Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

Длинные богослужения нас переутомляли, и часто Александр и я, с зелёным цветом лица, может быть, потому, что мы тогда быстро росли, падали в обморок от многочасового стояния. Посидев на улице, на ступеньках, мы постепенно отходили – никому не приходило в голову жалеть нас, да мы и не ждали этого; мы знали, что надо собраться с силами.

Считалось, что в восемь лет ребёнок уже разумен и зрел для исповеди. На самом деле, в день моего восьмилетия меня нашли в слезах – я вдруг ясно осознала преходящесть жизни и тот факт, что когда-то умрут все, кого я люблю. Видимо, действительно в восемь лет зреет разум, и ребенок впервые пытается осмыслить окружающее.

В среду на Страстной неделе мы бегали по дому и просили прощения, так как по заповеди полагалось перед исповедью быть «в мире с миром». Мы обнаружили, что порицания за прошлые проступки не было, если мы от души просили прощения. Когда стоишь в очереди на исповедь в тёмной церкви с опущенной головой, держа в руках тающую свечу в горячей руке, чувствуешь себя вдруг действительно смиренно и сожалеешь честно о всяком зле в «мыслях или делах», понимая на деле таинственные слова о «Божьем суде» и что грех – состояние, которое мы сейчас благодарно скидываем, как темное одеяние.

По наступлении ночи мы шли домой в подавленном настроении, но облегченные. Вскоре жизненные силы возвращались, и мы дразнили и толкали друг друга, хотя старались хотя бы до завтрашнего причастия остаться безгрешными, и поэтому были все без исключения рады лечь пораньше спать.

На следующее утро мы следили за тем, чтобы не глотнуть воды при чистке зубов, и не завтракали. Мы надевали свои лучшие праздничные платья, а Александр – матроску. Однажды он не мог удержаться и, до того как мы вышли из дома, попробовал немного пасхи. Охваченный раскаянием, он взошёл на алтарь, чтобы ещё раз исповедаться, и вскоре покрасневший возвратился.

Он три раза преклонился земным поклоном перед средней иконой. Нам его было ужасно жаль, но никто больше об этом не упомянул.

Позднее священник сказал мама, что с этих пор Александру станет ясно, что обет священен.

Наконец поднялся красный занавес, золотые ворота раскрылись и мы пошли со скрещенными на груди руками к причастию – волна блаженства охватила нас.

Но главным событием Страстной недели было пасхальное богослужение в ночь с субботы на воскресенье.

Оно начиналось с воодушевленного радостного пения, полнота звучания которого иногда нарушалась фальшивыми тонами, так как песнопения были чрезвычайно трудными и редко исполнялись. Мы должны были очень сдерживаться, чтобы не хихикать неподобающим образом.

Затем все друг друга обнимали, и мы возвращались домой на пышную трапезу, к которой приглашались все, независимо от возраста, а также, конечно, наши двоюродные братья и сёстры. И хотя мы качались от усталости, ни за что не хотели пропустить этот вечер.

Мама дарила нам, девочкам, маленькие яички работы Фаберже со своих цепочек. С течением времени таяли финансовые средства, и русские вынуждены были ограничивать свои расходы, а также были принуждены заниматься все более странными работами. Дети эмигрантов стремились в две школы: в реальную и гимназию. Часто они получали лучшие оценки, так как никакие превратности судьбы не могли утолить их жажду знаний.

Приветливая, круглая, энергичная Пущина организовывала для детей пикники; они заканчивались возбужденными и иногда пугающими разбойничьими играми, в которых одна команда искала в лесу другую.

Дети присутствовали при всех развлечениях, зимой они принимали участие в любительских спектаклях и ставили сказки.

Мама собирала вокруг себя музыкальные таланты, и один домашний концерт следовал за другим. Папа не принимал в них активного участия, но его брат Николай играл на виолончели, мама аккомпанировала ему, а нам разрешали оставаться и слушать. Базары, лотереи и балы для поддержки бедных беженцев становились всё активнее, и вскоре создание таких союзов помощи стало для многих главной заботой.

