Полет в никуда

Григорий Поздняков

Полет в никуда

Глава 1.

Я родился в Саратовской области, в городе Калининске. Раньше, до революции, это место называлось слобода Баланда. Есть версия, что, когда Петр первый проезжал мимо наших мест, ему дали бокал вина. Вино, скорее всего, было кислым или невкусным, и он вылил его в реку со словами: «Баланда!» Вот так и назвали эту реку. Позже вокруг реки образовалось поселение крестьян-беженцев. Так возник поселок Баланда. Мне кажется, что название не самое удачное, но это лучше, чем какой-то Крыжополь или Сухосранск.

Городок этот вялый и пыльный. Жизнь течет размеренно и осторожно, как, наверное, во всех городках подобного типа. Достопримечательностей в городе совсем нет, если не считать ступенек спортивной школы, на которых когда-то, в 20-х годах стоял Михаил Калинин и выступал перед красноармейцами. В честь него и был назван город Калининск. Ступеньки эти никогда не ремонтируют, наверное, боятся при ремонте потерять что-то важное и драгоценное. Что ж, правильно и делают. Реликвии надо беречь.

Лето в этих краях, обычно, очень жаркое и пыльное, особенно вечером, когда гонят стадо коров. Зрелище очень захватывающее, даже возвышенное: пастух гордо восседает в седле своего скакуна, и создается впечатление, что он главный и командует очень важным шествием на закате солнца. Во всяком случае, так мне это представлялось.

Вечерами народ веселится, пьет водку или самогон собственного изготовления, бьют друг другу морды, по утру мирятся, братаются, в общем, живут весело.

Единственное, что приносит огорчение или даже ужас – это дневные похороны. У нас хоронят всегда с духовым оркестром, торжественно и пышно. Покойника провожают с большими почестями и умилением. Не важно кто ты, даже если последняя сволочь, похоронят тебя достойно. Можно было бы рекламировать это шествие и обряд: «Господа, даже если вы последние «мудаки», приезжайте к нам в Калининск, похороны будут очень достойные и почтенные, хор плакальщиц вам обеспечен». Если вы не знаете, кто такие плакальщицы, я могу пояснить. Это женщины с визгливо-писклявыми голосами, которые научились плакать так, что вопль Моисея перед израильским народом вам покажется детскими соплями. Супер-профессионалки. Чаще всего, покойника у нас оставляют на три дня в доме.

Зимы у нас холодные, и вновь преставившийся «чувствует» себя нормально. А вот летом – жара, тогда смердит уж очень неприятно. Я помню этот запах – такой сладкий и приторный, одним словом тошнотворный.

Ночами у трупа, обычно, восседают три ближайших родственника, сиделки-старушки, которые по известным причинам не спят ночью. И … чтец. Он читает на старославянском псалтырь или, иными словами, советует, как душе, без особых потерь, добраться до рая.

Вот одному такому чтецу надоело читать эту галиматью, и он решил немного пошалить. Он посмотрел на милых старушек, которые дремали, слегка похрапывая, подошел к покойничку и посадил его на заднее место. (с юмором у чтеца было все в порядке.) И стал продолжать читать заветный псалтырь, только чуть громче обычного.

Одна бабуля приоткрыла глаз, да как заорет:

– Ожил! Ожил! Чур, меня! Чур!

Две другие мигом среагировали на позывные и бросились к двери. Та, что пошустрее, решила сократить маршрут и поползла между табуретками, на которых покоился виновник «торжества». Задница у бабули видно была хороших размеров, поэтому она слегка зацепила днище гроба, и покойничек свалился прямо ей на спину. Следующие похороны в нашем городе были этой бабушки. А чтеца посадили. Жаль, наверное, хороший был мужик.

Моя мать, очень умная и интересная женщина, была учителем в школе. Мне и моему брату она отдавала всю доброту материнского тепла, за это я ей очень благодарен.

Отец был архитектором в районе. Ответственный человек, благородный и хозяйственный. У него было хобби – музыка. Мне, порой, кажется, что он мог играть на всех инструментах. У него был абсолютный слух и прекрасный голос. Поэтому с раннего детства он стал обучать нас с братом музыкальному ремеслу. Иногда это обучение доходило до палочного воспитания.

