Искры из-под лыж

Тотчас дед, все так же ошалело шаркая ногами, снова бежит к бочке.

Дед так торопится, что на сей раз даже не успевает толком наполнить ведро.

В его памяти промелькивают брызги на пруду – двадцать четыре, север, взрывы камней…

На секунду дед задерживается и смотрит в клетку.

Потом в очередной раз бежит к бочке.

После третьей ходки дед роняет ведро себе под ноги, и оборачивается к нему. Резким движением руки стирает пот сначала с губ, потом со лба. Ярости на лице ни капли, испуга – совсем мало. Изнеможение. Крайнее.

Дед тыкает пальцем в клетку, с края которой струями стекает вода, – увлажняя землю.

Смотрит на него и выдыхает.

– Как там огонь появился?

Он ничего не отвечает. С краев дыры в животе куклы быстро капают капельки – внутрь туловища. Отворачивается.

Дед застыл. И вдруг:

– Ну-ка дай-ка я еще раз… – и снова бросается к бочке – так странно, с той же ошалелой скоростью, что и раньше; наполняет ведро бежит обратно к клетке и опять окатывает со всего маха.

Последняя порция воды – самая большая. А в клетке ведь нет уже и намека на огонь.

Кукла, захлестнутая резким накатом, впервые отрывается от пола; секунду-другую покачивается, как на гребне морской волны. Затем снова приземляется на пол.

Всколыхнутые ошметки золы, похожие на размякшие трупы земляных жуков, успевают подплыть под куклу – он не видит этого, но догадывается. И сразу чувствует щепки у себя на спине – как легкие, щекотливые покусывания.

Струи воды ошарашено бьют вниз, с края клетки.

Дед еще раз отирается рукой и сморкается.

– Что ты тут делал? – дед смотрит на него сумасшедшими глазами. – Как там огонь появился?..

На одной из дальних клеток он замечает бечевку, навитую на продавленные прутья, – так грубо, сильно, словно кто-то накручивал ее в ожесточении и без системы, как попадет. Бечевка коричневого цвета, но неестественно темного и влажного. Похоже на растянутую, исковерканную человеческую мышцу.

Даже после того, как вся вода уже вытекла из клетки, ему все еще кажется, что она колеблется внутри – туда-сюда, как в ударенном тазу. Вместе с безобразными черными ошметками золы и недогоревшими остатками газет, размякшими и орыхлившимися от влаги. С коричневой окаймой.

Он представляет, как зола и газеты, медленно делятся на части в воде; и на части частей. Размножаются.

– Что ты тут делал?.. Я спра-ши-ва-ю.

Он вдруг с ужасом понял, что все эти дни каждый глаз куклы отражал только по одной руке с зажатой горящей газетой. Против всех законов. В конце каждого состязания, когда он ронял догоревшую газету, у куклы гас один глаз против; второй погасал, когда догорала другая, в руке-победительнице.

III

Дед, всегда флегматично спокойный, становился просто вне себя, когда где-нибудь возникал хотя бы малейший намек на неосторожное отношение с огнем. Как-то год назад мать развела костер возле участка, – чтобы спалить мусор, траву и обрезанные облепиховые ветки; целая гора, накопившаяся за полсезона, – мать разводила костры только по необходимости, редко, и он всегда с нетерпением поджидал это событие.

Причина того, что дед в тот вечер взвинтился, была в поднявшемся ветре. Опасности пожара, однако, не то, что не было ни малейшей, – мать вообще не сумела в тот вечер толком разжечь огонь. Разрезанные пополам молочные пакеты, только что освобожденные от рассады; контейнеры для яиц и мокрые сетки из-под картофеля; свежая сорная трава, сваленная в кучу поверх мусора и перемешанная с сырой землей; облепиховые ветки были обрезаны только вчера… потребовалось бы пара часов, чтобы это сначала прокоптело на дыму и подсохло и хоть как-то занялось. И сильный ветер в тот вечер только препятствовал огню.

Дед вышел из дома с гримасой боли и отчаяния на лице. Остановился вдалеке, не подходя к костру, и раздраженно позвал мать, которая во всю орудовала вилами, безуспешно стараясь поддержать постоянно гаснущий огонь.

На первый оклик деда она не отреагировала.

– Ты слышишь меня? – дед на каждом слове раскачивается из стороны в сторону.

Мать выпрямляется.

– Что такое?

