Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Если кто‑то из девочек хоть немного не соответствовал ее строгим правилам, она уволакивала их в свою нору, в свою келью, пустота которой вызывала животный страх, и часами читала нотации, ставила на колени, поднимала с колен, заставляла молиться, просить прощения и чувствовать себя неправильными, уродливыми и грязными. Сестра Беата была на это способна.

Но самое ужасное, что все это она делала из любви.

– Ведь если я не буду к ним жестока, – рассуждала она вслух, – тогда девочкам грозит неминуемое падение. Они сгниют в собственных грешных телах! Погибнут! Я решительно не могу этого допустить, – заключала она и вздыхала, будто прося чашу сию минуть ее.

Уже приученные следовать правилам лишь внешне, мои принцессы с гневом осознали, что теперь школа серьезно посягает на их внутреннее, тайное.

Собираться становилось все труднее. После того как монахиня застала Клару и Марию крадущимися по коридору, она стала дремать прямо в коридоре третьего этажа на стуле. Ночные бдения сестры Беаты прекратили их встречи вовсе. Границы были нарушены, и круглые сутки они чувствовали себя совершенно беззащитными. В девичьих умах зрел протест.

– Ненавижу ее, – доверительно прошептала Магда, не поднимая головы от паркета. Звук щетки, втиравшей в дерево мастику, немного приглушал ее слова. – Ненавижу, ненавижу!

Фотографии выпускниц пансиона чопорно и неодобрительно взирали на нее из своих тонких застекленных рам на стене первого этажа. Напольные часы глухо тикали.

Клара, которая отрабатывала то же наказание, что и одноклассница, согласно кивнула. Ее щеки покраснели от усилий, волосы прилипли ко лбу и вискам.

– Если так и дальше будет, я попрошу папу, чтобы он меня забрал, – продолжила Магда, но тут же осеклась, закусив губу: – То есть когда он вернется, конечно.

Клара чуть замедлила движение своей щетки. Только чтобы показать, что она внимательно слушает.

– Но тогда, – Магдалена устало отложила щетку и села, чтобы заправить в пучок выпавшие кудри, – тогда мы больше не сможем быть все вместе. Этого я не хочу, мы ведь сестры, помнишь? И как быть? – Ее звонкий голос дрогнул.

– Все ясно, – вдруг отозвалась Клара, знаменитая тем, что говорила от силы двадцать слов в день, но только самых важных. – Нам нужно от нее избавиться.

В ту же секунду часы захрипели, будто закашлялся смертельно больной старик. Маятник отбивал пять часов пополудни, но механическая птица, запертая над циферблатом, не могла выпорхнуть наружу, только скрежетала внутри.

Магда вздрогнула.

– От сестры Беаты? – переспросила она.

Но в ответ Клара только пожала плечами. Она все сказала. Уголки ее рта радостно приподнялись, отчего лицо приняло выражение жутковатого кошачьего лукавства.

– Как у тебя все просто, – фыркнула Магда, вновь окуная щетку в банку с мастикой. – По-твоему, что – достаточно этого просто захотеть?

Клара кивнула, ее синие глаза потемнели, как вода на глубине.

– А разве мы теперь не ведьмы? – еле слышно выдохнула она, отворачиваясь.

Магда проследила за ее взглядом и заметила, как промелькнули за поворотом две тонкие и длинные светлые косицы. Мария всегда была где‑то поблизости, будто ее сердце волочилось за Кларой на привязи.

Больше девушки не обменялись ни словом. Но с того вечера неприязнь к сестре Беате стала чем‑то бо`льшим, чем возмущение властью взрослого. Это был природный враг, такой же, как филин для мыши, снующей в опавшей листве.

Мне неизвестно, как им все же удалось договориться между собой, но несложно угадать, что рано или поздно кто‑то – наверняка Дана – предложил попросить помощи у потусторонних сил. У неприкаянных.

– Но они не могут причинить зла, – защищалась Кася. – Они безобидны. Могут только говорить.

– И только с тобой, – слишком покладисто подхватила Дана.

Но решение было принято, и правила игры снова изменились. Ведовство в их мыслях из развлечения медленно, но верно превращалось в оружие против мира.