Одна из комнат в башне «Криппенхофа» находилась полностью в распоряжении детей. Наша кошка родила здесь котят. Гусеницы, помещённые в продырявленные коробочки, поставленные мягко на салатные листы, превратились в чудесных бабочек; сеянцы всходили в ящиках на подоконниках и пересаживались затем на садовые грядки, на которых были высеяны наши имена буквами из жерухи. Действительно, мы не скучали никогда. Утром мы уже просыпались со счастливым чувством, что мы часть мира, как будто бы солнце освещало нас до самых глубин. Нам казалось странным, когда другие дети безрадостно слонялись вокруг, словно день не был ограниченным отрезком времени, протекающим слишком быстро.

Когда наша мисс Менцис возвратилась к своей шотландской семье, которую она не видела уже несколько лет, мама дала ей с собой рекомендацию, которая звучала как аттестат солдата, пришедшего с фронта: «хладнокровна и изобретательна в минуту опасности, неутомима при нагрузках, с неодолимым мужеством». Вначале её уход означал для нас болезненную пустоту, но потом мы были отвлечены появлением малыша Георгия и воспитательницы Хиллард.

Фройляйн, как называли определённый сорт детских воспитательниц, приходили и уходили. У одной из них едва достало времени, чтобы дать нам первую пощёчину, как она уже была выставлена. Швейцарскому домашнему учителю мосье Фалетти поручено было полностью заняться воспитанием Александра.

Он перешёл к нам по наследству от Михаила и Константина Горчаковых, которые потом удивлялись, какими святыми – по словам Фалетти – были они, известные своими выходками; по словам Фалетти, от них вообще не могло исходить ничего дурного. Прошло довольно много времени, прежде чем мы обнаружили, что они, в конце концов, были людьми, как и все другие. Мосье Фалетти, считавший, по-видимому, гурманство важной частью законченного образования, имел обыкновение заказывать себе обеды вместе со своим учеником в дорогих ресторанах, но когда папа получил счета, от этого обычая ему пришлось отказаться. Вскоре все разговоры велись вокруг инфляции; считать стали на биллионы и триллионы, и нам давали бумажные деньги для игры, так как в одночасье они обесценились. Бабушка Гага послала мне на день рождения пятифранковую бумажку – я обменяла её на миллион и купила на эти деньги полностью укомплектованный шварцвальдовский кукольный дом.

Больше не возникало вопроса, купить ли «Krippenhof», и мы переехали в маленький дом, принадлежавший раньше князю Меншикову, который так нарушал своей тройкой мирный покой баден-баденского курорта пару столетий тому назад.

Наши комнаты были маленькие и затхлые, обитые мягким красным и белым французским toile de jouy, – в этих комнатах ты чувствовал себя как внутри подушки. Когда же было тихо, мыши начинали нагло сновать так близко, что их почти можно было схватить. Нам это не мешало до тех пор, пока мы их могли видеть, но было жутко слышать их шорох в темноте. Сад здесь цвел ещё пышнее, чем в нашем любимом «Криппенхофе». Розы вились по обветшалым стенам и свисали гроздьями вперемешку с жимолостью на нижние ветви больших кедров.

Мисси и я обследовали старый сарай и нашли там игрушечный автомобиль, который когда-то был раскрашен ярко-красной краской, и толстого слона на колёсах – из смертельных ран его изъеденного молью меха выглядывала солома. И хотя оба средства передвижения были довольно шаткими, мы гонялись на них вниз по отвесной дороге; они оба были абсолютно неуправляемы, даже если мы пытались управлять ими с помощью ног и передних колёс. В изнеможении от смеха мы приземлялись где-нибудь в стогу сена у нижних ворот с разбитыми, кровоточащими коленками.

Но и от этого дома пришлось вскоре отказаться. На прощание мы провели несколько недель в маленькой деревне на Баденском озере, по ту сторону Меерсбурга, городка, словно уложенного в игрушечную коробку. Часовые башенки возвышались над сводчатыми городскими воротами, вокруг которых тянулась городская стена укреплений. Маленький паровоз пронзительно гремел, пыхтел и свистел на своём пути, проезжая по дюжине деревенек, пока мы не доехали до конечной цели – Хайлигенберга.