– Немедленно прекращай это! Ты что, хочешь нас или кого-нибудь без жилья оставить? Огонь раз, раз перекинется – и все. Ага!!.. – дед разводит руки в стороны – красноречиво-нелепо.

Мать принимается успокаивать деда, поначалу мягко, затем все настойчивее; увещевает, чтобы он отправлялся обратно в дом, – никакой опасности нет.

Дед, в конце концов, подчиняется, однако совершенно не успокоившись, – разворачивается с так и не сходящей с лица гримасой.

Он примечает скворца на лоснящемся сливном желобе Ленкиного дома – птица порывисто взлетает вверх, к пасмурному небу, а затем как-то неестественно пикирует в гущу боярышника.

Слышатся хлопки листьев.

Ему показалось, что в момент взлета, лапки скворца, уже абсолютно выпрямленные, на секунду-полторы задержались на краю желоба, – будто прилепились к лоснящемуся блеску, – тогда как крылья уже взбудоражено, конвульсивно били по ветру.

Глава 3

I

Вода уже не барабанила с клетки. Только изредка с края срывались маленькие прозрачные капельки.

Кукла вся сырая, в сыром полумраке.

Он не смотрит на куклу и на полувымытые остатки золы.

Пустое ведро валялось возле дедовой ноги.

С огромным трудом он умолил деда ни слова не говорить матери.

– А если пожар? Если пожар? Ты об этом подумал? – все повторял дед.

Поначалу дед полуприседал – в ритм своих вопросов, – нелепо и истерично; потом стал успокаиваться.

– Бог с ними с клетками даже – на сарай раз, раз, перекинется. А потом и на соседний участок и на соседние дома. Чем ты думал, когда это делал?

Он прижался к деду.

– Так ты не скажешь?

Он только и повторял этот вопрос. Он ни слова не объяснил деду, с чем была связана затеянная им игра, да деда это и не интересовало.

– Ну хорошо, не скажу, – произнес, наконец, дед, – но имей в виду…

Нижняя половина лица деда освящена кроваво-медным закатом. Седые волоски на плохо выбритом подбородке, сверкая, походят на коротенькие свинцовые иголочки.

II

На следующий день он увидел Пашку – одного, без Ленки.

– Привет. Мне нужно поговорить с тобой. Это важно. Попросить кое о чем, – сказал Пашка.

– Что? – он насторожился.

– Видишь ли… это касается Лены.

Пауза. Он не смотрел на Пашку. Отвел взгляд.

– Что по поводу… Лены?

– Ты наверняка замечал, как легко задеть ее самолюбие?

– Что?

– Она очень самолюбивый человек.

Он смотрел на Пашку. Как всегда он уловил направленное на него лукавство и насмешку.

На секунду его охватил холод и страшная тоска. Он понял, что нисколько не победил Пашку – то, что он сотню раз выиграл на горящей бумаге возле кроличьих клеток не принесет пользы в реальной ситуации. Но разве он не понимал этого с самого начала? Он не понимал и понимал одновременно…

Он мгновенно спрятал все и, далее, непроницаемо стоял и слушал; а отвечал почти равнодушно.

Он заметил, что, на сей раз, кроме лукавства присутствует что-то еще. Пашка чего-то хотел от него – совершенно определенно, – и говорил то с напирающей интонацией, то с хитро завлекающей.

Следующие слова прозвучали напирающе:

– Если задеть ее самолюбие, она никогда этого не простит. Я это понял, а ты с ней так давно общаешься, так что и подавно должен знать. Я к тому говорю, что Лена все время проигрывает, когда мы играем в буркозла. Ей это неприятно… я чувствую.

– Ты хочешь… но я ведь не так часто выигрываю. Я могу вообще с вами больше не играть.

– Нет, что ты. Наоборот, я хотел бы, чтобы ты играл с нами. Если она выиграет у нас обоих, ей будет вдвойне приятно… Просто понимаешь, у нее столько проигрышей – я знаю, ее терпению скоро придет конец. И тогда нам не жить – она начнет нам мстить. Она очень мстительный человек.

– Не знаю… никогда не замечал за ней.

Пашка взял его за локоть.

– А я замечал.

«И надо так вытанцовываться? Можно же просто попросить меня продуть партию – и все. Напрямую. Да нет, он не так прост…»

– Ну хорошо.

– Хорошо? Послезавтра мой отец привезет из города новую колоду карт. Вот тогда.