Я играл на мягком и вальсирующем баритоне. Мне нравился этот инструмент, он обычно вел соло в вальсах и маршах. Я очень гордился, что в оркестре играю на таком важном, по сравнению с альтом или тенором, инструменте. Баритон – был вершиной, апогеем. Мой отец фанатично относился к музыке, сам писал аранжировки для нашего школьного оркестра. Отец, талантливый педагог, научил играть нас, пацанов со двора, раздал нам инструменты, и через два месяца мы уже во всю шпарили «Марш кавалеристов». Когда он учился в Саратовском политехническом институте, то играл с отцом известной певицы из Аткарска, это недалеко от нас, Валерии. У отца Валерии получилась Валерия, у отца Позднякова получился Поздняков. Что делать, – нога судьбы.

Мы часто играли на самых известных праздниках нашего города. Открывали гимнами торжественные собрания, посвященные черт, знает, чему, и закрывали их с таким же успехом. И, конечно же, «жмуры» – похороны. Это нам нравилось больше, чем 7 ноября или 1 мая, там нам платили деньги. Мы могли на эти деньги купить билет на районную дискотеку. Слово «дискотека» тогда не употреблялось. Называлось сие мероприятие «танцы».

Все похороны проходили однообразно, но одни я запомнил на всю жизнь. Я, конечно, не помню, кого хоронили, но сам процесс врезался в память надолго. Стояла очень холодная зима. Температура доходила до минус

тридцати пяти градусов. Очень холодно. Мундштук моего баритона просто примерзал к губам, когда мы шли в валенках за гробом. Обычно, мы сокращали количество лиц, играющих в оркестре, дабы заработать побольше денег. Поэтому, чтобы сыграть похоронный марш, достаточно было иметь небольшой состав музыкантов. Это, конечно же, баритон, потому что основная партия доставалась именно ему, труба, альт и ударные инструменты. Мы решили не брать музыканта для барабанной партии. Трубач Серега сказал:

– Я сыграю все сам! Меньше народу – больше кислороду!

Это была его любимая поговорка

–Я буду играть на трубе, барабане и «тарелках». Будьте спокойны,

мужики, у нас все получится.

На том и порешили.

Для того, чтобы не замерзали клапана в инструменте, музыканты, обычно, добавляют немного водки или спирта. Мы заказали у устроителей сего мероприятия по бутылке водки на нос. При каждой остановке похоронной процессии мы грели не только наши инструменты. Поэтому, когда весь народ с виновником торжества подошли к яме, то духовой оркестр еле-еле стоял на своих двоих. Но разученный, игранный, переигранный похоронный марш отлетал от наших раструбов только так.

Покойника на ремнях опускают в его будущее место пребывания, под нашу замечательную похоронную игру. И в этот самый торжественный и неповторимый миг трубач Серега со всеми своими инструментами: барабаном, трубой и литаврами, с неимоверным грохотом, следует за покойником. Не выдержал, бедняга, ранее промытых клапанов. Очнувшись в могиле, Серега увидел, что сидит на барабане, рядом с гробом валяется труба и одна «тарелка» накрывает часть гроба покойника. Близкие родственники перестали плакать, дальние начали падать со смеху, когда он начал орать:

– Ребята, не закапывайте меня! Я больше так не буду!

На следующий день в школу пришла жалоба, что школьный духовой оркестр сорвал похоронную процессию. Мы получили хороших пиздюлей от директора школы. На этом наша игра закончилась, и приглашали нас только на завязывание пионерских галстуков или советские праздники, посвященные какой-нибудь красной дате.

Мне иногда кажется, что все, что происходило со мной в детстве, – это маленький плюшевый мир, где не нужно отвечать за свои поступки, не нужно думать о глобальных вселенских проблемах, о том, что я есть и кем я буду. И все-таки… Я хотел не просто быть, а быть либо актером, либо, на худой конец, режиссером.

В шестом классе на день рождения родители подарили мне подписку журнала «Советский экран», и я понял, что мое место- в кино. Журнал мы выписывали в течение пяти лет. О советском кино я узнал почти все. Я

перечитывал статьи о кинематографе по несколько раз, зачитывая каждый свежий номер до дыр. И по прошествии двух лет понял, что ни актер, ни режиссер из меня ни хрена не выйдет.