Мы разместились в местной гостинице. Купание стало сейчас редким событием – один раз в неделю. Совсем рядом с гостиницей находился дворец, который возвышался над простершейся под ним долиной. С подвесного моста, укреплённого в горах, он казался кораблем, оставшимся здесь после потопа. Вскоре папа и мама подружились с семьей, жившей во дворце.

Дом был полон внуков его владельца и их друзей; все в возрасте около десяти лет, точно как мы; было также внушительное количество гувернанток и домашних учителей. Нас отдали под их попечительство, и с тех пор, пока длились каникулы, мы не часто видели своих родителей. Они не могли понять, почему мы вечерами возвращались домой хоть и счастливые, но в весьма потрёпанном виде – покрытые ссадинами и синяками, в разорванных и грязных платьях. Всё просто: как только взрослые исчезали из поля зрения, тотчас начинались беспощадные битвы. Без всякого сожаления была объявлена война. Несколько двоюродных братьев и сестёр бились на нашей стороне.

Но кроме этого первоначального выравнивания сил, не было больше никому пощады. Мы скользили вниз по отвесным густо заросшим травой склонам холма на диванных подушках в возбужденной охоте за врагом и, спасаясь бегством, пытались достичь подземного хода под холмом, где потом обе борющиеся стороны забрасывали друг друга белым мелким царапающим песком.

Вооруженные подушками, взятыми из бесчисленных гостиных, мы подкарауливали друг друга в тёмных углах коридора. В четверг огромный Рыцарский зал, по полированному паркетному полу которого во все остальные дни недели восхищенные туристы ходили в специальных тапочках, был предоставлен «милым детям» для игр. Обе партии мчались друг на друга из противоположных концов огромного зала в сапогах с рифлёной подошвой, чтобы затем столкнуться, скользя и падая в центре зала, изнемогая от смеха. На следующее утро мастера устраняли повреждения пола, и посетители вновь шуршали в тапочках по залу в оставшиеся дни недели.

«Дети, тихо!» было единственным мягким предостережением; так как тот факт, что были каникулы и что бабушки и дедушки безумно баловали своих внуков, гарантировал нам полную безнаказанность. Время от времени, впрочем, подкрадывался какой-нибудь дядя или тётя и разнимал борющихся, чтобы они в одиночестве могли немного успокоиться. На какое-то время тогда объявлялся мир и «меч раздора» закапывался в землю, а мы занимались более невинным делом: заготавливанием сена или ездой на мопеде с секретарём.

Всё закончилось однажды общим пышным празднованием дней рождений, где для всех на столах громоздились пирожные и подарки.

Это были незабываемые и захватывающие каникулы, которые для нас никогда больше не повторились. Когда же мы в наших неистовых играх сдерживали себя, чтобы одуматься? Всегда был кто-нибудь, кто за нами убирал. Мы хорошо знали, что это было роскошью, которая для нас отныне станет недосягаемой.

3

Взрослые и дети сидели вплотную друг к другу на оставшихся ещё стульях – вокруг громоздились упакованные сумки и чемоданы.

«Закройте двери». – Тишина. Короткая молитва. – «Перекрестились. Вначале встает самый младший».

И хотя это был обычный ритуал перед каждой поездкой, в этот раз мы готовились к решающему повороту в нашей жизни, так как мы покидали Германию и двигались в направлении на Париж, где уже обосновались наши родственники. Как ни грустно было нам уезжать, мы вдруг стали чужими в пустом доме. Было тяжело выбирать между тем, что взять с собой, а что оставить, – для раздумий нам не дали времени. Лишь одну корзину с игрушками было разрешено взять с собой, всё остальное надо было оставить и подарить другим: «Это доставит радость другим детям».

Какое слабое утешение!

«Мы вообще не могли ничего взять с собой, когда уезжали из России», – гордо рассказывали мы младшим. Мисси была тогда слишком мала, чтобы помнить об этом, а Георгий чувствовал себя и без того обманутым, так как он родился в эмиграции и считал себя поэтому обворованным в своем прошлом. И тем не менее он сочинял дикие истории о своих воображаемых приключениях в России и рассказывал их посторонним, до тех пор пока мы его не слышали и не останавливали. По какой-то необъяснимой причине поездка была прервана уже в Страсбурге. Наш багаж, который не находился на складе «Devant», в Баден-Бадене, ждал нас где-то; мы – мама, воспитательница и пятеро детей – поселились в отеле «Националь» напротив вокзала. Папа выехал раньше нас, чтобы подготовить все для нашего прибытия.

