Нерон. Родовое проклятие

– Возьми, – предложил Александр.

Я с готовностью схватил монету. Она была тяжелой, с чудесным профилем Клеопатры.

– Это тетрадрахма из Ашкелона, – пояснил Александр. – Такие чеканили, когда она была еще совсем молодой, до ее встречи с Цезарем, до встречи с Антонием. Теперь ты видишь, какой она тогда была. Монета твоя.

– Правда? – Я сжал ее в кулаке.

– Не думаю, что кто-то будет дорожить ею больше, чем ты. Себя я, ясное дело, не считаю, но у меня эта тетрадрахма не единственная.

– Почему ты так уверен, что я буду ею дорожить?

– Потому что ты меня отыскал. Потому что никто, кроме тебя, не задавал мне таких вопросов. Другие избегали разговоров на подобные темы, ты же захотел узнать как можно больше.

С этими словами старый Александр медленно поднялся на ноги. Стало понятно, что визит окончен; да и видно было, что наша беседа отняла у старика много сил.

– Прости, что утомил тебя расспросами, – сказал я.

– Совсем наоборот – ты вдохнул в меня новую жизнь. Давно я не чувствовал себя таким живым. – Александр положил руку мне на плечо. – Кузен, я рад, что узнал тебя.

Он раскрыл мою ладонь и надавил пальцем на монету с профилем Клеопатры.

– Береги ее. Передаю и доверяю тебе ее – ее мечты и амбиции.

XIII

А потом моей идиллической свободной жизни пришел конец – словно внезапный порыв зимнего ветра обрушился на цветущее поле.

– Господин, они вернулись, – сказал Аникет. – Корабль пристал в Брундизии, через десять дней они будут в Риме.

Вернулись. Мать вернулась. Я инстинктивно притянул к себе вырезанную из слоновой кости модель колесницы. Придется ее спрятать. Я знал, что мать не одобряет подобных игрушек.

– Какое облегчение, что с ними ничего не случилось. – Я улыбнулся, вернее, постарался улыбнуться. – Те земли для многих оказались смертоносны… я сейчас о Германике говорю.

У Аникета заблестели глаза.

– Александр Великий? Красс? Список длинный.

Я не мог не заметить, что он пропустил в своем списке Антония и Клеопатру.

* * *

Тяжелая, скрипучая карета подъехала к вилле, и они так же тяжело из нее выбрались. Мать была укутана в раскрашенную в яркие цвета – желтый, алый и лазоревый – паллу[15] с замысловатыми восточными узорами. В тот момент, а длился он совсем недолго, она была для меня незнакомкой, и я мог увидеть и оценить ее красоту, как будто в первый раз. Не только ее лицо, но и ее осанка, то, как она двигалась, – все говорило окружающим: «Я важная особа, со мной нельзя не считаться».

Мать огляделась, как будто оценивала, что изменилось на вилле за время ее отсутствия и в какую сторону. Крисп стоял у нее за спиной и ничего не оценивал. По нему было видно, что он просто рад вернуться домой.

А потом он поднял голову, увидел меня в окне и крикнул:

– Луций! Спускайся скорее! С тобой мы сразу почувствуем, что и правда вернулись.

Мать хранила молчание. Когда я вышел из дома, Крисп подхватил меня на руки.

– Ну как? Следил тут за порядком без нас? Все в сохранности? Да, вижу, ты справился!

Он поставил меня на землю, и только тогда ко мне подошла мать и холодно поцеловала в обе щеки.

– Мой дорогой сын.

Это все, что она сказала, прежде чем отвернуться и проследовать в дом.

* * *

Криспа выбрали консулом на следующий год, поэтому ему и пришлось прервать свое пребывание в Эфесе. Назначение консулом – большая честь, так что они вряд ли жалели о столь скором возвращении в Рим. Грядущим повышением своего статуса особенно довольна была мать – как мне показалось, гораздо больше Криспа. Вскоре они стали устраивать на вилле приемы, и к нам хлынули потоки гостей. Отчим с матерью возвращались в жизнь богатого римского общества с азартом прыгающего в летнее озеро мальчишки.