Данута снова и снова настаивала, чтобы они использовали Касину доску, пока та не сдалась. Марии было поручено отвлечь сестру Беату – та выдумала слезливую историю и удерживала монахиню в ее кабинете. Остальные собрались в средней комнате и достали из тайников белые свечи и мешочек с солью. Тогда Дана вновь взяла игру в свои руки:

– Ты, Кася, слишком добренькая. А мы замыслили такое, что тебе уже страшно, правда?

Остальные поддержали это решение, и Касе оставалось только согласиться и отдать доску в руки Даны. Та уже знала, что делать, – не раз видела, не раз пробовала сама. Но теперь Данута точно знала, чего хочет добиться. Она опустилась перед доской на колени, взяла в руки листовидный указатель и положила его в центр доски, под алфавитом. Клара и Магда прикоснулись к нему кончиками пальцев.

– Духи, слышите ли вы меня? Мы с сестрами нуждаемся в вашей помощи.

Кася закусила губу до белизны. Она уже позволяла девочкам самим проводить спиритические сеансы, но еще ни разу не чувствовала такой тревоги.

– Нам нужен защитник из потайного мира!

Поток воздуха неведомо откуда ворвался в запертую комнату и заставил пламя свечей вытянуться и мелко задрожать. Девушки сдавленно ахнули и разом поджали пальцы ног, чтобы те не касались круга рассыпанной соли.

– Кто ты, бесплотный дух? – драматически вопросила Дана. Еще никогда она не была так уверена в роли медиума. Все почувствовали перемену.

Планшетка двинулась по дуге, ненадолго замирая на буквах. Девочки шепотом повторяли их вслух, Юлия записывала в блокнот.

– Д-р-у-г. – Замерев ненадолго, указатель снова засновал по дереву, увлекая за собой девичьи пальцы. – К-р-а-п-и-в-а.

Они не испугались, ведь это был далеко не первый их спиритический сеанс.

– Ты не причинишь нам зла?

– Н-е-в-а-м.

– А кому ты можешь причинить зло? – уточнила Данута.

Сначала планшетка не двигалась и никто не пытался спихнуть ее с места, но вскоре вдруг забегала так быстро, что девочки едва успели проговорить буквы.

– П-о-п-р-о-с-и.

– Мне это не нравится, – ломким голосом вскрикнула Кася. – Совсем не нравится, давайте прекратим, пожалуйста! Дух, благодарим за…

– Не смей, – шикнула Дана зло. – Не смей прерывать это!

Несколько секунд не было слышно ничего, кроме их дыхания и потрескивания свечных фитильков.

– Скажи мне, дух, что нужно сделать, чтобы ты исполнил наше желание?

– Ж-е-р-т-в-а.

– Какая еще жертва, – не выдержала Магдалена. – Что за ерунда!

– Теперь и мне страшно, – внезапно высказалась Клара.

– Что за трусихи! Вы все испортите! Дух, скажи, какую жертву ты просишь?

И снова молчание затопило комнату, но планшетка больше не двигалась. Девочки попытались задавать другие вопросы, но никто им не отвечал. Дана казалась оглушенной.

– Обычно они прощаются, – заметила Мария. – А этот «исполнитель желаний» по-английски ушел, грубиян.

– Или остался среди нас, только молчит, – предположила Юлия и сама же зябко повела плечами.

– Это все ты виновата, – напустилась на Касю Данка. – Ты его спугнула! Завидуешь, что я стала такой интересной? К тебе‑то никогда не приходил никто стоящий, одни тухлые мертвецы!

– Это был не неприкаянный, кто‑то другой. – Голос Каси дрожал и прерывался, как перед слезами. – Не стоит говорить с такими. Они опасны.

– Откуда тебе знать!!

Вскоре Дана успокоилась – выбора у нее все равно не было, ведь Мария не могла задерживать сестру Беату бесконечно и вскоре та должна была вернуться на свой жесткий стул и чутко задремать в коридоре до первой зари.

* * *

Поначалу не происходило ничего любопытного. А потом с кухни начали пропадать куриные яйца. Их просто оказывалось меньше, чем насчитывали накануне. Такое бывает, если считает смертельно уставшая от готовки женщина. Но очень скоро стало ясно, что дело не в простой рассеянности и яйца кто‑то ворует. Когда счет пошел на десяток в день, был произведен до крайности безобразный и унизительный обыск сумок и верхней одежды обеих стряпух, в ходе которого обе едва не потребовали расчет, и весь пансион чуть не остался без горячей пищи.

