Легенда об Огненной Птице

Чёрный Властелин и волшебник Лугенус

Друиды – вестники богов,

Волшебники из леса,

Их тайн не ведает никто,

Им обо всём известно.

В крепости Торн в самом сердце Чернолесья день убывающей луны начался большими потрясениями. Чёрный Властелин с самого раннего утра пребывал в страшном гневе и выслал всех приближённых и слуг, всю охрану прочь за стены главной башни, оставив служить себе одного только верного торина, юношу по имени Гвидион. Весь день король провёл в терзаниях и мучительной внутренней борьбе: бесцельно ходил по ступеням вниз, затем вверх, проделал этот путь несколько раз, долго стоял на смотровой площадке, слушая привычный рёв водопада и устремив взор куда-то далеко, в самую глубь непроглядной чащи густых лесов, будто хотел разглядеть там лик Нантосвельты (богиня природы), а после сидел в тронном зале до самых сверчков.

Посреди зала на огромном каменном ложе стоял гроб из цельного куска чистейшего горного хрусталя, какой добывают у соседей. Руки искусных мастеров Валиндора украсили стенки гроба и крышку его причудливыми резными узорами. И среди этих узоров перед глазами короля разыгрывались древние друидовы ритуалы, победоносные военные походы, многолюдное строительство крепостей. Гвенельд всё смотрел и смотрел на эти узоры и не решался сдвинуть со своего места тяжёлую крышку гроба, сквозь прозрачную толщу которой хорошо просматривалось лицо и стан юной девы в драгоценном уборе и золотом венце.

Уже едва горели и больше чадили факелы, давно зажжённые Гвидионом, когда в тронном зале раздались гулкие шаги, и к гробу в центре его приблизился величественный и невозмутимый Лугенус в белоснежном одеянии, держа в одной руке своей волшебный посох, а в другой – курящуюся чашу. Тонкий аромат лесных трав и цветов окутал скорбного короля, и тот встрепенулся.

– Известно ли тебе, Гвенельд, – вкрадчиво заговорил Лугенус и поставил на край каменного ложа курящуюся чашу, – что мир зримый, земной, в котором ты снискал себе славу как Чёрный Властелин, граничит с миром таинственным, незримым, но прозреваемым людьми особого склада, способными видеть сквозь тусклое свечение магического кристалла?

– Таких, как ты, Лугенус? – ответствовал король и спустился с тронного места своего. Тяжёлая поступь его теперь была тиха, он старался идти как можно мягче, чтобы не тревожить, возможно, витающий над телом принцессы, её бессмертный дух.

– И скромный твой слуга чего-нибудь да стоит, – волшебник склонился перед Властелином, не снимая, однако, покрова с головы своей.

Мрачный Гвенельд стоял на почтительном расстоянии, зная силу волшебного посоха Лугенуса и его скрытный и противоречивый нрав. Одно неловкое движение, и в тебя полетит заклинание вместе со щепоткой неведомых кореньев или грибов, на лету воспламеняющихся и заволакивающих всё кругом дыханием наклави (морской демон, вызывавший увядание посевов и болезни скота, засухи и эпидемии).

– Так всё же дева спит, а не умерла? Как это возможно, коль она не дышит? – не питая напрасных надежд, король пытался разговорить волшебника. – И как же нам теперь пробудить мою невесту?

Не так прост был этот волшебник, хоть и принял приглашение жить при Чёрном Властелине, когда тот покорил себе королевство Хельмлингов и отбил натиск свирепых дикарей, родом из восточных племён, перешедших нижние отроги Синих гор, которые тянутся почти по всей северо-восточной границе Чернолесья.

Никто не знал, откуда взялся Лугенус, и где род его? Но окрестные друиды на совете своём все до единого провозгласили Лугенуса великим волшебником и воздали почести – вместе с белыми одеждами он получил немалую казну. Жил, однако, волшебник, как и подобает его собратьям, скромно, в землянке в ельнике неподалёку от большого дольмена, где, как известно всем местным торинам, покоится верховный друид Чернолесья. Там-то и повстречал волшебника Чёрный Властелин, совершая паломничество к дольмену для сотворения обряда, как требовал обычай.