Так было, пока не пришло приглашение от Клавдия посетить его дворец, а затем вместе отправиться на гладиаторские бои. Я не горел желанием к ним присоединиться, но сердце грела надежда, что во дворце среди прочих музыкантов может оказаться тот молодой человек, играющий на кифаре. Ни Октавию, ни ее мелкого брата, только-только нареченного Британником, видеть мне не хотелось и уж тем более не хотелось повстречаться с Мессалиной. Но желания детей ничего не стоят, так что меня нарядили в окаймленную пурпурной лентой мальчиковую тогу и нагрузили множеством ненужных советов по этикету.

– Ты, главное, не говори Мессалине, что она растолстела, и все будет прекрасно, – подмигнул мне Аникет.

– А она правда растолстела? – уточнил я.

Я не помнил ее такой, но вольноотпущенник Аникет был свободен гулять по городу и, значит, мог видеть ее совсем недавно.

– Ну, образ жизни, который она ведет, трудно назвать здоровым, – ответил Аникет.

Я пристал к нему с просьбой объяснить, что это значит, но он только покачал головой:

– Скажем так, она не слишком разборчива в еде.

И Аникет рассмеялся, довольный своей – непонятной мне – шуткой.

А вот теперь мне предстояло терпеливо наблюдать за тем, как и что она ест, – в перспективе было чем себя занять.

Мы выехали с виллы в одной карете, и там было довольно тесно, но потом, перед подъемом на Палатин, нас пересадили в паланкины, и дышать стало гораздо легче.

Как только мы прибыли во дворец, последовала волна бурных и неискренних приветствий. Мессалина изображала, будто рада видеть мою мать и меня. Я притворялся, будто рад видеть Британника и Октавию. Ну и они соответственно притворялись, будто рады видеть меня. Только Клавдий и Крисп ни во что не играли и держались достойно, как равные друг другу.

– Выживший на в-востоке! – с улыбкой приветствовал Криспа Клавдий.

– Покоритель Британии! – так же с улыбкой отвечал ему Крисп.

– О, н-нам есть что отпраздновать! С т-такими верными подданными, к-как ты, я спокоен и д-даже уверен – империя под надежной з-защитой.

Вскоре нас сопроводили в зал приемов, который я к тому времени еще не успел забыть. В воздухе парил легкий аромат: в чашах из гнутого стекла плавали лепестки красных и белых роз. Да и весь зал был окрашен розовым светом заходящего солнца.

– Мы так сожалеем, дядя, что не присутствовали на твоем триумфе, – заговорила мать.

– Да, он был в-великолепен, – ответил Клавдий. – Мы пригласили Луция, чтобы он смог им насладиться, но его наставники посчитали, что он еще слишком юн.

Естественно, я не мог предать Аникета, сказав, что мы все же были на триумфе, поэтому я просто с грустным видом склонил голову.

– Я подумываю сменить этих его учителей, – сказала мать. – Они вполне подходили для ребенка, но для Луция, каким он теперь стал…

Нет! Она не заберет у меня Аникета и Берилла! Но правда заключалась в том, что мать могла это сделать. А я – я был бессилен перед ее волей.

В разговоре возникла неловкая пауза, и Крисп поспешил ее заполнить:

– Британник! Такой чести удостаивались немногие: Сципион Африканский, Сципион Азиатский, Германик и вот теперь Британник! Как щедро с твоей стороны передать этот титул напрямую своему наследнику, даже не примерив на себя.

И тут этот самый мелкий наследник прыгнул в круг собравшихся гостей и принялся скакать и кланяться. Лично мне показалось, что он просто маленькая обезьянка. Все умилялись, а этот малец улыбался еще шире.

Именно в этот момент я поймал на себе взгляд Мессалины. Да, она смотрела не на своего сына, а на меня. Я вяло улыбнулся и поблагодарил богов, что она не может прочитать мои мысли. А еще подумал, что она не такая уж и толстая; слова Аникета тогда так и остались для меня загадкой.

– Жду не д-дождусь, когда он получит этот т-титул, – сказал Клавдий. – Это б-будет истинная р-радость для меня. Теперь он – н-настоящая надежда династии.

– Мы все в ожидании его величия, – произнесла моя мать.

А затем все мои мысли о Британнике и Мессалине испарились – я был вознагражден за эту скукоту.

– Мои музыканты! – объявил Клавдий.

В зал вошли три молодых человека, и один из них был тот самый кифарист – тот, кого я не мог забыть. Он определенно был главным исполнителем из троих. По одну руку от него стоял юноша с авлосом[16], по другую – юноша со свирелью.