«Новую колоду? Неужто с золотой и рубиновой лакировкой?..»

Некоторое время назад он услышал, как Ленка сказала, что у нее была замечательная колода юбилейных карт, совсем новая, которая потерялась; видимо, безвозвратно. Они ей, мол, так нравились, и она очень досадует.

Пашка сразу зачем-то принялся расспрашивать, как они выглядели. Ленка описала, что на рубашках карт были изображены скрещенные мраморные стрелы, а вся поверхность картона была покрыта золотым и рубиновым лаком – напополам; эти два цвета плавно переходили один в другой.

– Я их где-то в доме потеряла – не могу найти. А если у меня что-то в доме теряется, то всегда безвозвратно. Если бы на улице, и то больше было бы шансов отыскать – вот так. Я ведь даже не успела вынести их хоть раз и поиграть. Как приехала сюда, так сразу и потеряла.

«Теперь Пашка хочет сделать ей сюрприз – подарить новые карты, точно такие же».

Пашка – он вспомнил – как-то странно смотрел на Ленку, когда она описала карты.

«Вероятно, понял, о каких именно картах идет речь: где-то видел их – в городе, в магазине. И теперь… он даже подключил своего отца! Если Пашка преподнесет Ленке такой сюрприз, а потом еще Ленка и выиграет этими картами – она, конечно, будет счастлива вдвойне. За это она простит Пашке не только самоуверенность, но и вообще все на свете. Боже, как Пашка хитер!»

У него стало все переворачиваться внутри. Но внешне он сохранял на себе все ту же маску непроницаемости.

Он спросил у Пашки – медленно, чуть притупленным голосом:

– Речь идет о той самой колоде?

– Что?

– Ты собираешься купить такую же колоду? Ленка потеряла колоду с золотой и рубиновой лакировкой – помнишь, она говорила тебе?

Пашка тотчас отвел взгляд; деланно уставился в пространство.

– Что? Нет, я что-то не припомню такого. О чем идет речь? Такого не было.

Пауза.

– Так ты поможешь мне?

Он подумал, насколько это унизительно для него и что он будет в заговоре с врагом. И что это уже не просто бесхребетность, это что-то… он даже не мог подобрать подходящего слова.

Он вспомнил вчерашний эпизод с дедом – возле кроличьих клеток.

– Да, конечно.

Разговор происходил прямо возле его участка. Разговаривая с Пашкой, он стоял спиной к дому, но в какой-то момент обернулся. Это ощущение, что за ним наблюдают… Возле дома стоял дед и пристально смотрел на него. Почему-то очень недовольно. Дедов подбородок был как никогда чисто выбрит.

Он сделал кивок деду, который можно было перевести следующим образом: «Что случилось? В чем дело?»

Внезапно дед поджал губы и деланно покачал головой.

Он подошел к деду.

– Ты забыл? – грозно осведомился дед.

– Но я ничего не делал. Мы просто с Пашкой…

– Я тебя спрашиваю: ты забыл? – прервал его дед; уже менее грозно, но зато очень воспитательно.

Он стоял уже молча; состояние у него было пришибленное. Он устало смотрел на деда.

– Вот то-то я и вижу, что забыл.

Дед развернулся и направился в дом.

* * *

Теперь всюду, где бы он ни находился и что бы ни делал, его встречал недовольный взгляд деда и назидательное качание головой. Чаще всего, безо всякого повода.

Дед таким образом давал ему понять, что собирается рассказать матери об эпизоде возле кроличьих клеток.

До этого дед часто грозился рассказать о чем-нибудь матери, но он всегда отмахивался; в результате, все обращалось в шутку.

Но в этот раз нет. В этот раз был особый случай. Дед твердо решил не оставлять случившееся просто так, решил всерьез повоспитывать его – во всяком случае, настолько, насколько это позволял дедов флегматизм. Но главное все же, что он сам не на шутку забоялся (по крайней мере, в самый первый момент, еще возле клеток), и дед, почувствовав это, мигом взял его под контроль. А дальше все происходило по инерции. В результате он, как и в ситуации с Пашкой и Ленкой, оказался в угнетенном положении.

Он опасался материного наказания? Он знал, что если мать и накажет его, то не настолько сильно, чтобы этого так уж бояться. Его преследовало окрепнувшее беспокойство и воспоминания финальной сцены, которой закончилась игра возле клеток… сцены, в которой было что-то ненормальное…

Как и в воронковидной яме в лесу.