Наши окна выходили на вокзальную площадь, которая выглядела довольно мрачной из-за ноябрьского тумана, дыма и копоти. Трамваи стонали и скрипели на поворотах, и похожий на гриб колокольчик звенел от беспрерывного нажатия водителем на ножную педаль. Уличные фонари качались взад и вперед и блестели на ветру и дожде.

Привычный распорядок для детской был сразу же возобновлён няней: длинные прогулки, занятия, чай с английским печеньем или – в случае нужды – с французскими бриошами и печеньем Madeleines. Свежий воздух был манией мама. Она жила в постоянном страхе перед чахоткой, этим чудовищем, которое особенно поражало молодежь и уносило без разбору столь многих в недавнем прошлом. Мы гуляли при любой погоде. Чтобы достичь каналов на окраине города, мы садились иногда на трамвай. Он весело гремел, когда ехал быстрее, чем позволяли его возможности, пока не соскакивала дуга с протестующим скрипом с электрических проводов. Водитель с покачивающейся на спине сумкой, полной пёстрых билетов, выходил и ловко отводил дугу назад, и на нас опускался пучок искр.

Наконец мы добрались до Парижа, где поселились в маленьком отеле на Университетской улице. Утром мы завтракали в бистро на углу: большая чашка вкусного кофе, дымящееся горячее молоко и длинный хрустящий хлеб с ветчиной, которая была намазана острой горчицей. «Хорошие клиенты», – кивал владелец бистро, удивляясь нашему аппетиту.

Маленькая дочка дворника, которой было приблизительно столько же лет, сколько и мне, научила меня игре «Марель»: мы прыгали во дворе на одной ноге, передвигая кончиками башмаков камешек через нарисованные квадраты.

В воздухе висело ожидание. Но чего же ждали мы? Мы этого не знали. Может быть, надежда вернуться в Россию ещё не превратилась в окончательный отказ от неё. Проходили месяцы, и ничего не менялось. Мы часто навещали бабушку и двоюродных братьев и сестёр и встречали всё больше русских детей, чьи родители были дружны с нашими.

Не выраженная словами линия раздела пролегла странным образом между петербургскими и московскими эмигрантами, хотя большинство из них были родственниками. Последние всё прибывали и собирались в пригороде Кламар, и жили там при всё более скромных обстоятельствах. Мама сердилась из-за того, что они слишком легко принимали симптомы бедности; пили, например, из банок для варенья, вместо того чтобы пить из стаканов, «когда и те, и другие стоят те же 90 сантимов».

Большинство из санкт-петербургской группы ехали в сопровождении своих английских воспитательниц, многие из которых навсегда остались со своими семьями даже без оплаты, – таким образом они создавали некую стабильность в водовороте эмигрантских судеб.

Дети из Москвы смеялись над нашими нарядными платьями, хорошими манерами и акцентом: «Англичане!» – глумились они. Но вскоре были похоронены клановые различия; в наилучшем согласии мы вместе играли в бурные игры, пели в хоре и разыгрывали шарады.

Продолжительные прогулки вели нас в Люксембургский сад, сначала мимо стен с надписью «Запрещено…», затем к ряду дешёвых магазинчиков, наполненных иконами и изделиями Фаберже, предметами искусства и драгоценностями; они попадали сюда из находящегося поблизости ломбарда – последнего прибежища многих эмигрантов.

Мы чаще всего предпочитали пересечь реку, чтобы дойти до Тюильри, где блестящие каштаны лопались в своей кожуре, падая на землю, – зрелые, словно подарки для нас. Когда парковые сторожа не видели, дети бегали по чисто сметенным в кучки палым листьям и пронзительно громко кричали перед какой-нибудь вечно сердитой и готовой на крик французской мамой, которая неприятно высоким тонким голосом ругалась: «Хочешь пощечину?!».