Звуки кифары… Они пронзали и одновременно лились сладостно, как чистая радость. Неудивительно, что я не мог воспроизвести музыку в памяти, – такое наслаждение просто невозможно ни уловить, ни сохранить. Ее можно лишь слушать – слушать в упоении.

Но – как же меня это злило – гости продолжали болтать. Бессмысленные разговоры, реплики, визги Британника… В этом шуме тонула божественная музыка. Я на себе испытывал боль музыкантов, которые героически терпели оскорбительное поведение публики. Мне хотелось закричать и надавать пощечин всем гостям в зале. Я решил, что, когда вырасту – то есть стану достаточно взрослым, – обязательно это сделаю. Да, они не останутся безнаказанными. Каждая нота, каждый звук… Чтобы их расслышать, приходилось напрягать слух, это дорогого мне стоило.

– Спасибо, Терпний, что р-развлек нас, – бросил Клавдий, когда музыка умолкла.

Терпнием, как я догадался, звали кифариста – так я узнал его имя, и оно навсегда врезалось в мою память.

– Д-дорогая, – обратился Клавдий к Мессалине, – они участвовали в каком-нибудь п-представлении из тех, что ты видела? Ты так часто х-ходишь в театр.

Мессалина посмотрела на супруга из-под длинных ресниц:

– Если они там и были, я их не заметила.

– А скажи, Мессалина, какие пьесы тебе нравятся более других? – спросила моя мать.

– Мне нравятся произведения Плавта и Теренция, иногда Энния. А почему ты спрашиваешь?

– Я ведь какое-то время была в отъезде, – вздохнула мать, – так что хочу знать, какие нынче дают представления. Впрочем, полагаю, успех зависит больше от актеров, чем от пьесы, ты согласна?

– Для меня все актеры на одно лицо, я их не различаю, – пожала плечами Мессалина.

Тут Крисп рассмеялся, да и моя мать тоже усмехнулась.

– Повезло им, – коротко заметила она.

– Что т-тут смешного? – нахмурился Клавдий.

– Даже не представляю, – хихикнула Мессалина совсем как кокетливая девчушка. – Не обращай внимания, мой дорогой супруг.

* * *

Гладиаторские бои, на которые нас пригласили, были последними в ряду празднеств в честь победы Клавдия в Британии. Я на подобных играх еще не бывал, но во время наших с Аникетом прогулок по Риму не раз наблюдал за толпами, подобно бурливым рекам вливавшимися во входы амфитеатра Статилия Тавра. На бои ходили все: широколицые мужчины в тогах, молодые слуги в туниках, старые жены и цветущие служанки и даже весталки, для которых была выделена особая трибуна. Но Аникет не любил бои гладиаторов.

– Это костюмированная казнь, и ничего больше, – как-то сказал он мне. – В Греции они запрещены. Мы – не варвары.

Предубеждение учителя пробудило во мне любопытство, и я старался все рассмотреть и понять. Амфитеатр был полон народа, при появлении императора все встали и приветствовали его ликованием; многие размахивали носовыми платками. Громко запел хор. Нас сопроводили на огороженную императорскую трибуну, откуда открывался лучший вид на арену. Половина зрителей, представители высшего класса, обязанные облачаться в тоги, были в белом и занимали доступные только для них места. А вот ряды выше пестрели одеждой простой публики.

Мне так хотелось, чтобы рядом оказался хоть кто-то, способный шепотом объяснять, что происходит и как понимать каждый момент происходящего на арене, но меня посадили вместе с противными детьми Клавдия вдалеке от Криспа (уж он-то мог все мне объяснить). В общем, пришлось самому во всем разбираться.

Арена амфитеатра была засыпана песком, который, очевидно, до начала боев тщательно разровняли граблями. Одна сторона амфитеатра над самыми верхними рядами была утыкана длинными шестами, на которых натянули шелковую ткань, чтобы укрыть зрителей от солнца. Навес можно было передвигать или сворачивать при помощи длинных веревок, и занимались этим моряки римского флота.

Клавдий расселся на обтянутом пурпурной тканью императорском диване. Мессалина, расслабленно откинувшись, сидела рядом, ее диван был утяжелен жемчугом и золотом. У них за спиной устроились Крисп и моя мать. А нас, детей, усадили на скамью перед императорским диваном, но, естественно, на ступень ниже. Также на императорской трибуне были небольшие столики с напитками и деликатесами… и рабы с опахалами. Навес укрывал от прямых солнечных лучей, но все равно было жарко – высокие стены не пропускали бриз в амфитеатр.

