу летит. Понял Иван, что или отряхиваться всю дорогу придётся, или настолько тебя пылью запорошит, что потом никто и не признает, вот и ушёл подальше от дороги в поле, а там наткнулся на вьющуюся среди травы тропинку, натоптанную людскими ногами. Идти по ней оказалось намного приятней, чем по изрытой колёсами дороге, да и опасаться не надо, что какой-нибудь шальной возница на тебя с ходу налетит. Правда, стоило лишь подойти к деревне, стоящей на пути, как тропинка исчезала куда-то, хочешь не хочешь, а приходилось с нею временно прощаться. Зато, как за деревенскую околицу выбирался, она сама, словно собачонка маленькая, под ноги кидалась.

Солнце всё выше и выше на небо забиралось и припекало уже основательно. Иван всё, что мог, с себя снял, да так и шёл босым, в одной рубахе и портах летних, лёгких. Но всё равно жарко было. Детишкам хорошо, вон они голяком по деревням скачут, а Иван уже вырос, а раз вырос, значит, терпи. Хоть бы речка на пути попалась, где окунуться с головой в чистую прохладную водичку можно. Но все речушки в стороне оказывались, а петлять туда-сюда в его планы не входило. Единственно настала пора подкрепиться, а для этого следовало присесть где-нибудь. Пирожков маменькиных поесть да колодезной водичкой их запить – вот и всё, что ему захотелось. Видать, желудок своё стал требовать.