Шум проносящегося вдали транспорта и резкий запах бензина окружали четырёхугольник сада, словно это был остров. В одном конце его дворцы были окрашены в лучах заходящего солнца в розовый цвет, а на другом – светились золотом. В такой мирной атмосфере вечера трудно было себе представить, что в таком же окружении из-под гильотины катилось немало голов. Усталые, мы возвращались домой. Однажды я споткнулась, запуталась в своём деревянном обруче и оказалась неожиданно перед мчащимся на меня высотой с дом зеленым автобусом. Завизжали тормоза, со всех сторон на меня смотрели испуганные лица. Меня подняли, потрясли, почистили – и отправили домой. Оставшиеся деньги папа утонули в инфляции немецкой марки, поэтому он был вынужден часто ездить в Литву. Тамошняя политическая обстановка была ещё очень далека от устойчивости, поэтому родители считали, что нам лучше остаться на это время во Франции. Стремительные меры экономии средств вынудили нас расстаться с нашей любимой воспитательницей. Мама, которую мы обожали, заполняла с этих пор всю нашу жизнь и была нам надежной защитой в чужом мире.

Её зелёные глаза и пышные бронзового оттенка волосы, которые с течением времени стали медно-золотистыми и доставали ей до талии, были типичны для Вяземских. Каждый миг её жизни, казалось, был переполнен волнующими приключениями. Она никогда не утрачивала своей полной ожидания радости жизни, которая включала и отличный аппетит, но ей приходилось оберегать свою фигуру спорадическими днями голодания: то молочный день, то фруктовый, – хотя она не терпела ни того, ни другого.

Во все времена в моде была какая-нибудь часть женского тела. Перед Первой мировой войной очень ценился обнажающий плечи вырез. Так, гладкое декольте мама и её великолепный цвет лица, когда она была девушкой, заменяли ей неправильность черт: рот с крупными белыми зубами казался слишком большим; нос трудно определяем в своей форме – забота столь многих русских; слишком решительный подбородок. Её жизнелюбие и разносторонние интересы восхищали, но и утомляли окружающих. Никогда с ней не было скучно, так как она была удивительно гибка – от самых дурашливых выходок до глубокого, искреннего сострадания каждому, с кем случалось несчастье или несправедливость, и она погружалась в неутешное горе, когда теряла любимого человека: своего отца, братьев (особенно Дмитрия) и позднее сына Александра. Бесстрашная, как физически, так и морально, неспособная к зависти, ханжеству, тщеславию или эгоизму, исполненная лучших намерений в адрес пострадавшего, в порыве собственных чувств она могла не заметить чувств другого человека.

Мы любили слушать её рассказы о детстве, причём авторитет её нисколько не пострадал, когда мы узнали, что ребенком она была настоящим сорванцом, вытворявшим часто дурные шутки.

В Санкт-Петербурге в начале 90-х годов её бабушка, графиня Левашова, сидела в кругу нескольких пожилых дам за чаем, когда появилась её маленькая внучка Лидия, для того чтобы, как это было принято, быть представленной. Появившись, она глубоко поклонилась и жестом мушкетёра сняла свою широкополую шляпу, а из-под неё выскочило несколько совершенно обезумевших лягушек, которые удобно расселись на её только что остриженной голове, – столь радикальное удаление волос было вызвано перенесённым недавно тяжёлым заболеванием, тифом; предполагали, что после этой меры волосы станут более густыми.

Однажды от неё убежала большая собака лайка, которая повиновалась только резкому свистку полицейского. Позабыв правила, запрещающие юной особе покидать дом без сопровождения, она выбежала на улицу и вскочила в первые попавшиеся дрожки. Стоя позади коренастого кучера и крепко держась за его плечи – хвост огненных волос развевался на ветру, – она резко свистела в свисток, пока дрожки гонялись по улицам столицы за собакой. Переполох, волнение, остановка движения! Полицейские доставили её домой и пообещали, что обязательно найдут её собаку, но настояли на том, чтобы конфисковать свисток: «Барышня, нельзя так!».

Её отец, генерал-адъютант царя, член Совета при Высочайшем дворе и министр уделов, был восхищён своей жизнерадостной, страстной и умной, способной на проказу и всё же такой отзывчивой маленькой дочкой и очень баловал её. Он же был для неё единственным авторитетом, который она признавала. Одно его слово: «Дилька, довольно!» – останавливало немедленно любой её порыв.