Британник постоянно ерзал и вертелся, Октавия болтала ногами. Я понял, что день мне предстоит не только долгий, но и очень утомительный.

– Ты когда-нибудь здесь бывала? – спросил я Октавию.

– Нет. Отец был далеко, а мать на такие игры не ходит, так что меня сюда не водили.

Британник тем временем играл с фигурками гладиаторов: один был одет фракийцем, второй – гопломахом[17]. Он двигал за них руками и старательно изображал рык и стоны. Так старательно, что Мессалина через одного из рабов приказала ему вести себя потише.

На арене началось какое-то движение, и все уставились вниз, что избавило меня от обязанности вести пустые разговоры с Октавией. Под звуки фанфар на арену выехала длинная череда повозок с эффигиями[18] императоров прошлого, а за ними – задрапированные в пурпурные ткани статуи богов.

Когда они скрылись, Клавдий встал, и амфитеатр приветствовал живого императора радостными криками. Затем через арену очень быстро провезли большой деревянный щит с расписанием боев. После шли нагруженные мечами, щитами и шлемами для гладиаторов рабы, а уже за ними появились повозки с гладиаторами. Их встречал рев жаждущей зрелища толпы. Бойцы сошли на арену и обошли ее кругом, энергично размахивая над головой руками, будто желали раззадорить и без того возбужденную публику.

Судьи вынесли большую урну со жребиями (так определялись участники поединков) и после жеребьевки проверили все оружие: тупые мечи заменили острыми; шлемы и щиты так же тщательно осмотрели. Наконец все было готово.

Вот только я не был готов. Не был готов смотреть, как погибают здоровые крепкие мужчины, толпа ревет в экстазе, а Клавдий спокойно поедает кедровые орехи. В первом поединке публика потребовала смерти проигравшего, и Клавдий согласился. Проигравший встал на колени, одной рукой взял победителя за колено, а второй оголил шею. Он даже не дрожал и не морщился, просто замер, ожидая, когда противник обрушит свой меч рядом с его ключицей и пронзит сердце. Он медленно повалился на спину. Кровь била фонтаном, и вскоре побежденный лежал на песке в луже собственной крови.

Появились два человека. Один, в одеждах Гермеса, с окрашенной в фиолетовый цвет кожей и с кадуцеем в руке, потыкал проигравшего своим раскаленным докрасна жезлом и убедился, что тот действительно мертв, а не потерял сознание. Теперь на арену вышел человек в черной тунике и черных сапогах. На нем была маска в виде головы хищной птицы, а в руках он держал тяжелый молот. Это был Харон, бог мертвых, и он с размаху размозжил молотом голову побежденного. Конец. Теперь гладиатор принадлежал иному миру. Рабы погрузили труп на носилки и понесли к выходу, который предназначался только для мертвых.

Крисп, почувствовав, что мы, дети, растерялись и даже напряглись от такой картины, придвинулся к нам как можно ближе.

– Это такой обычай, – пояснил он. – Гладиатор бился достойно и не знал страха.

– И что теперь с ним будет? – спросил я.

– О его теле позаботятся, – покачал головой Крисп. – Снимут доспехи и соберут его кровь.

– Что? – не понял я.

– Кровь гладиатора очень ценится, многие хотят ее заполучить. После поединка ее продают. Люди верят, что она излечивает от недугов и дарит силы.

Какая мерзость!

На арену вышла следующая пара гладиаторов, и Крисп отодвинулся назад. Теперь это был вооруженный лишь сетью и трезубцем ретиарий. Противником ретиария был гладиатор в коническом шлеме с большим щитом и коротким мечом. Нетрудно было догадаться, что задача ретиария – запутать в сети противника, но гладкий конический шлем мешал это сделать. Я не ожидал, что их поединок так меня увлечет. Гладиатор без шлема и доспехов был уязвим, но обладал большей свободой в передвижении. Доспехи не давали противнику двигаться легко и быстро, зато служили надежной защитой. Да, этот бой был проверкой на мастерство для обоих гладиаторов.

В итоге ретиарий пал, но только после того, как долго и умело бился и гонял по арене своего противника. Потерпев поражение, он, согласно традиции, опустился на колени и с готовностью ожидал приговора толпы.

Толпе ретиарий понравился, люди на трибунах кричали:

– Mitte![19]

Клавдий встал и, спокойно оглядев трибуны, опустил большой палец вниз и сказал:

– Iugula![20]

Он и дальше жевал орехи, а гладиатор принял смерть, и все видели его искаженное болью лицо.

* * *

После этого боя я хотел лишь одного – чтобы день поскорее закончился. Клавдий, не обращая внимания на желание толпы, раз за разом обрекал на смерть всех участвовавших в боях ретиариев. Песок на арене стал розовым. Да, его постоянно выравнивали граблями, но под конец желтого песка просто не осталось.

В паланкине на обратном пути домой я сидел молча, а мать всю дорогу непринужденно болтала. Крисп, в отличие от матери, заметил, что я будто язык проглотил, и спросил о причине моего беспокойства.

– Клавдий! – выпалил я. – Он такой жестокий. Даже не обращал внимания на желание публики и стольких приказал убить!

– Лишь ретиариев. Только они бьются без шлемов, и он видит их лица в момент смерти. – Тут мой отчим глубоко вздохнул и добавил: – Нравится Клавдию на такое смотреть.

XIV

Крисп был постоянно занят – консульские обязанности отнимают много времени, – а я вдруг понял, что скучаю по нему, когда его нет дома. Он исполнял свой долг с той же легкостью, с какой носил тогу, а тога – дело хитрое: чтобы в нее правильно облачиться, без помощника не обойтись. И да, это самое неудобное облачение, какое только можно придумать для человека. Признаюсь, я завидовал женщинам, хотя бы потому, что им не предписывалось носить подобное одеяние. Но Крисп как будто никогда не тяготился бесконечными складками ткани и носил тогу так же непринужденно, как и участвовал в дебатах. По вечерам за ужином он часто рассказывал об этих дебатах в своей особенной забавной манере, передразнивая коллег-сенаторов.

Помню, однажды, откинувшись на спинку дивана и попивая вино из кубка, он сказал:

– Они кудахтали и кукарекали, точно старые петухи на скотном дворе. Один хорохорится, другой дрожит от страха.

– И что же вы обсуждали, мой дорогой супруг? – спросила мать, выбирая на блюде кусок повкуснее (а я прямо увидел, как она навострила уши).

– Клавдий проталкивал свой проект гавани в Остии, – ответил Крисп, – и, конечно, встретил сопротивление. Улучшение условий перевозки зерна в Рим – цель достойная. Соответственно, его подвергли критике. Предложи он принять закон, обязывающий надевать на всех собак только красные ошейники, его поддержат все и каждый.

– И какую сторону принял Статилий Тавр? – поинтересовалась мать.

– Мой коллега-консул, соответственно своей природе, предпочел плыть по течению, – пожал плечами Крисп.

– Порой это единственный правильный выбор, – сказала мать.

– Все зависит от того, к чему ты стремишься, – заметил Крисп и потянулся к сваренному вкрутую яйцу в кислом соусе. – Выжить или достичь поставленной цели?

– И к тому, и к другому, – ответила мать.

– Это все хорошо, но мы не одни, и, думается мне, разговоры о гавани и перевозке зерна не особо увлекают нашего Луция.

Крисп наклонился вперед и облокотился на стол. Я возил по тарелке вареные листы капусты и салатного цикория.

– Я прав?

– Ну, не скажу, что мысли об этом не дают мне уснуть… – признался я.

– И от каких же мыслей ты ворочаешься перед сном? – рассмеялся Крисп.

Мне страшно не хотелось говорить об этом в присутствии матери, но я все же ответил:

– О музыке. Я бы хотел овладеть каким-нибудь музыкальным инструментом. – (Мать хмыкнула.) – А еще – научиться править колесницей.

– Такие амбиции можно только приветствовать! – искренне поддержал меня Крисп. – Завтра сенат не собирается, так что я отведу тебя на бега в Большой цирк. – Мать скривилась, но отчим поднял раскрытую ладонь, предупреждая возражения, и добавил: – Да, отведу, и коль скоро я консул Рима, никто не смеет мне этого запретить. Даже супруга – мой самый главный цензор из всех. Ну как, Луций, пойдешь со мной?

– О да!

Как же долго я этого ждал!