Я решил твердо: буду кинооператором – ответственности меньше. Поеду в Москву поступать во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Родители поддержали мое безумство, и я начал заниматься фотографией. Отец купил мне простенький фотоаппарат завода ЛОМО, чем положил начало моим мытарствам в фотоискусстве. Я снимал все подряд: натюрморты, портреты, пейзажи и, конечно же, девушек (но снимал их пока только на фотопленку). Выискивая на танцах симпатичную девочку, приглашал ее в свою фотомастерскую и извращался, как фотограф-профессионал, но и только. До потери девственности было еще, ох, как далеко.

Мне всегда казалось, что должен сделать то, что не смогут сделать другие. В десятом классе я ни на миг не сомневался в собственной гениальности. Я был для себя великим. Все деяния остальных не имеют большого значения. Есть только «я» и мое будущее. Сейчас понимаю, каким я был самоуверенным кретином. Лучше это понять позже, чем не понять никогда. Наверное, нет ничего хуже, чем гениальные мужчины, неотразимые женщины – скучнейшие и невыносимые люди.

Интерес к женскому полу, судя по нынешней молодежи, у меня проявился достаточно поздно. Как-то школьный приятель Юрка Казачков принес в школу эротические открытки. Да, именно эротические, о порнухе мы даже и не слышали. Это были очень старые фотографии дореволюционного периода, я первый раз увидел обнаженную женщину, и это произвело на меня неизгладимое впечатление. Меня это заинтересовало.

Спустя два дня я полез к отцу в комод, где хранились негативы тридцатилетней давности. Долго шаря, нашел негатив пере фотографированного эротического зарубежного журнала. Я моментально развел проявитель и фиксаж, занавесил шторы и погрузился в мир эротических грез. Я решил, что всем мальчикам нашего класса будет также интересно, как мне, и, размножив чудо-фотки, раздал всем одноклассникам. С этим-то и загремел в кабинет завуча. Моя мама краснела от стыда. Папа пару раз стеганул ремнем. И, в наказание, на месяц я был разлучен с фотоувеличителем. Мои приятели знали все это уже давно, и эротика на бумаге их не вдохновляла.

Леха Балда предложил мне посмотреть все это в натуре.

– Где и как? – спросил я.

–Где, где! В бане, конечно же, мы сегодня туда идем.

–Но, Леха, ведь женская баня находится на втором этаже, а мужская на первом.

–В женской бане сейчас ремонт, поэтому мужики моются по средам, а женщины по четвергам, а сегодня что?

– Четверг.

–То-то и оно, пошли, нас идет целая компания наблюдателей.

–Пошли, – без колебаний ответил я.

В девять часов вечера мы все встретились у бани. Начинается погружение в мир непознанного.

Единственное окно, которое было не замазано зеленой краской – очень маленькое, зато чуть приоткрытое, Все смотрели по очереди по пять минут. Богдашка засекал время, потому что только у него были часы. Когда дошла очередь до Богдашки, он аккуратно залез на подоконник и с ужасом крикнул:

–Алевтина, сучка, училка, смотрите какие у нее сиськи. Эта сволочь мне за четверть двойку поставила.

Он прыгает с подоконника, хватает комок глины, и в раскрытое окно швыряет эту гадость прямо в Алевтину.

В бане шум, визг, переполох. Выбегают работники бани, мы – врассыпную. Весь кайф из-за Богдашки сломан. За нами гонятся работники бани. Я слышу голос банщицы:

–Поздняков! Это ты!

Леха Балда в ответ орет:

–Это не он! Вы ошиблись! – он пытается меня прикрыть.

Дома был скандал. Отец кричал:

– Он извращенец!

Мать опять угрожала кабинетом завуча, хотя сама работала в этом кабинете.

Мой эротический мир пытались разрушить у меня на глазах. Но я крепчал, хотя и чувствовал себя, как обоссанный муравей. Я знал, что это только начало. Хотя, честно признаться, мне было очень стыдно. Я не мог понять, в чем дело, но сознавал, что это неправильно. Что в этом особенного, если меня интересовало обнаженное женское тело, – то, чего я никогда не видел и что представилась возможность посмотреть. Воспитание социалистической школы прививало мне, что обнаженное тело – это плохо, грязно и некрасиво. Мы же, пацаны, видели во всем этом совершенно обратную сторону медали. Мы хотели этого, искали этого всеми доступными и недоступными путями. Природа брала свое. Я до сих пор люблю обнаженное женское тело. Вид его толкает мужчину на подвиги, романтику. Хотя, если ты видишь его в избытке, это тоже плохо. Как писал Генри Миллер: «Если ты часто видишь голую женщину, то рано или поздно опять переведешь свой взгляд на лицо»

В детстве, да и, наверное, сейчас я всегда чувствовал одиночество. Подчас оно возникало у меня среди шумной компании, когда я просто замыкался в себе и ничего не мог с этим поделать. Меня спрашивали:

–Почему Вы такой грустный?