Один из сопровождавших Гвенельда воинов позволил себе насмехаться над скромным жилищем лесного отшельника, думая, что этот человек из простых торинов, живущих в этих местах с незапамятных времён. Откуда ни возьмись в руках отшельника возникла палка, ставшая на глазах паломников большим посохом искусной работы, лишь раз хозяин посоха стукнул им о землю, и та с треском разверзлась и поглотила надменного воина, не успевшего даже крикнуть, края возникшей ямы обвалились внутрь, и наглец был погребён неоплаканным. А невозмутимый отшельник, между тем, продолжал творить свою магию: осыпал поляну возле дольмена каким-то пахучим мелким составом, крикнул: «Огма!», и тут же из сыпучей смеси сложились письмена на земле, сами собой загорелись, пламя закрутилось вихрем, поднялось над верхушками густо растущего ельника, не тронув его, и унеслось прочь, не ведомо, куда. Отшельнику поклонились все бывшие там друиды, а тот провозгласил, что место очищено, и досточтимый король может совершить свой обряд. Чёрный Властелин пригласил отшельника, которым и был волшебник Лугенус, жить в его замке и служить своей мудростью и магией интересам трона.

– Вижу, ты и после того, как я доставил тебе гроб с принцессой, не веришь в силу моей магии, – покачав головой, проговорил волшебник. – Сейчас я всё узнаю о ней. Вели своему слуге плотнее закрыть все двери зала, а самому ему вели спуститься вниз и передать воинам отступить от стен башни и укрыться в крепости. Не то морок мой настигнет их, и тогда они могут лишиться разума. Пусть поспешит твой торин.

– А как же я и ты? – Гвенельд не хотел показать свою слабость, но был бы не против, чтобы его меч и кольчуга оказались с ним в тронном зале.

– Ничего не случиться с тобой, если ты, Гвенельд, соблаговолишь встать рядом со мной, вот точно здесь, у гроба, и мы будем под покровом Тевтата.

***

Когда за слугой плотно закрылась последняя дверь, и в тронном зале Торна остались только король и волшебник, воздух у каменного ложа затрепетал и поплыл так, будто вместо гроба на нём разложен костёр, и пламя вздымается к самым высоким сводам потолка. В тишине Гвенельд слышал своё гулкое дыхание. Лугенус был по-прежнему тих. На его лице с небольшой, чуть подрагивающей бородкой не выражалось ничего, а внимательные серые глаза, подобно двум кристаллам, отражали то, на чём был сосредоточен его немигающий взгляд, – лик юной девы. Беззвучно он творил свои молитвы или заклинания, – кто же поймёт их, этих отшельников, да ещё с такой внутренней магией. По его облику и не скажешь сразу, что перед тобой умудрённый тайными познаниями друид высшего порядка. Он выглядел молодо, даже чересчур молодо и свежо.

И вот Лугенус бросил в курящуюся чашу щепотку как бы древесного мелкого состава, из чаши повалил густой дым и окутал место, где стояли король и волшебник, серо-белым покровом. На удивление, дым не был едким и по-прежнему источал приятный, чуть дурманящий аромат. Веки Гвенельда отяжелели, ему было трудно удержаться, и он криво зевнул.

– Терпи, король, терпи, – тихо проговорил Лугенус и выставил перед собой ладонь. Хрустальная крышка гроба сама собою двинулась в сторону, и взору творящего обряд и наблюдателя предстала принцесса в парадном облачении – лежала она, как живая, лице её было свежим, белым, румяным в лёгком облаке шелковистых волос цвета посеребрённого льна, густая поволока ресниц обрамляла плотно сомкнутые тонкие веки, но юная грудь её не вздымалась.

Гвенельд сдавленно ахнул при виде юной красавицы и с горечью сжал кулаки, и отвернул на мгновение лицо своё от спящей мёртвым сном принцессы.

Лугенус поднял руки и возгласил:

– Теперь молчи, король, и стой смирно! Ибо если ты произнесёшь хотя бы звук, если поворотишься или шевельнёшь хоть пальцем, покров Тевтата не спасёт тебя, унесёт тебя морок в подземные воды Улая.

Стал Лугенус сам, как мёртвый, застыл с поднятыми над телом принцессы руками и уставился куда-то поверх головы стоящего с другой стороны гроба Гвенельда, в пустоту сумрачного зала. И только теперь король приметил, что факелы давно погасли, а полной темноте вокруг них с Лугенусом стоит неведомое свечение, будто день благой, и яркое солнце озаряет лик прекрасной девы. По стенам забегали чёрные тени, заметались, как встревоженное стадо диких коней, дрогнул каменный пол и с потолка посыпалась каменная крошка, стены ходили ходуном, факелы пали, столы и ложа, и каменный трон – всё задрожало и затрещало кругом.