* * *

Вылазка в город в компании Криспа всегда была настоящим приключением. Он сказал, что этот поход только для мальчиков, мать надулась, а я спросил, могут ли к нам присоединиться Аникет и Берилл. Большинство консулов не захотели бы, чтобы их видели в сопровождении учителей-вольноотпущенников греческого происхождения, но не Крисп. С собой мы взяли только котомки с едой, подушки на скамьи и панамы. И еще Крисп раздал нам мешочки с деньгами, чтобы мы могли делать ставки.

– Это мой вам подарок. Я праздную… кое-что! Всегда есть что отпраздновать, главное – уметь это увидеть, – подмигнул он нам.

«Всегда есть что отпраздновать, главное уметь это увидеть».

Мне показалось, что это неплохой девиз, помогающий принять жизнь в любых ее проявлениях.

– А теперь, коль скоро нас четверо, думаю, будет логично, если мы сделаем ставки не скопом, а каждый на свою команду. Так один из нас точно выиграет.

В этот момент Крисп был похож на азартного мальчишку ничуть не старше меня. Я тогда еще подумал: «Вот ведь, вроде мужчина в возрасте, а как молодо выглядит».

У Криспа были непослушные вьющиеся волосы, жестикуляция слишком энергичная для солидных лет, а лицо… Издалека его легко было спутать с молодым, и только подойдя ближе, удавалось разглядеть морщины и мешки под глазами. Думаю, он сумел сохранить юность внутри себя – как факел, что горит в глубокой пещере.

Мне тогда стало интересно, отчего человек остается молодым и что отдает его в лапы старости? И еще: какая участь ждет меня? Смогу ли я сделать хоть что-то, чтобы на нее, на эту старость, повлиять?

Мы переправились через Тибр; до цирка было далеко, но я уже слышал гул толпы, нараставший по мере нашего приближения. Сначала он напоминал жужжание осиного роя, потом стал похож на грохот водопада, а под конец я, не имея опыта, вообразил, что именно это слышит человек во время землетрясения. Мы свернули за угол и тут же оказались в подобной бурлящим волнам толпе. Крисп взял меня за одну руку, Аникет – за другую, и мы, не особо умело лавируя, дошли до ближайших к беговым дорожкам мест, выделенных для сенаторов. Прежде чем сесть, Крисп устроил целое шоу, расправляя свою тогу с сенаторской каймой.

– В случае если кому-то вздумается нас потеснить, придется напомнить ему, что у консула есть привилегии и он волен приводить гостей по своему желанию. А один из моих гостей – потомок божественного Августа, тут-то они и заткнутся.

Я смотрел на Криспа и видел, что ему доставляет удовольствие наш разговор. Он озорничал, как мальчишка, и точно хотел, чтобы нас услышали все, кто был рядом. Благодаря его статусу мы смогли занять места в первом ряду и с лучшим видом на беговые дорожки. Крисп выбрал секцию возле первого, наиболее опасного поворота, ближе к Триумфальной арке, – это был самый рискованный отрезок в забеге колесниц. Я уже видел Большой цирк с балкона императорского дворца, но оказаться здесь – совсем другое дело. Размеры Большого цирка в реальности просто поражали воображение. Храм с крытой императорской трибуной были далеко слева от нас, ближе к старту забега. Египетский обелиск, тот, который Август установил в центре Большого цирка, на фоне высоких ярусов для публики казался незначительным.

Публика заняла все места. Гул людских голосов превратился в рев. По бокам и позади от нас сенаторы и приглашенные ими гости торопились занять свои места.

– Мой уважаемый коллега… – проскрипел противный голос прямо возле моего плеча.

Я обернулся и увидел мужчину с лицом точь-в-точь как у хряка. Он был весь какой-то розовый и волосатый, его щеки не просто блестели, а лоснились от жира.

– Статилий Тавр, приветствую, тебя! – отозвался Крисп. – И кто же твои фавориты?

– Синие, – ответил мужчина с лицом хряка.

– Луций, позволь, я представлю тебя моему коллеге-консулу, – обратился ко мне Крисп и повернулся к мужчине. – Статилий, это Луций Агенобарб, сын Агриппины.

– Мы с Агриппиной большие друзья, – сказал Статилий (я ему не поверил) и кивнул в мою сторону. – А ты на кого ставишь?

– На зеленых, – ответил я.

– На красных, – вставил Аникет.

– На белых, – подхватил Берилл.

– И таким образом, один из вас гарантированно уйдет домой в отличном расположении духа, – заметил Статилий.