Поведение Пашки тоже изменилось. Раньше Пашка вел себя абсолютно уверенно и по-взрослому раскованно – с Ленкой. Теперь это, по большей части, заменилось смирением и полным спокойствием, иногда даже чуть-чуть прохладным. И, в то же время, Пашка, когда Ленка не видела, поворачивался к нему и хитро подмигивал, как бы напоминая об их недавнем разговоре.

Когда настал день игры в бур-козла, Пашка утром подошел к нему, подмигнул, что вошло уже в привычку, – и кивнул головой:

– Сегодня.

На соседнем участке он увидел машину Пашкиного отца.

– Твой отец… – он проглотил слюну, – привез карты, да?

Пашка, как раньше, уставился куда-то в сторону.

– О чем ты? Сегодня мы собираемся играть в карты, да…

Пашка запнулся на несколько секунд; потом как будто смягчился или даже смилостивился; принялся кивать головой.

– Ну ладно, ладно. Ты пойми, я просто не хочу, чтобы кто-нибудь узнал преждевременно. Вот и все.

Возвращаясь домой, он снова лицом к лицу столкнулся с дедом.

– Если ты это сделаешь, пеняй на себя, – твердо заявил дед.

– Что сделаю? Ты про…

– Да, именно. Я про игру в карты. Я все время вижу, как вы играете в эти карты… Ты забыл? – в очередной раз дед поджимает губы, назидательно качает головой. – Опять забыл, что было?

Он выдохнул.

– Но послушай, это же не…

– Вот я тебе говорю: если карты, то пеняй на себя.

Вот он, отличный предлог, чтобы улизнуть от Пашки и отказаться от сегодняшней игры; тем более, что сейчас Пашка, стоя позади, наверняка слышал, как дед отчитывает его. Лучше играть в дедову игру?

Он почувствовал усталость от того, насколько фальшиво и скучно она выглядит.

Через окно, распахнутое настежь, метрах в двух позади дедовой головы (дед опять надел синюю беретку), он расслышал работающее в доме радио. Навязчивый голос диктора, изо всех сил боровшийся со шкворчащими помехами, – голос то пробивал этот шип напористым надиктовыванием, то снова захлебывался – будто не в силах удержаться на плаву в паузах между предложениями.

Помехи, чем дальше, становились все ровнее и сплошнее; голос пробивался все реже.

III

– Крою! – выкрикивает Ленка.

– А вот так? – Пашка резко сбросил карту.

– И эту тоже.

– Ты лидируешь с отрывом в десять очков!

Ленка улыбнулась.

– Я знаю.

Пашка повернулся к нему.

– У тебя есть что-нибудь?

Он наградил отстраненным взглядом ненужную карту, которую мог бы скинуть.

– Нет, нет…

– Ого, да мне жутко везет сегодня! – Ленка рассмеялась.

Отыгранные карты, лежа друг на друге, посверкивали на солнце фрагментами рубашек, золотыми и рубиновыми лакировками; Ленка верно описала: два цветных лака очень тонко переходят один в другой, но сейчас ему казалось, что под косыми закатными лучами он ясно улавливает точную линию перехода. Она – в месте скрещения мраморных стрел. Эти пары скрещенных стрел – на каждой рубашке; и каждая рубашка перекрест другой – ломающиеся фрагменты.

Маленькое поле боя… опустевшее. И закат… будто бы медленно возрождает его миром.

Ленка воодушевлена. Хотя она ведет себя сдержанно, он чувствует, что внутри у нее бушует целый ураган восторга и благодарности: Пашка ошарашил, что сказать!

И все же апогей ревности был уже позади. Теперь он испытывал нечто иное. Непреодолимую, навязчивую боязнь. Он то и дело беспокойно озирался – в перерывах между сбрасыванием карт, – что совершенно не вязалось к этому тихому вечеру.

Беспокойство началось еще тогда, в лесу, однако сейчас его разрывала на части интрига. С одной стороны, он еще надеялся, дед не узнает, что он все же сел играть в карты… они сидели прямо перед его домом, но, может быть, дед как-то… не увидит?

С другой стороны, его тяготил этот заговор с Пашкой – до чего он докатился? Событие за событием – и вот, пожалуйста. И сейчас он уже не может бросить играть. Он только порывается в душе, но… и все. Ход игры безнадежно сильнее.

Партия подходила к концу. Его ход.

Мешкая секунду-другую, он сбросил неверную карту.

Червовой масти. Ему показалось, что после расжатия пальцев карта не сразу сорвалась с кончика указательного.

Остался еще один раз – еще одна червовая карта, – и он проиграл.

У него дрожала рука. Тут он, стараясь не смотреть на Пашку, случайно перевел взгляд на окно своего дома, и… у него екнуло в груди: он увидел деда. Произошло то, чего он боялся.

Дед стоял перед окном, отдернув занавеску. Смотрел на него. Как и все последнее время, пристально и недовольно. Сейчас он покачает головой.

Нет, вместо этого дед просто опустил занавеску – на поверхности стекла уплотнились отражения заката: алые, матово-оранжевые, малиновые (которые спустя час сгустятся к курящемуся фиолету), жидко пламенеющие…

Дед не покачал головой – значит, это уже не игра; дед и правда пошел рассказывать матери…

Но почему же он так боится, так беспокоится, если никакого серьезного наказания не будет?

Он весь как-то подобрался, втянул голову, но его взгляд был чрезвычайно остр в этот момент. И все его чувства обострились как никогда.

Он был напуган. Он вроде как ежился – в этой теплой погоде. У него все напряглось внутри.

– Что с тобой? – у Ленки померкла улыбка. – Что-то не так?

Он посмотрел на Ленку – Ленка почему-то уже смотрела не на него, чуть мимо. Он вспомнил, как дед смотрел чуть мимо него, когда они набрели на яму в лесу. Затем он на секунду перевел взгляд на Пашку. Затем снова посмотрел на Ленку.

Ленка сказала:

– Твой ход. Ходи.

Он взял карту из переливчатого веера, который держал перед собой. И все так и продолжая ежиться, собирался уже скинуть, но вдруг его рука зависла в воздухе…

В этом чистом, почти свободном от ветра воздухе.

Скворцы щебетали в боярышнике.

Пашка смотрел на него. В глазах Пашки скользнуло беспокойство. «Беспокоится, что я не проиграю партию… у Ленки уже двадцатиочковый отрыв, боже мой…»

Он опустил руку, прижав карту к колену, и прислушался – как будто к тому, что дед говорил сейчас в доме – матери.

Он боялся, боялся как никогда.

– Послушайте… война, – еле слышно шепнул он; как в забытьи.

– Что?

– Вы боитесь войны?

– Войны? Не знаю, – Ленка смутилась; и вдруг как-то непонятно покраснела; слегка, – какой войны?

– Настоящей. Мне кажется, она где-то рядом.

Ничто не говорило об этом – ни это безмятежное голубое небо, ни воздух, свободный от ветра. А эти застывшие травы на обочинах дороги, лениво оплавленные закатом? Оживленный щебет птиц? Разве все это предвещало какую-то угрозу? Ничто не говорило в пользу того, что он хоть каким-то малейшим образом может оказаться прав. Хоть в каком-то смысле или качестве.

– Не знаю. – повторила Ленка. – Давай играть.

– Да, сбрасывай карту, – тут же произнес и Пашка.

Но нерешительно.

Он посмотрел вправо, на линию горизонта, которая выходила из-за дальних поселковых домов. Из-за конька одной крыши выглядывал фрагмент клонящегося солнечного диска. Ему показалось, что где-то там, на горизонте появился движущийся объект, совсем маленький и утративший цвет, превратившийся в черную точку-тень от расстояния и полыхающего заката.

Появился – и тут же исчез.

Задержав дыхание, он поднял карту с колена, и по ее краю скользнул тонкий алый свет, – вниз, в глубину ладони.

Сказки о созвездиях

I

Эта история началась с одного очень странного совпадения. Я тогда учился в третьем классе: учительница задала нам прочитать книгу, недавно вышедшую в московском издательстве, в порядке внеклассного чтения.

Марья Олеговна всегда так делала – задавала читать книги, которые нельзя было достать в библиотеках, совершенно новые, – и это крайне возмущало мою мать, ведь их приходилось покупать – лишний удар по кошельку, и без того весьма тощему. Мать начинала причитать, что все потеряли совесть, что сейчас все и так подорожало, что, наконец, «у этой вашей Марьи Олеговны есть, конечно, супруг, и она не знает, что значит тянуть в одиночку десятилетнего сына».

– Ну в чем проблема, – говорил я, – это же внеклассное чтение – не хочешь, не покупай.

На что мать нисколько не успокаивалась: она принималась обвинять меня, что я таким способом (делая вид, что понимаю ее) просто решил уклониться от выполнения домашнего задания, что я вообще не хочу учиться и пр.

Читать я действительно несильно любил; но и книги, которые выбирала Марья Олеговна, почти всегда содержали яркие иллюстрации, – и более ничего запоминающегося в них не было.

Стало быть, моя мать была права – по крайней мере, по поводу Марьи Олеговны? – и что это впустую выброшенные деньги? Нет, мать, в то же время, никогда не интересовало, что именно было в книгах – она «твердо знала», что раз это задано в школе, значит, это и хорошо и это всегда пойдет на пользу. И сегодня я прекрасно понимаю, что все ее причитания и обвинения – были только свидетельством того, что на следующий день она пойдет в магазин и купит то, что сказали купить; «сделает то, что задали» – ничего более за этим не стояло…

И когда в квартире появлялась новая книга, мне в результате приходилось прочитать ее от корки до корки.

И все же однажды этот привычный порядок событий переменился. По непонятным причинам я как-то сразу проникся теплотой и глубокой симпатией к книге, которую в тот день «рекламировала» Марья Олеговна. Помню, как только я взглянул на «Сказки о созвездиях», мой взгляд сразу же просветлел – я испытал примерно те же ощущения, какие испытывает заспанный человек после первого глотка кофе с утра. (А кофе я пил с раннего возраста). Чем они были вызваны – не могу сказать. Быть может, какими-то особенными иллюстрациями? Они были неясными, цветными, приятными, но как бы чуть размытыми, а в некоторых фрагментах цвет вдруг наоборот резко граничил с другим. Резкими границами чаще всего изображались звезды на небе. А персонажи, и одежды, и постройки, и лестницы – лестницы, восходившие на небо, – с земли, – все было будто расштриховано… неясно…

Как сейчас помню Марью Олеговну, стоящую возле окна, против левого ряда парт, и держащую книгу на уровне головы: учительница раскрыла ее и наглядно перелистывает страницы, не спеша, чтобы мы рассмотрели каждую иллюстрацию.

– «Сказки о созвездиях»… вы знаете, это просто… – она чарующе остановилась; а у меня учащенно забилось сердце, – просто необыкновенная книга. Вышла меньше месяца назад. Я как увидела в магазине, сразу купила – истратила последние деньги, которые были в кошельке… не знаю, на меня прямо какая-то горячка нашла, я никогда так не делаю. Но в этот раз… Смотрите, какие необычные иллюстрации…

«Да… необычные, необычные…» – и я стал то и дело повторять про себя, заворожено, и мое сознание улетело на пару минут. А когда я снова «вернулся», Марья Олеговна уже рассказывала содержание одной из сказок – кажется, про созвездия Большой и Малой медведицы, этого я точно не помню.

Силуэт книги отражался в оконном стекле. Гераневая ветка почти касалась того места, где отражался нижний уголок мелованной страницы…

Никогда еще я не чувствовал себя так просветленно и приподнято…

Домой я, тем не менее, шел довольно понурый – я знал, что мать, разумеется, купит и эту книгу, как всегда – и я стану обладателем такой книги! – но, в то же время, мне было просто неприятно и печально, что даже теперь мать устроит будничный скандал о безденежье. (И еще она обязательно подчеркнет, что у нее все просчитано и выверено, – где и как выгадать каждый рубль. Например, на рынке молоко стоит на десять рублей дешевле, чем в магазине, но чтобы доехать до рынка надо потратить еще пять рублей на автобус – мать выгадывала всего пять рублей, потому что покупала только по одной пачке; рейд на автобусе, до рынка, через два дня на третий, после работы).

Я вошел в квартиру и стал снимать ботинки в прихожей. Позвал мать, но мне никто не ответил.

Едва я только открыл дверь в свою комнату и сделал шаг по направлению к столу, тотчас остановился, как вкопанный.

И мне показалось, что сердце мое тоже… затаилось. Я пялился во все глаза на книгу, которая лежала на самой середине полированного стола. Освещенная вечереющими лучами, косо падавшими из окна. Приглушенные цвета на обложке, еще более неясные из-за закатных отсветов, сумрачные тона неба, нагромождающиеся ступени лестницы… но снова этот четко переходящий цвет звезд.