Гвенельд уставился на Лугенуса и не смел более даже глазом повести в сторону. Над гробом возникло будто бы облако и стало прозрачным, как хрусталь, внутри трепещущего облака появлялись и пропадали картины, одна чуднее другой. Ничего не мог разобрать в этом трепете король, не знавший доселе страха, даже смерть не пугала его, ибо, как и все в народе его, он верил в бессмертие души и вечные пиры героев в Небесных Чертогах. Как долго длился морок, мгновение или же целую вечность, уразуметь Гвенельд, будто вросший ногами в кожаных поршнях (обувь кельтов, башмаки) своих в каменные плиты, не мог.

Облако развеялось, густой дым ещё валил из чаши на краю каменного ложа, но теперь он стелился понизу, тени замерли, а чудное свечение в центре зала стало тускнеть, пока король и волшебник не погрузились в полный мрак и непроницаемую тишь. Лугенус гулко выдохнул, и в тот же миг на конце его посоха загорелась яркая звезда. Оказалось, что он уже держит посох в руке своей, хотя во время обряда посох стоял рядом, у ложа. Гроб был плотно закрыт.

– Сядь, господин, – тихо проговорил Лугенус и пошёл к трону, ведя обессилевшего короля под руку.

Когда Гвенельд начал понемногу приходить в себя, волшебник придвинул к тронному месту кресло и тоже сел, положив посох рядом. Король молча ждал объяснений.

– Готов ли ты услышать правду? – спросил, наконец, Лугенус.

– Говори без утайки, – потребовал король и выпрямил уставшую спину свою.

– Добро, – улыбнулся волшебник. – Так знай, Чёрный Властелин, что невеста твоя, которая теперь спит мёртвым сном, фея, – на этом слове король окинул волшебника гневным взглядом и помотал головой, не желая соглашаться. – Да, господин, да. Не гневись, это так. Принцесса Айне – фея. Но кто её мать, я не смог разведать. Есть и ещё одна загадка… – не решаясь произнести слова свои, Лугенус вдруг смолк.

– Да говори же! – взревел нетерпеливый дух Властелина Чернолесья.

– На руках принцессы-феи я видел лучезарное дитя, а внутри дитя – божественный огонь – элан. Но ведомо народу моему, что это синее живое пламя может быть только у Огненной Птицы из Страны Грёз, которая находится так далеко, что и дороги туда уже позабыты давно, заросли лесами, покрылись болотами, и никому из живущих ныне не ведомы. Схватился руками за голову Гвенельд, вскочил с трона и не помня себя рванулся ко гробу, сжимая кулаки. Сокрушить, сокрушить, сокрушить!

И тогда Лугенус сказал Чёрному Властелину:

– Спасти из цепких объятий мертвенного сна принцессу-фею может только её новорождённый сын, если принесёт перо Огненной Птицы. – Но откуда? Откуда дитя? Откуда элан? – Гвенельд развернулся и пошёл на Лугенуса, забыв, что перед ним опаснейший из смертных.

Он сделал лишь пару шагов, дыша гневом, протягивая руки, будто уже трясёт этого заносчивого друида, но тут же стал, как вкопанный, застыл на месте, и ноги его погрузились в камень.

– Прости! Прости, Лугенус! – взмолился король, пытаясь вырваться из каменного плена, но сделать этого она не мог, и руки, и ноги, и всё тело его словно само стало каменным. И он издал такой рык отчаяния, что стены вздрогнули.

А волшебник ослабил хватку, повёл рукой в сторону, и Гвенельд смог вырвать одну ногу из каменной плиты, та неровно пошла трещинами, и другую ногу сдавило ещё больше. Король издал ещё более истошный крик и стал разбирать каменный завал в разломе, чтобы высвободить ногу. Лугенус хохотал и водил руками перед собой, выговаривая заклинания:

– А элвинтодд двир синддин дио керриг ир вверллуриг ноин; ос сириаехт экх савваер ти веор элхлин мор, некромбор алин.

Закончив свой обряд, он успокоился и протянул королю свой посох. Гвенельд резко вздёрнулся на этот жест, сочтя его недостойным, но быстро скрепился и ухватился руками за протянутый ему предмет. Нога, застрявшая в камне, сама собой вышла невредима, и вот уже король стоял прямо, а разлома в полу как не бывало.