Но даже когда все сердечные капли были выпиты, а слезы осушены платками и столовыми тряпками, вопрос остался вопросом: яйца пропадают, и никто не знает куда. Тогда решили спросить о пропаже воспитанниц, и – о чудо! – яйца оставили в покое. Пропадать начали тушки гусей. Шутка ли – два гуся за месяц? И это в Адвент, накануне Рождества!

И только самый внимательный наблюдатель, коих в пансионе Блаженной Иоанны было совсем немного, мог бы заметить, как озадаченно переглядывались ученицы третьего года обучения. И не было совершенно никого, способного установить связь, протянуть тончайшую нить между исчезновением яиц и сердечными коликами сестры Беаты, между двумя гусями и двумя приступами мигрени, которые укладывали ретивую монахиню в постель на два дня за приступ.

Но даже Дана, при всей ее самоуверенности, не сразу решилась привязать одно к другому. Это значило бы слишком многое; чудеса требуют большой храбрости от тех, кто хочет говорить о них вслух. Особенно злые чудеса.

Однако искушение, которое росло с каждым вечером в компании Каси и других девочек, наполняло Дану гневом, а вместе с ним – и решимостью.

«А ведь… часто стала болеть сестра Беата, не так ли? Странно, ведь такая крепкая старушенция».

Вкрадчиво, как кошачий шаг.

«Как будто кто‑то сглазил ее, вам не кажется?»

Шш, не торопись, не спугни их!

«Разве не того мы хотели, когда призывали духа-защитника? Не для того ли пришла Крапива?»

Ах, Дана, ты стала бы моим сокровищем, будь в тебе хоть на гран меньше лукавства и корысти. Хоть на гран больше веры и искренности. Но я не осуждаю тебя, моя злая принцесса, нет. Каждому свое: кому жезл, кому меч. Кому в руки падает монета, а кому проливается чаша. Иногда мне кажется, что новых людей не рождается вовсе, только вновь и вновь приходят те, кто уже мучился на этой земле, будто тасуется гигантская колода. И ты была здесь раньше, многое множество раз прежде, чем успела стать клише. Так жаль.

Впрочем, девочки не думали о таких сложных материях. Гораздо сильнее их занимало то, как часто они оставались свободны от присмотра сестры Беаты и какими способами – этого мира или потаенного – эту свободу можно было продлить. И если от судьбы можно откупиться щепотью соли, куриным яйцом или мертвой птицей – почему бы и нет? Только скажите, по каким правилам играть.

Мария, самая восприимчивая к подобным изменениям, откликнулась первой. Ей было привычнее всех ощущать себя героиней романа.

– Скажи мне, Дана, – взялась она за одноклассницу. – Не говорил ли с тобой наш гость после сеанса?

Но Дана только таинственно отмахивалась – она не хотела размениваться по мелочам. Пусть думают, складывают части, строят догадки.

Ей нужно было что‑то эффектное, то, что невозможно поставить под сомнение. Настоящее подтверждение ее силы. Но до самых рождественских каникул Дануте так и не представилось случая поставить точку в противоборстве с сестрой Беатой.

Однако по возвращении девочек в пансион Блаженной Иоанны что‑то неуловимое, будто цвет линзы на проекторе, изменилось в Касе и Дануте. У меня было множество теорий на этот счет, но все они как одна померкли перед историей, что поведала пани Монюшко.

Дневник Касеньки, 1923–1924. История, написанная на вырванных листах

Дедушка вывез меня в соседний город. Он побольше нашего, где на окраине стоит его усадебка, к тому же деда хотел, чтобы я подружилась с дальними родственниками. Кем они ему приходились – троюродными внучатыми племянницами или что‑то такое, – я так и не поняла. Я почти не запомнила их лиц, не говоря об именах. К тому же они совсем маленькие, лет по семь-восемь.

Все стерлось.

Осталось только праздничное шествие.

Цветные ленты на шестах. Музыка со всех сторон, мешается, клокочет. Люди радостно жмутся друг к другу. Дети прыгают и верещат. Клянчат сласти. И маски шагают через город. Кто под ними? Знаешь ли ты их?

Если бы они стояли чуть левее или правее, я бы ничего не увидела. Я узнала ее строгий пробор и модную стрижку, узнала клетчатое пальто на двух пуговичках, которые стягивали его полы ниже талии. Я узнала ее по одежде и хотела помахать ей, чтобы перебить мельтешение вокруг, чтобы она посмотрела в ответ и улыбнулась мне, показав мелкие, точно молочные, зубы.

Моя рука еще болталась в воздухе, когда я почувствовала, что что‑то не так. Неправильно. Жутко даже. Я еще махала, когда между движущихся ряженых фигур разглядела рядом с ней отца и мать. Женщина, так похожая на Дану, стояла, опустив взгляд, как монахиня. Лицо ее было серое, выцветшее, будто она годами не выходила на улицу. Рукава французского пальто с меховой опушкой болтались вокруг ее тощих запястий, как на огородном пугале. Правее Данки стоял ее отец. Я сразу поняла, что это он – круглое брюшко, жизнерадостно торчащие кверху усы. Колбасный магнат. Рука на плече дочери.

Я еще не успела замереть, отвернуться, когда заметила, как рука мужчины бледным пауком сползает за модный низкий ворот клетчатого пальто Даны, все ниже, ниже. Потом его пальцы сжались в горсть. Стиснули хищно. И не раз.

Никто не увидел бы. Все смотрели на ряженых.

Мне стало так страшно, что подскочил к горлу горячий скользкий ком.

В этот миг Данута повернула ко мне восковое лицо. Оно не было из воска, я не заговариваюсь. Но на единственный миг на нем застыла та же мука, как на лице той фигуры со вспоротым животом, которую я нашла за черной дверью.

Она узнала меня, застывшую на тротуаре через дорогу. В окружении бегающих пятиюродных кузин, рядом с подвыпившим и необыкновенно веселым дедушкой.

Я не знаю, о чем с ней теперь говорить. Когда я закрываю глаза, мне видится, как по ее рукам и ногам ползают жирные белые пауки.

Как же мне теперь поступить?..

* * *

Дурно сплю. Так хочется видеть маму!

Она бы подсказала мне.

Она бы утешила.

* * *

В пансионе. Снова. На жилом этаже так тихо. Я боюсь дышать слишком громко. Я боюсь, что на звук придет Данута – она здесь, она близко! – и нам придется поговорить. В моей голове я уже столько вариантов проиграла, что скоро начну разговаривать ее голосом.

* * *

Магды все нет и нет. Вечер уже, окна черные, и в них отражается мое нелепое потерянное лицо. Бледное, как у призрака. Я даже на себя не могу смотреть.

И шкаф такой угрожающе громоздкий. Не могу проходить мимо. Мне почему‑то кажется, что, как только я подойду поближе, он упадет и раздавит меня, изломает все кости.

Пан Бусинка утешающе перебегает по моим плечам. Пытается развеселить. Но даже храброму крысенку не отогреть меня в эту страшную стужу.

Я пишу, а руки трясутся.

* * *

Когда, незадолго до первого звонка, на пороге нашего дортуара показалась Дана, я даже обрадовалась. Живая, настоящая! Руки в карманах халатика.

Дана не улыбнулась, только голову склонила набок, будто приглядываясь ко мне. Принюхиваясь к моим страхам.

– Можно присесть? – спросила она.

Сил хватило только на кивок. А так хотелось броситься, обнять ее. И реветь, реветь… Дурочка я, да?

Данута уселась глубоко на кровать так, чтобы ноги не доставали до пола. Это здорово – снова почувствовать себя маленькой. Теперь‑то ноги длинные. Иногда коленки под пюпитр не помещаются.

Все так же болтая полуснятыми туфлями, Дана достала из кармана халата маникюрные ножницы с загнутыми кончиками.

Потом захватила немного простыни с моей кровати, скрутила ее жгутом и отрезала. Распрямившись, ткань явила круглую дыру с неровными краями.

Кажется, я взвизгнула от удивления. Но Данка даже не повела выщипанной бровью.

– Помню, на этой самой кровати мы тебе темную устроили. Весело было. Помнишь?

Как не помнить? Тяжелый потный мрак, удушье. Сыплющиеся со всех сторон удары. Смертельный ужас больше никогда не вынырнуть. Но зачем она об этом заговорила? Мы же с тех пор снова стали подругами.

– Не очень. – Мой голос даже прозвучал жалко.

Надо было нападать. Сказать, что они были бессовестными и не имели права бить меня всей шайкой. Но у меня не хватило на это пороху. Бедная овечка.

– Каждому свое, – лениво отозвалась Данута. Щелчок – и мою простыню украсила еще одна дыра. – Кому весело, а кому нет. Вот ты когда‑нибудь целовалась?

Чего она ждала от меня? Я до сих пор не понимаю. Но я выпалила первое, что пришло в голову:

– Дана, а ты говорила своей маме? О том, что… ну… твой папа. – Под конец фразы голос полностью изменил мне, остался только совсем неслышный писк.

Несколько секунд она сидела, вперив в меня до крайности неприятный взгляд косящих глаз. Мне даже показалось – сейчас ударит. Ножницами. Рукой. Не важно.

Но прошло несколько мгновений, и Дана рассмеялась – зло и тонко, – запрокинув стриженую голову.

– Какой же ты еще ребенок, – выдохнула она, отсмеявшись. – Дети всегда выдумывают.

Поднялась с кровати незаметным глазам пируэтом и вышла вон, оставив меня трястись в ознобе.

Черт, клякса.

1924 год. Белая кость II

Шантаж – дело благородное. Он придает даже пустяковым конфликтам драматичный флер безысходности. Осознавала ли Дана, что делала? Полагаю, ее вел чистый инстинкт. У девочки был потенциал настоящей паучихи, даже жаль, что так все обернулось. Но, повторюсь, ее репертуар никогда не интересовал меня всерьез.

Не моя область.

Итак, ей удалось запугать Касю, чтобы та не проболталась о ее нечистом белье. Но в то же время Данута понимала, что нельзя использовать один и тот же прием постоянно. Касю били не раз, пока фантазии хватало только на этот вид мучений. Она могла и перестать бояться.

Глядя на то, как на уроке домоводства Кася складывает лебедя из льняной салфетки, Дана мечтала об одном – запихать эту салфетку ей в глотку, чтобы она замолчала навсегда. А с какой нежностью смотрит на нее Магда! Будто на сестру, будто на ровню! Непростительно.

Здесь мое в высшей степени всестороннее исследование темных закоулков души требует отступления, сноски с примечанием. В конце концов, сложно предположить, когда мои записи будут опубликованы.

Пансион, как и любой проект, проходит через множественные стадии, или, если хотите, метаморфозы. Прибавьте к этому новую эпоху. Так бывает всегда – перелом веков и первые десятилетия самые беспокойные.

Закрытые школы довоенного образца постепенно уходили в небытие. И если было предельно понятно, как следует поступать с мальчиками, то насчет обучения девиц возникал большой вопрос. Времена менялись. Тогда‑то пани Ковальская и основала «Блаженную Иоанну». В ее пансионе парадоксальным образом сочетались новые требования к образованию, строгие правила и собственные воззрения директрисы на воспитание девиц. Сам образ школы, дающей классическое женское образование, должен был привлечь богатых попечителей и родителей девочек с традиционными взглядами.

Идея была дерзкой, если такое слово вообще можно было применить относительно пани Ковальской. Но она сработала. Хотя, сказать по совести, до настоящей католической школы «Блаженной Иоанне» было как до Великой Китайской стены. Ловкий ход.

Но эти дрязги вам неинтересны, ведь так? Однако они имеют к девочкам прямое отношение.

Мои принцессы появились в пансионе на второй год его существования. Первых учениц набирали на все года одновременно, и классы были совсем небольшими. Здание особняка заселяли понемногу, захватывали по чуть-чуть, будто боясь растревожить, разбудить огромного зверя.

Им бы все равно это не удалось.

Чтобы вы понимали, раньше было принято селить пансионерок в большие общие спальни, больше похожие на залы лазарета или казармы: кровати в два ряда, ногами друг к другу; круговая порука при наказании за беспорядок; вечная борьба за территорию; грызня за право выразить свою личность на скудной поверхности прикроватной тумбы. И эти отвороты одеял – один их вид вызывает тоску и будит призрачное чувство вины за каждый мелкий промах. Оговорюсь сразу: позднее к этой практике вернулись и несколько классов жили именно в таких условиях.

Но первопроходцы «Блаженной Иоанны» жили в кельях по двое. Это позволило им взрастить совершенно особенные отношения, похожие на родственные. Но не все были довольны распределением.

Магда не всегда переносила Касю, но общий питомец, общее увлечение – и тайны! ах, общие тайны лучше всего! – сделали их ближе, чем иных сестер. Если говорить о Кларе и Марысе, то их случай особый и, пожалуй, заслуживает отдельного исследования, гораздо более масштабного. Так или иначе, они прекрасно дополняли и уравновешивали друг друга – сангвиническая непостоянная натура, скачущая по верхам и ни на чем серьезно не останавливающаяся, и флегматичная личность, отражающая отношение людей к себе, будто в неподвижной воде. Нет, это решительно требует глубокого анализа, но не станем отвлекаться. Пока.

При рассмотрении конфликтов третьего года центральным элементом является Дана. Она не считала свою соседку Юлию достойной чести жить с ней бок о бок. Юлия слишком быстро признала право Дануты верховодить и помыкать, она приняла это, как принимают холод зимой и летний зной, – без ропота, без возмущения.

Юлия с самого раннего детства знала, что ее сложно назвать симпатичным ребенком, и, когда Дана засыпала ее колкостями, приняла это за честность и стала расти вокруг ног подруги, как плющ.

Да, сутулая, да, чересчур высокая, с длинным носом, скорбными уголками широкого рта. Как хочешь назови, все будет правдой. Не гони только.

Юлия очень старалась быть полезной: поддерживала каждую идею, смеялась каждой шутке, держала за руки, чтобы Дане было сподручней колотить. Проси о чем угодно, только не гони.

И Дана не могла прогнать. Только не Юлькина покорность ей была нужна. По-настоящему равной она считала только одну девочку – Магдалену. И потерю ее симпатий всегда расценивала как удар. Семья Даны хоть и была очень богата, но не могла похвастать громкой фамилией или знаменитыми предками. Магда была в родстве с князьями, ее отец сражался за восточные границы с большевиками, а мать прославилась на сцене.

Дана следовала последней моде – Магда была элегантна даже в коричневой форме. То, что Данута выцарапывала с трудом, Магде было дано от рождения. Все, о чем Дана мечтала, – это сломать ее.

Но теперь страшный секрет Дануты прятался у Магды под боком. Кася могла открыть рот в любой момент. Когда после третьего звонка по всему особняку с тающим гулом гаснет желтый электрический свет, этой любительнице вонючих крыс, блаженной Кассандре, ничего не стоит высунуть свой мерзкий носик из-под одеяла, протянуть руку к Магдиному матрасу и прошелестеть:

– А ты знаешь, что Данута… Ты представляешь, что Дануту… на моих глазах!

И Магда округлит голубые глаза, накрутит на тонкий палец черный локон:

– Серьезно? Вот мерзость! И мы едим за одним столом…

И они стали бы шептаться всю ночь, и шепот их становился бы все громче, он потряс бы особняк до каменного основания, лежащего глубоко под землей, а утром Дана была бы уничтожена. Так, что даже золы бы не осталось.

Мысли о разоблачении лишили ее сна, давили камнем на ребра, выстуживали кровь до колких льдинок.

«А вдруг уже сегодня?..» – думала она и со стоном вгрызалась в подушку.

Ее страх превосходил тот, что испытывала Кася перед возмездием. Все потому, что Касе было Дану жаль. В силу своей неискушенности она не вполне понимала, что значила увиденная ею сцена, но догадывалась, что это был только легкий отголосок того, что творится в доме одноклассницы. Что это неправильно и, вероятно, мучительно. Почти как вспоротый живот.

Итак, Дана была окружена врагами. Сестра Беата поправилась за зимние каникулы и с особым рвением взялась за пансионерок. Кася Монюшко хранила за сомкнутыми губами смертельный яд. Дома у Даны ни разу не получился трюк с жертвой, и она справедливо решила, что мстительный дух обитает только в пансионе. Теперь же пришло время снова дать ему пищу.

Однако сколько она ни старалась, Крапива не желала касаться Каси. Вскоре она сообразила, что та была в круге, которому дух обещал не вредить. Сомнения все глодали ее недоверчивое сердце – и вера в собственное могущество утекала, как песок.

«Пожелай другого…» – шептал ей дождь.

Раздирая маникюрными ножницами мягкую голую куриную шею, Дана поливала ее жгучими слезами.