Ответ был всегда стандартный

–Я таким родился.

Одиночество – это изумительное состояние. Мне оно нравилось всегда. Я оставался один на один с собой, и мне было, о чем поговорить. Есть люди, которые не умеют общаться с собой, мне их очень жаль. Если у Вас возникает вопрос, я советую спросить ответ у себя. Он должен возникнуть из Вас, из Вашей глубины, из Вашего состояния прожитых жизней. Он обязательно найдется – ответ на Ваш вопрос. И не важно будет он правильным или неправильным. Важно, что Вы задаете вопрос себе и от себя же получаете ответ. Мне кажется, что это прекрасно, это верно, это правильно.

Я никогда не мог найти собеседника, с которым мне не было бы невыносимо скучно: ответы и вопросы… Общение с людьми мне казалось неинтересным занятием. Немногие могли мне дать то, что я искал. Но люди, в нынешнем своем состоянии, мне кажутся скучны до безумия. Это какая-то арифметическая задача, в которой «равно» приписывают «все равно».

Когда я учился в школе, то ненавидел запах жженых перьев, суп рассольника, отказ девушки, которую приглашают на танец (ведь это так просто потанцевать в течение трех минут и осчастливить человека, который хочет быть счастливым). Я ненавижу пересказывать фильм и отмечать собственный день рождения, принимать подарки и чувствовать себя обязанным человеку, который тебе этот подарок вручил. Все эти вещи я ненавижу!

Любил ли я?! Была ли у меня первая любовь, не знаю. Мне кажется, что была. Когда я всерьез стал заниматься фотографией и готовиться к поступлению во ВГиК, я нашел модель, ее звали Светой. Наверное, я влюбился не в нее, а в ее глаза. Меня всегда поражали в девушках глаза. Глаза – это душа человека. В глазах всегда отражается прожитая и непрожитая жизнь. Форма глаз, цвет глаз, ресницы, прикрывающие глаза, закрытые глаза, изумленные глаза – это все жизнь, и это не перепутаешь ни с чем. В последствии, когда я общался с женщиной, я всегда обращал внимание именно на глаза, а значит, смотрел в ее душу. Я чувствовал себя магом, который умеет не только смотреть в глаза, а заглядывать гораздо глубже.

Я никогда не целовал Свету, но ее глаза были для меня важнее поцелуя, и, когда наши взгляды встречались, то испытывал состояние большее, чем оргазм. Эта любовь была безответной. Без слабой надежды на взаимность. Ей нравилось фотографироваться у меня. Ведь к тому времени я мог держать свою фотовыставку в местном кинотеатре «Победа». У нее был парень, этакий «драчун» и «хулиган» местного значения, и она гордилась этим знакомством. Я же горд был тем, что просто фотографировал ее. Я ловил ее взгляд на танцах, в школе или просто на улице. Я снимал пленку за пленкой, лишь бы она смотрела в мой фото искатель. Это был восторг. После фотосъемок я провожал ее до дома, строил планы на свое будущее и неохотно делился с ней. Но она тихо и вкрадчиво говорила:

–У меня есть жених и мне с ним хорошо.

Позже я узнал, что она вышла за него замуж, родила от него двух детей.

Вот так и закончилась моя первая любовь. Но она всегда останется в моей памяти.

Детство возникает какими-то отдельными вспышками, которые навсегда врезаются в твою жизнь. Эти яркие мгновения я и пытался описать. Возможно, это будет интересным для более детального описания, но я задумал сей трактат немного о другом. Хотя мне кажется, я еще не раз обращусь к своим воспоминаниям, которые навсегда остались во мне и сформировали мою нынешнюю жизнь.