На следующий день отправил Чёрный Властелин своих верных слуг искать лучезарное дитя. Вручая предводителю чёрных всадников волшебное зеркало, Лугенус объяснил, что распознать искомое дитя можно только с помощью этого зеркала – его заволакивает синим горением, если в нём отразится человек с огненным сердцем. Откуда в ребёнке принцессы-феи божественный огонь, элан, волшебнику было не ведомо, ибо знание сие было ото всех запечатано такой магией, о которой никто из местных друидов никогда не слыхал. Чёрные всадники поскакали по свету, но не знали они, что искать им нужно не младенца.

Рождение героя

Раннее утро в лесу, когда трава в росе, а лёгкий ветерок, спустившийся с отрогов Синих гор, свеж и прохладен, – это самое любимое и самое суетное время для лесных фей. Столько всего надо сделать! А малышка Лилидон сидела под сосной и напевала себе под нос новую балладу, никак не желая приступать к давно изученным обязанностям:

– Трава густа, трава чиста,

Моя любовь, любовь проста, Летящий ветер с Синих гор,

Ах, как я люблю простор!

– Что за блажь, моя милая? – крикнула старшая фея Панфирия, проносясь мимо с оленёнком в руках, малышка-фея подняла глаза и улыбнулась зверушке, поймав его взгляд, она тут же узнала, что он потерял маму-олениху, а добрая Панфирия не прошла мимо и спасла его. Старшая фея любила порядок, потому поучала на ходу: – Разве ты не знаешь, Лилидон, что праздность феям вредна. Смотри, у тебя завяли и полегли все цветы на полянке у большого дуба. Спеши, солнце встаёт!

Медленно, нехотя Лилидон расправила крылышки, она ещё не приняла привычный человеческий облик, свойственный феям в дневное время, её полупрозрачное тело трепетало, наполняясь живительной силой, идущей от земли и деревьев. Она подумала, что будет лучше долететь до полянки с увядшими цветами в облике феи, навести там порядок и принять человеческий вид, чтобы какой ранний крестьянин, проходящий через лес по своим делам, не приметил ничего необычного и волшебного. У фей с этим строго.

Большой раскидистый дуб был самым древним в лесу, люди прозвали его Тригорн, и его имя постепенно перешло на весь лес. Возле этого великана с могучими корявыми ветвями почти ничего не росло, только густые шелковистые травы да цветы самых причудливых форм. Феи давно приметили эту полянку и приносили сюда цветы со всего света, оберегая их во время холодов и дождей. Это был их любимый сад цветов в лесу.

Возле самого дуба росла астромерия, лиловые лепестки которой радовали фей более всего. Кусты астромерии густо разрослись над выступающими корнями дуба, и можно было присесть под ним в знойную пору на корень и наслаждаться прохладой, вдыхая сладковатый аромат астромерии. Крона Тригорна была такой густой и огромной, что, если сидеть под ним, не видно неба. Лилидон прилетела на поляну и увидела, что в эту ночь, последнюю ночь полнолуния, какая была накануне, кто-то примял почти все травы и цветы вокруг их любимого старого дерева, но один куст астромерии стоял не тронутым, а новый розовато-лиловый бутон на самой верхушке его трепетал, будто в нём хозяйничал крупный шмель, и с готовых раскрыться лепестков опадала на землю звёздная пыльца. Это было очень странно, звёздная пыльца означала, что в чашечке этого прекрасного цветка – фея!

– Этого не может быть! – воскликнула Лилидон, уж она-то бы точно не пропустила такое событие, если бы проведала, что в это утро родится её сестра. Малышка фея была рождена самой последней и никогда ещё не видела, как из цветка появляется на свет другая лесная волшебница.

Феям дано знать очень многое, да и они, все семь лесных сестёр, живущих окрест Тригорна и Озера Слёз, расположенного неподалёку, у подножия Синих гор, уж наверняка прознали бы, что одна из них нашла избранника и готова дать жизнь новой фее. Это очень долгий процесс, к нему следует тщательно готовиться и дождаться благоприятного времени – непременно полнолуния, чтобы свершить обрядовый танец под звёздами. Это сам избранник часто не ведает, что его выбрала фея, наслала на него крепкий сон и закружила эфирное тело его в своём танце. Нет, так просто это бы не прошло мимо лесных сестёр. Они бы тут же почуяли, да и лесные духи не смогли бы утаить, что здесь под покровом ночи твориться волшебство высокого рода. Но ничего не почувствовала малышка Лилидон, разглядывая качающийся бутон и вот-вот готовый выпустить из своих крепких объятий того, кто притаился там, внутри. Сильная и совершенно новая магия держала сокрытым то, что было в бутоне. И Лилидон порхала над полянкой, осыпая травы и кустики роз, астромерий, пионов и других цветов своей волшебной пыльцой, чтобы оживить и укрепить их стебли, листья и корешки под землёй. Она не отлучалась далеко от качающегося свежего бутона и ждала, что же будет дальше. Ей не терпелось поприветствовать новую подружку и показать её остальным лесным жителям.