Её мать, мягкая и высококультурная, глубоко уважаемая и любимая всей семьей, сравнительно рано удалилась от общественной жизни, чтобы избегнуть возможных трений со своим мужем, перед обаянием которого трудно было кому-нибудь устоять. Она заботилась о воспитании детей и обо всём семейном укладе жизни. Семья выезжала в определённое время в деревню из Санкт-Петербурга, а затем так же и назад. Английские воспитательницы, французские гувернантки, швейцарский домашний учитель, немецкая горничная прививали детям все три языка, правда, различным образом: детский английский, литературный французский и ломаный немецкий. Может быть, с помощью иностранных влияний хотели приглушить и смягчить страстный и противоречивый темперамент и – по западным меркам – преувеличенную эмоциональность, столь свойственные многим русским.

Музыка, Закон Божий и чтение были содержанием воспитания в раннем детстве. Все дети – трое братьев мама и она – посещали гимназию: девочки и мальчики раздельно – все в мундирах или одинаковых платьях. От детей ожидали, что они сдадут все экзамены с золотой медалью, что и последовало. Дома и в гимназии царила железная дисциплина, чтобы выравнять привилегии и роскошь; обращалось также определенное внимание и на церемониал, чтобы усилить приверженность важным традициям и проявить уважение к ним.

Ещё далеко впереди было время, когда приходилось извиняться за проявление авторитарности, и молодое поколение открыто и невинно готовилось к тому, чтобы однажды повести за собой других, активно и с сознанием ответственности. С раннего детства молодым людям прививали готовность принимать на себя любой жизненный вызов, любить Отечество и служить царю. Им чётко было представлены основные национальные ценности и политические цели страны. И в случае войны народы рассматривались как органическое соединение людей, а не как нация абстрактной величины. Времена, когда летели головы, если так вздумалось царю, прошли. Сейчас каждый чувствовал себя прочно на своём месте, имея чётко определённые обязанности, без необходимости подтверждать, кто он. Отсюда происходила независимость собственного мнения и внутренняя свобода, которая зачастую сочеталась с определённым равнодушием к материальным вещам жизни. Это небрежение составляло ценную основу, когда судьба вдруг делала крутой поворот.

Столь светская дореволюционная французская аристократия рассматривала, кажется, Бога как высокочтимого союзника, который за то, что он обеспечил ей счастье и прогресс, заслужил признание, внимание и верную преданность. Совсем иначе обстояло дело в России, где религия была серьёзной и сущностной – как духовной, так и этической основой всего поведения, сколь бы не обременён ошибками мог быть каждый отдельно взятый грешник.

Эта установка ничуть не изменилась на чужбине, в изменившихся условиях; но воспитание с подготовкой на ведущие роли сделало многих эмигрантов неспособными к подчинению, к однообразной нетворческой работе, даже к повседневности. Неудивительно, что они были совершенно неспособны к зарабатыванию денег предпринимательством. Возможно, что тогда уже осознавали эту слабость воспитания. Например, чтобы привить мама основы экономического управления хозяйством – она должна была унаследовать значительное состояние, – а также для понимания ценности денег для тех, кто их не имел, она должна была покрывать все имеющиеся расходы в школе для сирот из своих карманных денег. Под руководством своей английской гувернантки она преподавала детям, которые были едва ли моложе, чем она сама. Но, несмотря на этот опыт, она никогда не приобрела чувства ценности денег и всегда тратила их щедро, – но никогда для себя.

Дома от неё и её братьев ожидали, что они будут слушать приглашенных знаменитых гостей и вести с ними беседы: это были писатели, историки, известные путешественники, государственные деятели. Детей брали с собой на все важные мероприятия и посылали часто на концерты, в театр и в балет Несколько лет спустя мама закончила консерваторию по классу фортепиано и пения; затем, в 1906 году, её отправили в Оксфорд. Она была одной из первых девушек, которые в это время учились там в университете.

Это было время хорошо организованных занятий, прерываемое и оживляемое мероприятиями, полными юной жизнерадостности и бурного веселья. Когда дети подросли и стали взрослыми, их закружило в вихре зимних балов и фестивалей. Мама была заводилой в группе молодых людей, которые называли себя «шайка». Они вместе ходили на балы и празднества, или сами их организовывали.