Состоялся серьезный разговор с моими родителями. Они пригласили меня в большой зал. Хочу оповестить моих читателей, что жил я в двухэтажном доме, с тремя спальнями, верандой, гостиной и большим залом. Вот в этот зал я и был приглашен.

–Ты, действительно, хочешь поступать во ВГИК или это просто твоя фантазия?

– Да, мама, я хочу творить и хочу поступить в тот ВУЗ, о котором я так долго мечтал.

– Гриша, но ты хотя бы имеешь представление о том, что там 20 человек на место?

– Мама, я знаю, чего я хочу.

– Хорошо. Отец, покупай билеты, мы едем в Москву.

Так, после десятого класса я поехал поступать во ВГиК. Ведь я считал себя гениальным, и никто кроме меня не сможет снять то, что я задумал. Любая операторская работа, включая известных мэтров операторского искусства, для меня была не более, чем неудачная фотография любителя. Я – гений, вы только меня поймите. «Я – гений»,– звучало у меня в сердце. Но, как бывает у всех гениальных людей, их, как всегда, никто не собирается и не желает понимать. Так оно и вышло. Я попал на прием действительно к мэтру фотографии. Это была Лидия Павловна Дыко. Известнейший оператор, родоначальник советского операторского киноискусства. Она снимала фильм «Суворов», была ассистентом на фильме «Чапаев». В общем, это был кит, на котором держалась вся советская кинематография. Она, с легкой руки, у себя в кабинете забраковала 90% моих снимков. Оставила два для того, чтобы я не огорчался. И сказала:

– Молодой человек, сколько Вам лет?

– Шестнадцать, – нерешительно ответил я.

– Вам нужно много и очень много работать, поймите меня правильно. То, что Вы содрали с моей книги «Фотокомпозиция» лучший мой снимок, хоть и льстит мне, но не делает чести Вам, придумайте что-нибудь сами. Надеюсь, что Вы меня понимаете правильно. До свидания. Жду Вас в следующем году.

Как я вам уже говорил, гениальность была не принята. Гений потерпел

полное фиаско. И сразу же возник вопрос. И не просто вопрос, а гамлетовский: «Быть или не быть?». Моя мама человек практичный, и она, со всей твердостью своего характера, ответила: «Быть».

ВГиК – это было для меня недосягаемое, огромное и святое. Я помню, с каким трепетом я поднимался по ступеням этого заведения. Тяжелые двери открывались с большим трудом. И вот я в храме кино. Прохладные коридоры, суетящиеся студенты, мудрые и великие преподаватели, в отличие от студентов они ходили важно и размеренно по коридорам института кино. Я чувствовал себя очень неуверенно и робко. Крался по ступеням, осторожно подходил к каждой двери, всматривался в лица и, с каким-то восторгом, узнавал знаменитостей, о которых читал в журнале «Советский экран».

– Мама, мама, вон смотри, прошел Алов.

– Кто такой Алов? – с недоумением спрашивала меня мама.

– Это же великий режиссер, он снял «Тегеран – 43», «Легенда о Тиле». Здорово, я его увидел.

Я был на седьмом небе от счастья.

Мы зашли в кафе института и заказали кофе и студенческие сосиски. Я не мог есть и все время оглядывался по сторонам в надежде увидеть еще кого-нибудь. Вдруг за соседним столиком я увидел азиатскую девушку и сразу узнал ее:

– Мама, смотри, вон за тем столиком сидит Делбром Камбарова. Она играла эпизодическую роль в фильме «Пираты ХХ века». Ух, ты!

– Ешь и перестань так глазеть, это некрасиво.

К нам подсел худенький мужчина с кинооператорской сумкой. Моя мама сразу среагировала на это и начала с ним разговор.

– Извините, а Вы не оператор случайно?

– Оператор, – небрежно ответил он.

– А Вы учитесь или уже закончили институт?

– Я уже три года работаю.

– Вы снимаете фильмы?

– Нет, я работаю в Свердловске в фотоателье, снимаю для документов, ну там паспорт, водительское удостоверение.

У моей мамы в глазах был ужас, она смотрела на него, как на покойника, отбывшего в мир иной прямо у нее на глазах.