Как вдруг чашечка цветка треснула, распахнулись два лепестка, и вместе с обильно просыпавшейся искрящейся, ароматной пыльцой, запах которой сильно напоминал что-то очень знакомое, на ближайший листок астромерии, а затем и кубарем на землю свалился крохотный младенец. И это была…

– Совсем не фея! – вскрикнула Лилидон, открыв от удивления рот, а затем, словно опомнившись, маленькая фея звонко позвала: – Панфирия! Панфирия! Сёстры, все скорее сюда! Чудо в лесу! Чудо!

В тот же миг на поляну сбежались, слетелись все местные феи и лесные духи, а также множество любопытных зверей и птиц. Самым любопытным был Ворон. Приметив переливающуюся в первых лучах восходящего солнца пыльцу, покрывающую всего младенца с курчавой головки до крохотных пяточек, Ворон подлетел поближе и стал важно прохаживаться рядом с чудесным ребёнком и клювом подбрасывать вверх звёздную пыльцу с травы и земли.

Ребёнок, по виду, если бы не был так удивительно мал, походил бы на человеческого годовалого малыша. Он сидел на траве и сминая в цепких кулачках звёздную пыльцу, обращал её в кругляки чистого золота, подкидывал их, катал рядом с собой, и вскоре под кустом астромерии всё было усеяно золотыми кругляшками.

Лесные волшебницы смотрели на дитя, резвящееся на траве и перешёптывались, а звери подходили его обнюхать и поприветствовать. По всему было видно, что малыш их понимает, затем он встал на четвереньки и подполз к Ворону, обнял его и положил голову ему на грудь, а большая чёрная птица подняла крыло и укрыла им чудесное дитя.

Панфирия вглядывалась в мальчика дольше всех, таинственно молчала и не отрываясь смотрела в его широко распахнутые голубые глазки. Затем она протянула к нему обе ладони и бережно посадила его себе на колени.

– Правда, он быстро растёт? – обратилась к ней Лилидон. – А ещё по всему видно, что вы похожи. Неужели это твоё дитя, сестрица?

– Не моё, – с улыбкой сказала Панфирия, нежно поглаживая дитя по спинке, – не моё, а моей дочери. Смотри, тут кругом – её пыльца и аромат. Чувствуете, сёстры? – Другие феи ответили хором: «Да, сестра!», а Панфирия продолжала рассказывать маленькой феечке: – Асромерия – любимый цветок моей дочери Айне. И в лике этого дитя черты её. Но почему её нет здесь, среди нас? Ей же следовало забрать ребёнка с собой в замок Лундгард и воспитывать там до времени. Или она так боялась гнева Олдрина, грозного отца своего, что пришла под покров Тригорна? Вот, что заботит меня.

Девушки посетовали вместе со своей старшей сестрой и по обычаю закружились в хороводе, воспевая жизнеподательницу Нантосвельту и чудесное дитя принцессы-феи, а Панфирия и Лилидон играли с ним, наблюдая, как мальчик-с-пальчик растёт и растёт у них на глазах.

– Как ты назовёшь его? – спросила Панфирия у маленькой феи.

– А разве не тебе по праву старшинства принадлежит эта честь?

– Но ведь нашла это чудо ты, – напомнила старшая фея, улыбаясь, но внутренне чувствуя тревогу. Это чувствовали все сёстры, такова уж их участь – ведать о том, что глубоко внутри другого существа.

– О, это большая честь! – с поклоном ответила Лилидон, а потом подсела ближе к малышу, погладила его шелковистые волосы цвета посеребрённого льна и поцеловала в макушку. – Я назову тебя Абелайо. Каро карно Абелайо, тебе моя песня, зелёный росток жизни, сияющий ярче солнца! – пела малышка Лилидон и звонко смеясь хлопала в ладоши.

