Нерон. Родовое проклятие

Затрубили трубы – какая жалкая попытка: за шумом толпы их почти не было слышно. Процессия двигалась из дальнего конца цирка и очень напоминала ту, что проходила на гладиаторских боях. Статуи, судьи, повозки… И наконец, колесницы! Их было двенадцать, три четверки разных цветов.

– Это первый заезд дня – самый престижный, – объяснил, наклонившись к самому моему уху, Крисп, но я все равно с трудом разбирал его слова. – И традиционно в первом заезде участвуют колесницы, запряженные четверками лошадей.

Колесницы совершили медленный круг по беговым дорожкам. Болельщики бурно приветствовали своих фаворитов, возницы в ответ махали руками, и каждый был в тунике соответствующего цвета, чтобы издалека можно было их различить. Наконец они заехали в стартовые стойла. В специальной кабине у линии старта стоял главный судья. Он уронил белый платок, и гонки начались.

Я уже видел гонки на ипподроме Калигулы и знал, что колесницам предстоит сделать семь кругов, а значит, пройти четырнадцать поворотных столбов, где они будут стараться прижать соперников к стене. Если повернуть слишком круто, колесница может опрокинуться, будешь поворачивать медленно – останешься позади. Позволишь соперникам приблизиться, и тебя либо вынудят отстать, либо придется идти на обгон в очень ограниченном пространстве. Если твой соперник заходит на поворот впереди тебя, ты можешь попытаться обойти его по внешней дуге, но для этого необходимо развить невероятную скорость, потому что и дистанция будет длиннее.

Колесницы приближались к повороту прямо перед нами, и я весь задрожал от напряжения. Первым шел синий, сразу за ним – красный. Когда они достигли поворота, синий оказался слишком близко к столбу. Его колесница врезалась в столб, он взлетел в воздух и приземлился на дорожки прямо на пути забега. Кто-то наскочил на обломки и выпрыгнул из своей колесницы, кто-то смог их обогнуть. Красный благодаря столкновению ушел далеко вперед. На трек выскочили четыре раба с носилками для пострадавшего возницы, остальные схватили лошадей за удила и расчистили дорожки от обломков.

Выиграл красный. После первого поворота остальные расслабились: даже если бы на прямых отрезках соперники превосходили лидера в скорости, все равно уже не смогли бы его догнать.

– Луций, тебя почему так трясет? – Крисп положил руки мне на плечи.

Я даже не заметил, как напряглось мое тело, пока я наблюдал за заездом; теперь же напряжение спало, и мышцы опали, как тряпки.

– Просто у меня весь заезд было такое чувство, будто это я правлю колесницей, – признался я.

– Лучше расслабься немного. Будешь продолжать в том же духе, и нам после гонок придется выносить тебя отсюда на руках.

В этот момент к нам подошел какой-то сенатор и попытался сесть рядом с Статилием, но ему не хватило места, и он поинтересовался, нельзя ли ему устроиться рядом с нами. Потеснившись, мы освободили место.

– Ты пропустил первый заезд, Гай. Впрочем, он был не такой уж захватывающий, – сказал Крисп.

Правда? А у меня сердце все еще билось в груди, как молот.

– Да, я слышал. Столкновение на первом повороте предрешило исход.

У сенатора был мелодичный звучный голос. Я получше к нему пригляделся и понял, что он по-настоящему красив. Черты его лица были очень похожи на те, которыми Август велел наделить свои статуи. В жизни Август был совсем не таким, каким его изображали на монетах и портретах, но память о его внешности быстро испарилась. Так искусство победило реальность.

– Гай Силий, это мой приемный сын Луций Агенобарб, – представил меня Крисп.

Второй заезд. Этот был скучным. Колесницы – медленные, одна лошадь охромела, а возницы не выказывали особого рвения. Возможно, их сдерживало то, что произошло в первом заезде.

Третий был быстрым, в нем участвовали лошади из Испании и Африки. И победил синий.

Затем настало время гонок на колесницах, в которые запрягли по шесть лошадей. Прекрасное зрелище, но колесниц было меньше, и шли они тише.

– Чем больше лошадей запряжено в колесницу, тем медленнее заезд, – объяснил Крисп. – Суммарная сила увеличивается, но скорость определяет самая медленная лошадь. Те, что быстрее, не могут на это повлиять.

Перед четвертым заездом к нашей секции подошел преторианский гвардеец с грубым обветренным лицом и приветствовал сенаторов по имени. Спину он держал прямо и двигался как-то скованно, как будто ему было трудно поворачивать шею.

Преторианец остановился напротив нас и кивнул:

– Крисп Пассиен, могу я спросить, не найдется ли у тебя свободного места?

Он видел, что мы уже потеснились – да так, что я чувствовал каждый вдох и выдох Криспа и Аникета.

– Конечно, – ответил Крисп.

Почему? Гвардеец обладает какой-то тайной силой? Позднее я узнал, что это был не простой преторианец, а перфект – главный преторианец.

– Для тебя, Руфрий, место всегда найдется, – заверил Крисп.

– Не для меня, – рассмеялся Руфрий. – Я буду прогуливаться за секцией с сидячими местами. Это для моей супруги.

И рядом с ним возникла женщина неземной красоты. Локоны янтарного цвета, сияющая кожа, сочные губы – нежно-розовые, как ракушка изнутри. Мы мгновенно освободили для нее место, и оно оказалось рядом со мной.

– Поппея, – представил Руфрий, – моя супруга.

Он повторяется. Неужели даже муж Поппеи в ее присутствии с трудом подбирает слова? Получается, никто не может привыкнуть к близости с божественной красотой?

Меня снова затрясло. Я молил богов, чтобы она этого не заметила, старался взять себя в руки, приказывал себе успокоиться. Она сидела тихо. Молчала. Так лучше? Что будет, если она заговорит?

Начался заезд, и я, хвала богам, смог переключить внимание на колесницы. Вернее, пытался это сделать.

– Я разочарована, моя команда не выиграла, – наконец заговорила она после заезда.

– И какая из них твоя? – спросил Крисп.

– Зеленые.

О, я тоже за них болел!

– И мои, – сказал я. – Может быть, в следующий раз…

В тот день я побывал в раю: смотрел на самых умелых колесничих и самых быстрых лошадей империи, а боковым зрением видел женщину, которая была воплощением красоты. Я сидел неподвижно и боялся, что, если пошевелюсь, все это окажется сном. Толпа осталась позади вместе с Большим цирком.

– Луций, нет нужды спрашивать, понравились ли тебе гонки, но как ты? – спросил Крисп. – Пришел в себя?

– Да, – солгал я.

Ведь если прийти в себя означает стать таким, как прежде, то честный ответ – нет. Я прекрасно понимал, что после всего увиденного никогда не стану прежним.

– Лошади…

Да, безопаснее говорить о лошадях. Крисп объяснил разницу между африканскими и испанскими лошадьми: первые сильнее, а вторые – легче и быстрее. Потом он переключился на людей, с которыми мы повстречались на гонках: Гай Силий пользуется репутацией самого красивого мужчины Рима, но носит этот «титул» с достоинством; Руфрий, известный своими старомодными манерами, недавно женился на юной Поппее, дочери другой Поппеи – обладательницы звания самой красивой женщины Рима.

– Юная Поппея может превзойти свою мать, – сказал Крисп, – и тогда мы станем свидетелями настоящей греческой трагедии. Старая тема: красивая женщина уступает место дочери. Надеюсь, никого не убьют!

И Крисп рассмеялся, как будто не хотел, чтобы я принял его слова всерьез.

– Не могу поверить, что ее мать красивее, – заметил я. – Расскажи об их семье.

– Они из рода Поппеев. Дочери четырнадцать. Ее муж, как ты мог убедиться, гораздо старше.

– Менелай! – воскликнул я.

Теперь все встало на свои места. Я видел Елену Троянскую. Я понял причину Троянской войны, понял молодого Париса и понял, почему он украл ее у старого Менелая.

– У тебя разыгралось воображение, придержи коней, Луций, – покачал головой Крисп. – Руфрий не Менелай, и героев, подобных героям Илиады, не существует. Их никогда и не было, разве только в голове Гомера. Если захочешь их найти, познаешь очень сильное разочарование, которое будет преследовать тебя всю жизнь.

XV

Шло время. Я вырос. Я преуспевал в учебе по всем предметам, в числе которых были история, риторика, ораторское искусство, поэзия, музыка и атлетика. В последней дисциплине я был особенно хорош, ведь с каждым днем я становился выше, сильнее и потому показывал всё лучшие результаты.

Аполлоний – верный своему слову тренер – не отменил ни одного занятия. Если же я не мог уйти с виллы по прихоти матери, то посылал ему весточку, чтобы он не ждал меня попусту. Он придумал хитроумный способ определения моих успехов. Я должен был бежать что есть силы всю дистанцию по полю. Аполлоний в момент старта начинал лить воду в миску через заранее приготовленную воронку. Как только я пересекал финишную черту, он прекращал лить воду, а ту, что оказывалась в миске, переливал в специальную склянку. Я бежал снова, и Аполлоний использовал только воду из этой склянки. Если я финишировал раньше, чем заканчивалась вода, значит пробежал быстрее, чем в прошлый раз. Если вода заканчивалась раньше, значит медленнее. Сложнее всего было сохранить воду в плотно закрытой бутылке, чтобы ни капли не испарилось до нашей следующей тренировки.

Бесспорно, я был хорошим бегуном, но в борьбе преуспел еще больше. Аполлоний говорил, это потому, что я хорошо умею перемещать центр тяжести, сохранять равновесие и отлично чувствую время.

– Будь у тебя мышцы как у погонщика мулов, ты бы мог стать великим борцом. – Аполлоний рассмеялся. – Как легендарный Милон Кротонский.

Милон много раз побеждал в Олимпийских играх. Он был таким превосходным атлетом, что некоторые верили, будто он сын самого Зевса, – никто из смертных не смог повторить его достижения. По легенде, Милон мог унести на плечах быка.

– Вряд ли я разгуливал бы с быком на плечах, но Аникет рассказывал, что Милон был еще музыкантом и поэтом и что его обучал Пифагор. Вот это – предмет моей зависти.

– Ты умен, – заметил Аполлоний.

– Кто умен? Марк? – вступил в разговор Крисп.

Он часто приходил посмотреть на наши с Аполлонием тренировки и хранил в тайне мое настоящее имя.

– Когда дело доходит до борьбы – да. Но признаюсь, я мало смыслю в делах сената и тому подобных вещах, – ответил я.

– О, я тоже!

К этому времени срок пребывания Криспа в должности консула подошел к концу, но он довольно часто бывал в сенате и при всем этом искренне интересовался моими успехами в атлетике, всегда меня подбадривал, приходил посмотреть, как я тренируюсь и как выступаю на небольших местных состязаниях. И хранил в секрете наше родство.

– Гораздо интереснее побольше узнать о Милоне Кротонском, чем о том, кто и как голосует в сенате. – Крисп повернулся к Аполлонию. – Когда ближайшие состязания?

– В следующее полнолуние. Забе́ги на стадий, двойной стадий и борьба.

– Что ж, – присвистнул Крисп, – тогда тебе надо усерднее тренироваться.

Он облокотился на ограду между газоном и площадкой для тренировок, а я, глядя, как он сутулится, понял, что ему трудно стоять.

– Ты очень много работаешь, – сказал я. – Тебе надо отдохнуть.

Крисп улыбнулся, но это была лишь слабая имитация его обычной широкой улыбки.

– Ты прав, я действительно подустал, – сказал он и, чтобы отшутиться, добавил: – Состязания и забеги уже не для меня.

В этот момент солнце осветило лицо Криспа, и я с тревогой заметил, что кожа у него зеленоватого оттенка.

* * *

Крисп слабел с каждым днем. Силы к нему так и не вернулись и убывали, несмотря на все указания, которые мать отдавала его врачам и поварам. Спустя месяц он уже не мог встать с постели и начал терять зрение.

Мать была в отчаянии, я – напуган. Крисп не мог нас оставить, он не мог нас бросить! Он был моим защитником, моим другом, моим учителем. Я не представлял свою жизнь без него, и мне порой казалось, что, если я очень сильно захочу, если мое желание будет по-настоящему сильным, я смогу обратить вспять то, что пожирало его изнутри.

Я забыл о занятиях, забыл о тренировках. Боялся уйти с виллы, как будто мое присутствие могло предотвратить несчастье. Ни о чем особенно не думая, я бродил по плохо освещенным комнатам, пустым коридорам и сырым кладовым, куда раньше почти никогда не заглядывал. Именно в одной из таких кладовых однажды днем я увидел женскую фигуру – незнакомка аккуратно расставляла на столе небольшие флаконы и пузырьки. Если женщина была из прислуги, то наняли ее недавно, я ее не знал.

– Ты кто? – спросил я, шагнув в кладовую.

Она обернулась, и какая-то искорка на мгновение вспыхнула в моей памяти – я видел ее прежде.

– Здравствуй, – бодро откликнулась она.

– Ты новенькая? – осторожно спросил я.

– Я приехала, чтобы помочь госпоже Агриппине в излечении ее дорогого супруга.

Голос. Ее голос. Где я мог его слышать?

– Она вызвала тебя?

– Да. Меня часто вызывают, когда врачи, несмотря на все свои знания, заходят в тупик.

– И сейчас… именно это сейчас и происходит?

– Боюсь, что да. Ни одно из моих снадобий не помогает. Кажется, я бессильна.

– Он не может умереть! – чуть ли не взвыл я.

– Может, – вздохнула женщина. – И умрет.

– Нет!

– Я видела слишком много смертей, чтобы ошибиться.

– Но что его убивает?

– Не могу сказать, это загадка. Как будто его тело вдруг сказало: «Хватит».

– Тела сами себя не убивают! – выкрикнул я. – Что-то отбирает у него жизнь!

– Ты еще слишком молод и многого не знаешь. На самом деле тела принимают решение умереть, а нам не дано узнать почему. Только боги…

– Я проклинаю богов!

– Никогда так не говори! – Женщина заметно встревожилась. – Никогда.

– Почему? Что может быть хуже того, что они мне уже сделали?

Женщина покачала головой и внимательно на меня посмотрела. Я давно вырос, и больше никому не нужно было наклоняться, чтобы заглянуть мне в глаза.

– Теперь я вижу, что ты еще совсем юный. Постарайся сохранять свою наивность как можно дольше. Пусть они удерживают свою жестокость, чтобы ты еще какое-то время не видел, на что они способны.

Она откинула назад волосы, и в этот момент я был близок к тому, чтобы ее узнать. Но не узнал.

– Поднимись наверх. Побудь с ним. Оставайся с ним до самого конца. Я слышала, как он звал тебя. Уверена, ты подаришь ему покой, с тобой ему будет легче.

XVI

Локуста

Я была в ужасе, когда, обернувшись, увидела в двух шагах от моего рабочего стола юного Луция. Я привыкла соблюдать осторожность и свой товар посылала Агриппине с рабом, чтобы никто не мог увидеть меня на ее вилле. Она предупредила, что Луций очень привязан к отчиму, но заверила, что он ничего не заподозрит.

– Он мечтательный мальчик, только и делает, что думает о Троянской войне, о своей атлетике или о музыке. Он живет в своем мире и почти не замечает, что происходит вокруг.

Но она ошибалась. Я сразу почувствовала, что Луций очень остро осознаёт реальность и смерть Криспа станет для него настоящей трагедией. Я попыталась подготовить его к неизбежному. А еще во время нашего разговора старалась изменить голос и по возможности отворачивала лицо в надежде, что он меня не узнает. С тех пор как я повстречала его в доме Лепиды, прошли годы, тогда он был совсем маленьким, но теперь, на мгновение заглянув в его умные глаза, я поняла, что та наша встреча сохранилась в закоулках его памяти и когда-нибудь у него достанет сил все вспомнить.

Я злилась на себя из-за того, что пришлось все делать на месте. Мне следовало использовать что-то другое. Это было второе зелье, для ускорения действия первого. Агриппина хотела, чтобы яд действовал медленно – так смерть ее супруга выглядела бы естественной, – но он протянул уже достаточно долго, и пришло время со всем этим покончить.

Меня удивила весточка от Агриппины, ведь они – она и ее семья – отказались от моей помощи в устранении Калигулы. Тогда я не показала, что разочарована, – так поступают любители. И вот теперь мои знания, умения и опыт снова оказались нужны. Я хотела бы исполнить желание Луция и выступить в роли Атропы[21], которая решает не обрывать нить жизни его отчима. Я все еще могла повернуть вспять действие ядов, но это повредило бы моей репутации. Отравительница, чей яд не сработал, не может быть востребована.

Но я могла дать своей жертве отсрочку. Могла подарить Криспу временное облегчение, ровно настолько, чтобы Луций с ним поговорил, попрощался. Чтобы мальчик не думал, будто его сознательно лишили такой возможности.

Что же до Агриппины, пусть еще немного подождет, пока не исполнится ее заветное желание. Она сказала, что Крисп отыграл свою роль в ее жизни, да и вообще прожил слишком долго. Агриппина с удивительной легкостью вынесла приговор своему супругу.

– Шестидесяти лет достаточно, чтобы сделать все, чего хотел. Согласна со мной? Все, чего не сделал к этому сроку, уже все равно никогда не сделаешь.

– Но почему сейчас? – спросила я. – Он никому не приносит вреда и, похоже, дает тебе свободу делать все, что ты пожелаешь… во всяком случае, так говорят.

– Его деньги и статус давали мне защиту от этой шлюхи Мессалины, которая плела заговоры против меня и маленького Луция. Теперь Луций вырос, и опасность миновала, а Крисп постарел и стал мне помехой, так что я хочу заполучить его деньги, но избавиться от его присутствия.

Ее бессердечность нашла во мне зеркальный отклик: «Госпожа, а ведь я и тебя могу с легкостью отравить. Избавить от тебя мир. А для Луция будет лучше, если о нем позаботится кто-нибудь другой, раз уж ты не любишь его и не уважаешь его чувства».

Но я, естественно, никогда бы этого не сделала. Это вопрос репутации. Меня наняли отравить Криспа, и никого больше. Но признаюсь, искушение было велико, я бы с удовольствием отравила это омерзительное существо.

Моральный выбор – непозволительная роскошь для отравителя. Мы всего лишь инструмент – инструмент для заказчика. Мы не задаем вопросов. Мы делаем то, за что нам платят.

XVII

Нерон

Казалось бы, я должен сорваться с места и побежать, но я, наоборот, шел очень медленно, и все потому, что хотел найти в комнате здорового, бодрого Криспа и внутренне отказывался видеть его в любом другом состоянии. Мне почему-то казалось, что если я не войду в эту комнату, то с ним ничего и не случится, вообще ничего не случится. Но ноги сами несли меня, и вскоре я оказался на пороге.

Заглянул внутрь. Вначале меня ослепил яркий свет из окна за его кроватью, но, проморгавшись, я увидел вытянувшееся худое тело под белыми покрывалами. Подобравшись ближе, я вышел из потоков солнечного света и только тогда смог по-настоящему его разглядеть. Крисп лежал с закрытыми глазами и едва заметно шевелил губами при каждом вдохе и выдохе. По углам комнаты были расставлены горшки с дымящимися травами, от этого над его кроватью словно бы перекатывались волны полупрозрачного тумана.

Разбудить его? Мне показалось, что это будет неправильно. Но представить, что я больше никогда не услышу его голос…

Крисп пошевелился и открыл припухшие глаза.

– Луций…

– Я здесь, – отозвался я и, наклонившись ближе к нему, напряг слух.

– Луций… – повторил Крисп.

Казалось, у него нет сил произнести фразу даже из двух слов.

– Я не был на твоем состязании… Ты победил?

Состязание… После него будто минула целая вечность.

– Победил в одной категории – в борьбе. Жаль, что ты не пришел. – Я чуть не ударил себя по губам за то, что посмел быть таким бесчувственным, и тут же поспешил добавить: – Но я знаю, что ты бы пришел, если бы смог.

– Ты должен двигаться вперед, – сказал Крисп. – Не опускай руки. Никогда не останавливайся.

Боги! Как же я хотел в тот момент упасть на колени и закричать: «Как идти вперед без тебя?! Ты – единственный в моей семье, кому есть до меня дело!»

– Да, я постараюсь, – пообещал я вслух.

Крисп хотел приподняться на локтях, но силы ему изменили, и он, все так же лежа на спине, тихо сказал:

– Ты понимаешь, что очень скоро я встречусь с Лодочником[22]. Хотя, признаюсь, не очень-то верю в его существование. – Крисп улыбнулся, вернее, слабо растянул губы в подобии улыбки. – Надеюсь, узнаю его при встрече. Но он точно узнает меня. Запомни меня, Луций. Запомни, как я буду помнить тебя. Ты навсегда останешься в моей памяти как сын. Сын, которого я обрел на склоне лет.

Я чуть не взвыл: «Не оставляй меня!»

Но мог ли я повести себя столь эгоистично? Разве отвратишь моими криками его уход?

– А я запомню тебя как отца, которого наконец обрел, – сказал я, взял его холодную руку и несильно сжал.

– Отпусти его, – прошипел женский голос у меня за спиной. – Он может быть заразным.

Мать. Она стояла на пороге, стройная и неподвижная. Затем плавно вошла в комнату и отняла у меня руку Криспа; укрыла его одеялом.

– Если он заразный, то и тебе не следует к нему прикасаться, – заметил я.

Не знаю почему, но я был уверен, что недуг, отбиравший жизнь у Криспа, не поразит меня. А еще в том, что и мать об этом знает.

– Когда мой дорогой супруг во мне нуждается, моя жизнь не имеет значения, но я обязана сохранить твою.

Мать заботливо разгладила покрывала, Крисп посмотрел на нее и снова закрыл глаза.

– Время принять дневные снадобья, – сказала мать и, взяв с прикроватного столика бутылочку, налила ее содержимое в крошечный стеклянный стаканчик.

Микстура была прозрачной, как дождевая вода. К кровати подошел раб и приподнял Криспа, чтобы тот мог глотать. Крисп послушно открыл рот, и мать медленно влила снадобье.

– Ну вот, дорогой, а теперь отдыхай, – сказала она.

Посмотрев на это, я нетвердым шагом вышел из комнаты, прошагал по погруженному в полумрак коридору, свернул за угол и сел на мраморную скамью. Сердце колотилось так, будто я пробежал двойной стадий, только в конце дистанции не просто пересек финиш, а вошел в другой мир. Мир без Криспа.

Не знаю, как долго я там просидел. Мной попеременно овладевали страх и какое-то отрешенное спокойствие. Наконец волны эмоций схлынули, я вернулся в реальный мир и только в этот момент понял, что в коридоре за углом кто-то разговаривает.

– Думаю, понадобится еще три.

– И как долго? – Это спрашивала моя мать.

– Пять дней? Ты хотела, чтобы все шло медленно.

– Да, да.

– Я делаю только то, чего ты от меня требуешь.

– Знаю.

Голоса приближались, а я не двигался с места. Из-за угла появились мать и женщина, которую я видел в одной из кладовых в подвалах виллы. Заметив меня, они застыли как вкопанные.

Первой пришла в себя мать.

– Мой дорогой Луций расстроен не меньше моего, – сказала она. – Такой удар для нас обоих.

– Знаю. Я недавно с ним говорила. Это я послала его наверх.

– Ты? – удивленно переспросила мать. – Локуста, я не желаю, чтобы он видел страдания. Это именно то, от чего я хочу его оградить.

Локуста. Как только я услышал это имя, картины прошлого поднялись из темных глубин моей памяти. Женщина на вилле тети Лепиды – та самая, которую я увидел во время их тайной встречи. Давно, еще когда был жив Калигула.

Отравительница! Но помнит ли она меня? Догадывается, что теперь я ее узнал?

– Я… я… мне надо идти, – сказал я и, чтобы не выдать охватившую меня панику, медленно, насколько это было возможно, встал со скамьи.

Я не спеша с прямой спиной пошел по коридору, свернул за угол, а уже там снял сандалии и рванул прочь, подальше от этих двух женщин.

Куда теперь? Я выбежал из дома в сад, надел сандалии, открыл ворота и ринулся дальше за территорию виллы. Река. Надо пойти к реке и спрятаться где-нибудь на берегу. Я хотел побыть один там, где мать не сможет меня найти и где я не увижу ее.

Убийца! Моя мать – убийца.

Уровень воды в Тибре к этому времени уже понизился, берега высохли, сорная трава и терновый кустарник тихо перешептывались на ветру. Я опустился на колени и заплакал, мой плач сливался с ветром.

Я остался совсем один в мире, где та, что считалась моей защитницей, оказалась убийцей.

Стемнело, и стало прохладно, но я все не уходил с берега и оставался там, пока не свыкся с паникой и страхом, загнавшими меня туда. Наконец я встал и пошел обратно на виллу, но вернулся туда повзрослевшим на целую тысячу лет.

XVIII

И с того дня моя жизнь стала похожа на сон. В том сне я видел все происходящее вокруг, но меня оно ничуть не волновало или вовсе казалось нереальным. Похороны Криспа, кремация, упокоение его праха в фамильной гробнице… Мать изображала скорбь – говорила вполголоса и ходила в черном. Я принимал участие в атлетических состязаниях, но результат меня не заботил; мои ноги стали совсем вялыми. Уроки с Аникетом и Бериллом тоже продолжались, но я плохо усваивал знания, которыми они со мной делились, и почти ничего не запоминал. А гонки колесниц… Гонки, на которых я так мечтал побывать… Я стал к ним безразличен и, когда Клавдий пригласил нас наблюдать за ними с балкона своего дворца, сказался больным. Мать злилась, но не могла доказать, что я здоров, потому что я лежал плашмя на кровати, ни на что не реагировал, и это полностью соответствовало моей легенде. Как же хорошо было просто лежать, ни о чем не беспокоиться, не испытывать никаких желаний и ничего не чувствовать. Не прикладывая никаких усилий, я достиг состояния, к которому стремятся некоторые философы, – отрешенности от окружающего мира.