– Да, я фотограф, потому что работу кинооператора получить на студии практически невозможно. Каждый год институт выпускает по 40-50 операторов. А ведь старые же не умирают и никуда не улетучиваются. Поэтому, если у вас нет блата, то вы никогда не будете работать по назначению, это все иллюзия. В лучшем случае, вы будете фотографом с высшим образованием или снимать «Сельхоз-навоз-хронику».

Он допил свой кофе, распрощался, пожелал нам удачи и ушел. У нас с мамой была пятиминутная пауза. Потом мама резко встала и сказала:

– Все, забираешь документы и едешь в Ленинград поступать в институт

киноинженеров.

Среди студентов его называли институт киноинженеГров.

Мы собрались и поехали в Ленинград.

Моя мечта, как птица, улетела безвозвратно, я даже не успел помахать ей рукой – так быстро это случилось. Я заметил, что в жизни часто так бывает. Ты строишь планы, заучиваешь этот план, знаешь его наизусть: каждое слово, каждый слог, каждую букву. Но наступает день, когда вдруг, неожиданно, все это исчезает в один миг, в один взмах. И уже нет плана на будущее. Нет твоей мечты. И остается ощущение, что это был лишь сон.

Но вместе с мечтой уходит что-то важное, уходит частичка тебя самого, частичка твоей души. А остается пустота. Происходит разрушение тебя, как целостной личности.

Мои воздушные замки улетали вместе с моей несбывшейся мечтой. Все растаяло, и все мои фото потуги были ни к чему. Я в Ленинграде, и поступаю в обычный технический ВУЗ. Я буду совершенно обычным инженером в каком-нибудь сельском клубе. В общем, киномехаником с высшим образованием.

Через месяц Ленинградский институт киноинженеров набрал будущих студентов в свой единственный в мире ВУЗ. Почему единственный? Потому, что второй такой ВУЗ в мире был никому не нужен. Да и учились в нем студенты третьего мира: Ангола, Вьетнам и Йемен, в общем, пол-Африки и часть Азии. Я поступил в Ленинградский институт киноинженеров с легким трением, но без особых проблем.

Глава 2.

Меня поселили в общежитие института на Новоизмайловском

проспекте. Временно, на месяц. Общежитие это принадлежало электротехническому факультету. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Ободранные двери, выбитые стекла, обшарпанные стены. Но весь ужас заключался в том, что общага была заселена кроме студентов еще и клопами немаленьких размеров. Я получил белье у коменданта и отправился спать.

Наутро встал

от того, что все мое тело горело и чесалось. Я подошел к зеркалу и просто не узнал свое лицо. Это было не лицо, а опухшая морда, больше похожая

на жопу. А жопа чесалась еще сильнее, чем лицо.

Я вышел в коридор и увидел двух пьяных студентов, которые что-то обсуждали, включая в свой лексикон ненормативные выражения. У одного из них была расстегнута ширинка, под джинсами не было трусов, и выглядывал член. Тот, который выглядел, как пьяный стриптизер, повернул ко мне лицо и представился:

– Я – студент второго курса Чеберс.

– Григорий, только что испеченный студент.

– У тебя деньги есть?

– Есть, – неуверенно ответил я.

– Пошли, за пивом сходим.

– Я не пью.

– А баб ты трахаешь?

– Как это – трахаешь?

– Ну, ебаться хочешь?

– Нет, пока не хочу, я ни разу их не…

Я только что поступил в этот дурацкий институт, – с возмущением ответил я. Тебе лучше советую магазин застегнуть, а то растеряешь свое хозяйство.

Чеберс нагнул голову, посмотрел на свой член. Махнул рукой и сказал:

– Все равно молния сломана, а трусы я у Ленки в комнате потерял, найти не могу. Она, сука, их специально спрятала, проститутка ебаная.

Так состоялось мое знакомство с первыми жильцами этого заведения. Время в общаге были пьяным и шумным. Днем шла учеба. А вечером -танцы и различные увеселительные мероприятия, которые присущи всем студенческим общежитиям.

В один из вечеров ко мне постучали в дверь:

– Кто там?

– Бабу голую хочешь посмотреть?

– Какую бабу, два часа ночи, дайте поспать!

– Настоящую голую бабу.

Меня это заинтересовало, я открыл дверь. Стояли два азербайджанца. В мою комнату они занесли что-то завернутое в простыни. Положили на мою кровать, развернули. Это, действительно, была пьяная голая женщина, студентка со второго этажа.