К вечеру семь сестёр и духи леса вновь собрались на поляне Тригорна, тихие ветры пели в ветвях его, древних, скрипучих, убывающая луна струила на поляну по-прежнему яркий свет свой, а звёзды тихо осыпались на землю. Весь день в складках своей пышной одежды Панфирия носила малыша Абелайо, как нарекла его Лилидон. А когда он стал настолько тяжёлым, что заботливая бабушка-фея уже не могла носить его за собой, Панфирия посадила растущего внука в пустующее совиное гнездо, там было много мягкого пуха, а приглядывать за растущим мальчиком-с-пальчиком вызвался Ворон. Прилетел и стал важно ходить по веткам дуба рядом с гнездом, где играло чудесное дитя. Большую часть времени Ворон молчал, он всегда не отличался многословностью, но, как только дитя выглядывало наружу и готово было выпрыгнуть из гнезда, чёрная птица возвещала: «Карр-карр!», желая его предостеречь от опасности упасть и разбиться о землю. Ворон подлетал к гнезду с висящим на краю мальчонкой и хлопал крыльями, мотая клювом из стороны в сторону. Мальчик улыбался и забирался внутрь, они прекрасно понимали друг друга – большая чёрная птица и чудесное дитя.

Вечером этого хлопотного дня феям следовало решить, что делать с младенцем принцессы-феи. Они весь день, подобно вихрям, проносились по всем дорогам Валиндора, заглядывали во все ближние и дальние уголки его, побывали на границе с Марралором, у грота под названием Мандрен, добегали до самого священного кургана Монганума, что на краю земли возле моря Энам стоит с незапамятных времён. Спрашивали феи у всех соседей и даже поднимались к небесам, чтобы отыскать свою юную сестру Айне. И так по крупицам собрали они всё, что было ведомо людям, животным и духам бесплотным, и открылась им скорбная участь их сестры Айне, дочери Панфирии и короля Олдрина. Они оплакали принцессу и её добрую няньку Гвиневру, которая была ведуньей и хорошо знала о мире фей и лесных духов.

Семь сестёр собрались вместе под дубом и притихли. За день дитя выросло ещё и показывало новые чудеса, светясь радостью и довольством. Он уже даже ходил! Пока неуверенно и осторожно, но всё же он ходил сам. Но всё чаще ему хотелось ходить за Лилидон или Панфирией, ухватившись ручонкой за край одежды.

– Мать всего живущего в лесах Нантосвельта, – взмолились сёстры, встав на поляне кругом и воздев руки к небу, – приди и вразуми нас. Что нам делать с этим дитя? Отдать тебе или оставить у себя?

Зашумел старый большой дуб, загудел в отдалении окружавший его лес, сильнее посыпались звёзды с неба, три вихря прилетели и закружились вокруг семи сестёр, и пали они в трепете. Из чащи на поляну вышла покровительница всего, что растёт и дышит в лесах и полях. Зеленоватое свечение окутывало совершенный стан её, она не ступала, а точно парила над травами, свет её лучезарных глаз озарил всю округу. Мелкие серебряные колокольцы на краях летящего покрова её зазвенели тонко, мелодично, будто отстукивая гимн. Певчие птицы проснулись и запели, взлетая над гнёздами: «Нантосвельта! Нантосвельта!». А звери лесные – и кабан, и лисица, и волк, и медведь, и заяц, и ласка, и олень, и даже ленивый зубр и все мелкие грызуны и прыгучие белки – все приникнув к земле окружили поляну у большого дуба. Лучезарная богиня сошла и подала голос:

– Оставьте дитя огня у себя, воспитай его, любезная моя Панфирия. Я помогу, когда будет нужна помощь, но не в моей власти его судьба, как и судьба его родителей.

Панфирия и Милианна, самые старшие из фей, поклонились богине и поднесли ей пышный розовый венок, и Панфирия спросила, держась на расстоянии, боясь поднять голову:

– Всемилостивая подательница жизни, мать лесов и полей, что за магия держит в своих объятьях сына дочери моей? Я не знаю этой силы и не уверена, что смогу достойно воспитать ребёнка, рождённого не так, как мы привыкли. Он – мальчик, он похож на человека, доселе не ведомо было такое чудо, Владычица. Кто же отец его и какому богу он служит? Объясни нам.

Феи все до единой склонились перед лучезарной Нантосвельтой. Она же приблизилась к кусту астромерии, где появился младенец, коснулась его, затем подошла к дубу и заглянула на ветку с совиным гнездом, где он сидел, притихший и совершенно сонный. Богиня взяла подросшее дитя и прижала к своей груди, поцеловала в макушку и передавая старшей фее, прорекла: