Башня. Новый ковчег 1

«Орлиное гнездо», так называла это место дочь. При мысли о дочери Павел почувствовал, что улыбается.

Борис перехватил его улыбку взглядом.

– Догадываешься, зачем я тебя позвал? – он кивнул в сторону нескольких папок, аккуратной стопочкой лежавших по правую руку.

– Догадываюсь.

– И что прикажешь делать?

– Ну ты ж у нас вроде как глава административного управления, – усмехнулся Павел Григорьевич. – Тебе и решать.

– А не боишься, Паша, что не так чего решу. Твоя-то тоже в этом деле отметилась. В курсе уже, небось?

– В курсе, – не стал отрицать Павел Григорьевич.

Новость о том, что семеро подростков тайком сбежали и доплыли на старой списанной лодке до полуразрушенного здания, Павел узнал ещё вчера вечером. Ему позвонили из школы и сообщили, что его дочь, Ника, числится в нарушителях. Он поморщился, вспоминая голос школьной секретарши, неприятно тонкий, из тех, что так легко срываются на визг, заискивающий, в нём отчётливо звучал страх, дребезжащий и потный. Все знали – да Павел этого никогда и не скрывал – что за дочку он растерзает любого. Но формальность есть формальность, да и нарушение серьёзное, так что Павлу обязаны были сообщить и о самой эскападе, и о том, что Ника в ней замешана.

Борис с шумом отодвинул кресло, поднялся, подошёл к окну, выходившему в пустынный коридор. Долго стоял, повернув к Павлу широкую спину.

«Паузу держит, стервец», – беззлобно подумал Павел. Нет, всё-таки Борька – артист, всегда им был.

– А вот знаешь, и решу! – Борис наконец отвернулся от окна. – Решу! Сошлю всех семерых вниз. Турнепс полоть! И пусть там поползают на коленках, пусть! Колумбы хреновы! Магелланы недоделанные! Лаперузы сраные! Плавать они захотели, вот и пусть теперь плывут вниз, грядки говном удобряют.

– Ну ты, Боря, распалился, – рассмеялся Павел.

– Смеёшься? А я ведь не шучу.

– Ладно тебе, Боря, – Павел погасил улыбку. – Они же дети. Что им теперь, из-за одной дурацкой выходки жизнь ломать?

– За дочку переживаешь? – прищурился Борис.

– За дочку. И за остальных тоже. Хорошие ведь ребята. Забыл, как мы сами туда в детстве плавали?

– Дураки были, – буркнул Борис.

– Конечно, дураки, – согласился Павел. – Мы были дураки, и они дураки. Дело-то молодое, мальчишки перед девчонками хвосты распустили, ну же, Боря, а ты их за это в кутузку.

Борис, насупившись, молчал.

– Их сейчас в интернате пропесочат, родители всыплют по первое число, да и хватит с них уже. Ты бы лучше распорядился на всех выходах охрану усиленную поставить.

– Где я тебе людей-то найду, – проворчал Борис. – Охрану поставить везде, умник нашёлся.

Борис вернулся на место, грузно опустился в кресло. Замолчал, тяжело подперев подбородок рукой.

«А раздобрел чего-то Борька в последнее время, закабанел», – думал Павел, разглядывая друга. Куда и подевался стройный и гибкий юноша с вечной хитринкой в насмешливо прищуренных зелёных глазах. Хотя нет, хитринка осталась. И густые тёмно-каштановые волосы не утратили блеска, и, чёрт возьми (Павел невольно позавидовал), их даже седина не тронула. И всё та же вальяжность, и осознание собственной привлекательности – привлекательности крупного матёрого зверя, красивого и опасного. И жестокого. Но без этого никак. Павел знал: без этого в их мире не выжить, проявишь слабину – съедят и не поморщатся. Это в юности, пока они были тонкие и звонкие, верили в высокие идеалы и сами себе казались властителями собственных судеб, можно было быть добрым, честным и справедливым. А с возрастом эти качества становятся слишком дорогим удовольствием.

Павел поймал себя на мысли, что он невольно тоскует по тем беззаботным дням, когда они были неразлучны, когда их троица, он, Борька и Анна… стоп, нет никакой троицы, нет и больше уже не будет. Павел нахмурился, перевёл взгляд на друга.

Тот по-прежнему сидел, развалившись в кресле, повернувшись к Павлу боком.

«Интересно, Боря, – подумал вдруг Павел. – А ради чего ты вообще меня к себе позвал? Ну не ради Ники же. Не ради своей картинной тирады про турнепс и сраных лаперузов. А тогда зачем?»

За последние полгода они виделись нечасто. Только на заседаниях Совета, да в коридорах, и почти всегда – мельком и впопыхах. Он, Павел, круглыми сутками на объектах: системы жизнеобеспечения, за которые он отвечал, всё чаще давали сбой, не успеешь одну дыру залатать, как две новые появляются. А у Борьки дела административные – тоже та ещё маета, не позавидуешь.

– Что ты меня прямо как бабу разглядываешь? – голос Бориса выдернул Павла из задумчивости. – Глаз не сводишь.

– Понравился, – в тон ему ответил Павел. Оба весело рассмеялись.

Просмеявшись, Борис доверительно наклонился к Павлу.

– Паш, тебе не кажется, что мы тут немного… как бы это сказать… заигрались в демократию, в общем, потеряли чувство реальности.

– Это у нас-то демократия? Ну-ну.

– А ты не нукай, ты послушай. Я тебя, разумеется, не из-за ребят этих позвал, это ты правильно понял, я вижу. Я про другое с тобой хотел переговорить. Ты, Паша, видишь же, что творится вокруг. Ну. Ты же умный мужик, Паша.

Павел Григорьевич с интересом посмотрел на Бориса. Ну вот и настоящий разговор пошёл, надо понимать. Он уже начал примерно догадываться, куда клонит Борис.

– Ты про Совет что ли?

– И про него в том числе, – Борис откинулся на спинку кресла. – Совет – дело хорошее, я не спорю, но как форма правления он давно себя изжил. Все решения, что принимаются в последнее время – это полумеры, а время полумер давно прошло. Нам нужна твёрдая власть и, желательно, сосредоточенная в одной руке.

Борис выжидающе замолчал. Павел задумчиво смотрел перед собой.

До него уже доходили слухи, что с Советом Двенадцати хотят покончить. Кто – Павел не знал. Теоретически, это мог быть любой из двенадцати членов Совета – в их правлении уже давно не наблюдалось единства. Павел был далеко не новичок и прекрасно понимал ситуацию. У всех свои амбиции, а у кого их нет? Вот хоть и у Борьки – у того их вообще через край, достаточно посмотреть, как административное управление с каждым годом подминает под себя всё больше и больше. Но амбиции амбициями, а ум никто не отменял. И чего-чего, а ума его другу не занимать. Да и не станет Борис вступать в открытую борьбу за власть. Во всяком случае не с ним, не с Павлом Савельевым.

– Я, Боря, инженер, – осторожно начал Павел. – А у нас инженеров заповедь простая: работает – не трогай. Совет неидеален, тут я с тобой согласен, но я – за коллективное мнение. Слишком велика вероятность, что один, дорвавшись до власти, возомнит себя богом. Вспомни ту историю с северной электростанцией. Умный мужик был Семёнов, только к людям прислушиваться не умел. Себя умнее всех считал, а уж если чьё-то мнение вразрез его шло, становился упрямым как осёл. Про опоры платформы ему сколько раз говорили…

– Тогда шторм был, – перебил его Борис.

– Да что первый раз за сто лет что ли? – разозлился Павел. – Тогда шторм вокруг всей Башни был. А южная станция, как стояла, так и стоит. А северной – кирдык. И я тебе говорю, решения Семёнова – единоличные решения, потому что нам даже рта раскрыть там не давали – вот одна из ключевых причин. И, добро бы, этот осёл тогда только сам утоп, так он и станцию на дно потащил, и нас всех вместе с ней. До сих пор расхлёбываем, расхлебать не можем.

– Погоди…

– Нет, это ты погоди. Ты, Боря, тогда, двадцать лет назад где был? Здесь наверху? Карьеру делал, да? А я, внизу, на электростанции этой долбаной пахал. Да меня чудом в тот день там не оказалось, смена не моя была.

– Знаю.

– Знаешь, – Павел отвернулся. – Это ты знаешь. А другое. Другое знаешь? Что потом было, знаешь? Напомнить тебе, Борис Андреевич, почему нас тут из трёх миллионов едва чуть больше миллиона осталось?

– Не надо, – тихо сказал Борис. – Только вот и теперь не лучше. Ты отчёты Руфимова по пятому энергоблоку видел? Навернётся, что делать будем? Купол Башни расхерачим, ветряки поставим?

– Надо будет – расхерачим и поставим, – так же тихо сказал Павел. – А людей, Боря, не надо больше трогать. И так уже… Так что, пусть живут.

– Да не живём мы здесь! Выживаем!

Борис снова вскочил с места. Принялся большими шагами мерять комнату. Павел молчал. Пусть Боря пар выпустит, ему полезно.

– А, ладно! – Борис снова сел. – О делах говорить – не переговорить. Ты лучше скажи, как сам-то? Как Ника? Ну то, что авантюристка она у тебя растёт, это я уже понял.

Борис, усмехаясь, кивнул в сторону папок с делами, сиротливо приткнувшихся на углу стола.

– Давно её не видел. Красавица, поди уже, невеста. Жених-то имеется?

– А как же! – усмехнулся Павел. – Во-о-он его папочка с личным делом у тебя как раз сверху лежит. Это ж ему я просил тебя пропуск к нам наверх выписать, забыл, что ли?

Борис скосил взгляд.

– Александр Поляков, – протянул задумчиво и снова потёр переносицу. – Точно же, Поляков. Вспомнил. Ну и как, достоин избранник твоей принцессы?

– Неплохой, вроде, парнишка, – пожал плечами Павел. – Если у тебя, Боря, всё, я пойду?

Он собрался уже встать, но чуть задержался, пристально посмотрел на друга. Всё? Разговор окончен? Или ещё что-то? Но, судя по лицу Бориса, тот явно не собирался продолжать дискутировать. Казалось, он просто прощупал почву и всё.

– Да, иди уж, – Борис грустно улыбнулся, делаясь похожим на того, прежнего Борьку, с которым они когда-то вместе дурковали, воровали хлеб из школьной столовой, мотались по этажам Башни, делили свои ребячьи радости и горести.

Павел Григорьевич поднялся, потянул плечи, разминая затёкшие от долгого сидения мышцы – отвык от кабинетной работы.

– Кстати, – у самой двери Павел остановился. – Не знаю, может быть, мне показалось, но я видел Анну наверху. Она что, правда, здесь?

– Анна? Не знаю. Не видел. А что?

– Да так… ничего.

– А! Вспомнил, – Борис развёл руками. – Наверно, на совещание департамента здравоохранения приехала. На нижних уровнях вспышка какой-то заразы, будь она неладна.

– Заразы? – Павел удивлённо вскинул бровь.

– Ты ещё не в курсе? Вчера на Совете обсуждали. Точно, тебя же не было. На нижних уровнях медики набат бьют – грипп лютует. Двадцать восемь умерших за последние трое суток.

Павел тихо присвистнул.

– Без тебя, ясное дело, ничего решать не стали. На завтра запланирована экстренная планёрка.

– Понятно.

Он взялся за ручку двери, потянул, было, на себя, но в последний момент, передумав, обернулся.

– Так что там насчёт турнепса?

– Какого турнепса? – не понял Борис.

– Ну ты же собирался ребят сослать турнепс полоть.

– А-а-а, – протянул Борис и угрюмо добавил. – На прополку турнепса в этом году рабочая сила не требуется.

Павел рассмеялся, открыл дверь и вышел.

Борис задумчиво посмотрел на закрытую дверь. Потом перевёл взгляд на папки нарушителей. Взял ту, что сверху. Задумчиво полистал.

– Значит, Александр Поляков, говоришь? – сказал самому себе. – Ну что ж, а давай-ка, Саня, посмотрим, что ты за птица…

Глава 5. Кир

– Ма, я к ребятам!

Последние слова Кир выкрикнул уже из-за двери. Из глубины квартиры раздался голос матери, но что она говорила, Кир не расслышал. Да он и не прислушивался. Отца дома ещё не было, и Кирилл спешил смотаться до его прихода. Опять начнёт зудеть, как обычно. Ну его.

Кир почти бегом пересёк пол-этажа, добрался до ближайшей внутренней лестницы. К той лестничной клетке, что была расположена на периферии уровня, у площадки грузового лифта, он не пошёл. Она хоть и находилась почти рядом с их жилым отсеком, но там Кир рисковал наткнуться на отца, возвращающегося вместе с другими рабочими со смены. Норов у его бати был крутой, и Кирилл несмотря на то, что уже перерос отца на добрые полголовы, по-прежнему его побаивался.

Вечерами местная молодёжь собиралась на шестьдесят восьмом, реже на шестьдесят девятом этаже – на этих двух уровнях после принятия Закона жилая зона была заселена слабо, а центр, где по традиции, как и на остальных жилых уровнях, располагались столовые, магазинчики и общественные места, так и вовсе был практически заброшен. И если на шестьдесят восьмом кое-что ещё функционировало, то на шестьдесят девятом царила полная разруха. Кир никогда особо не задумывался, почему так, его интересовали вещи куда более насущные: где достать деньги на пакетик холодка (его зарплата в теплицах была невысокой, и большую её часть Кир отдавал родителям), куда затащить очередную девчонку, наплетя ей на ухо что-нибудь о неземной любви (тут Кир был мастак), да и просто, где потусоваться с приятелями так, чтобы какая-нибудь очередная тётка – блюстительница морали не настучала охране.

Громкие голоса и смех раздавались с детской площадки. Кирилл завернул за угол, притормозил, взлохматил рукой тёмные волосы и, засунув руки в карманы, небрежной походкой направился к толпе гомонящей молодёжи.

На старой детской горке, которую ещё каким-то чудом не успели доломать, сидел Лёха, свесив худые длинные ноги, а рядом, внизу, зевая и почёсывая пятернёй могучую голую грудь, примостился Вовка Андрейченко, гора мускулов и тестостерона. Одна лямка Вовкиного комбеза свисала с плеча, а майки Андрейченко не носил принципиально, по крайней мере на тусовки, давая всем возможность полюбоваться его идеально вылепленным торсом. Если бы Кир так вырядился, он бы выглядел задротом, на фоне Вовки уж точно.

С Вовкой, как и с Лёхой, они вместе учились в интернате и опять же вместе вылетели оттуда пробкой после седьмого класса. Только они с Лёхой – в теплицы, а Вовку определили в грузчики. А куда ещё с такой-то силищей.

– Чего у вас там на грядках-то случилось? – Вовка лениво поиграл бицепсом на правой руке. – Лёха сказал, Лазарь скопытился.

– Ага, – Кир бросил своё тело рядом с Андрейченко. – Из интенсивки бригада целая приехала. Пять чуваков в масках.

– Это из инфекционки, – наклонился к ним Лёха. – Я дома бате рассказал, он говорит: если в масках, точняк из инфекционки.

– Грипп потому что, – со знанием дела выдал Вовка.

– Какой ещё грипп?

Кирилл с удивлением посмотрел на него. Потом задрал голову к Лёхе. Тот, скривив свой лягушачий рот, увлеченно ковырял пальцем в ухе.

– Лазарь у нас пакетик с холодком забрал и в одну харю выжрал, – понизив голос, сказал Кир Вовке. – Я когда его на толчке нашёл, он там харкал так, что я думал, сейчас на меня все свои сраные лёгкие выхаркает.

Кир вспомнил, как ему на рабочий комбез попал плевок Лазаря, и его опять замутило.

– Вот-вот, сейчас такой грипп. Все вокруг кашляют, – Вовка Андрейченко потянулся, расправил могучую грудь. – Я сегодня в библиотеке был, там даже библиотекарша…

– Где ты был? – удивлённо перебил его Кир. Андрейченко и библиотека сочетались ровно так же, как Кир и библиотека. То есть – никак.

– В библиотеке, – невозмутимо повторил Вовка.

– Чего ты там забыл? Ты вообще читать-то умеешь?

– Он к библиотекарше ходит, – подал сверху голос Лёха. – Сейчас там молодую поставили. Блондинка такая фигуристая. Но у неё жених есть, так что Вовке не светит.

На самом деле Вовке Андрейченко вообще мало чего светило. Несмотря на внешнюю привлекательность – выразительное, чуть вытянутое вперёд лицо, мягкие зеленоватые глаза, прикрытые припухшими веками, рельефные скулы и, конечно же, идеальное тело, настолько идеальное, что по Вовке можно было изучать анатомию – с противоположным полом ему не везло. Природная робость и нерешительность не давали сделать ему первый шаг, и девчонки, хоть и ослеплённые его мускулатурой, быстро сдавались более предприимчивым и решительным.

– Я сейчас тебя как за ногу сдёрну, – пригрозил Вовка Лёхе и протянул руку. Тот заржал, задёргал притворно ногой.

Кир тоже хотел добавить чего-нибудь язвительное про Вовкину библиотекаршу, но его внимание отвлекло появление Ленки Самойловой. Она подошла с другой стороны площадки, под ручку с подругой, белобрысой девчонкой, огляделась. Взгляд её скользнул по Киру, но она сделала вид, что не замечает его. Ленка остановилась и о чём-то нарочито громко заговорила с подружкой.

«Надо будет, сама подойдёт», – равнодушно подумал Кир. Он хотел уже отвернуться, но тут заметил, что к Ленке подкатил Татарин. Этот-то хоть чего рядом с Самойловой забыл?

Кир исподтишка рассматривал некрасивую фигуру Татарина, короткие ноги, покатые плечи, на которых практически без шеи сидела несоразмерно большая голова. Несмотря на лишний вес, этого парня вряд ли кто из них решился бы назвать толстым – тело его было не рыхлым, а плотным, крепко сбитым. В нём чувствовалась мощь и звериная сила. Связываться с таким было себе дороже. Татарина на их этаже, да и не только на их, не любили и боялись. Сильный, злой и скорый на расправу Татарин слыл местным авторитетом, крышевал за мзду тех, кто торговал краденым, сам потихоньку приторговывал всяким нелегалом и водил дружбу с Костылём. Тот, кстати, сегодня тоже был здесь, стоял в углу, опираясь на здоровую ногу и отставив в сторону больную, которую всегда слегка подволакивал при ходьбе.

Раньше Кир думал, что свою кличку Татарин получил за плоское как тарелка лицо с узкими глазами-щёлочками и приплюснутым, сломанным в двух местах носом. Но всё оказалось проще. На самом деле Татарина звали Игорь Татаринов, и иногда Кир думал, насколько такие красивые имя и фамилия могут не вязаться – идти вразрез – с отталкивающей внешностью и мерзким характером их владельца.

Татарин, не отрывая взгляда от Ленкиной груди, что-то негромко сказал, и Ленка засмеялась, запрокидывая голову. Кто-то из корешей Татарина достал из кармана пакетик с холодком и протянул Ленке. Та взяла пакетик, жеманно улыбаясь и поводя плечом, открыла и двумя пальчиками медленно вынула одну таблетку и также медленно поднесла к пухлым губам. Интересно, на кого был рассчитан этот спектакль? На него, Кира? Или Ленка открыто флиртовала с Татарином?

– Чего, у тебя уже всё с Самойловой? – Вовка толкнул его в бок.

Кир не ответил. Он по-прежнему неотрывно смотрел на Ленку. Она уже открыла рот – Кир видел, как блеснули её ровные белые зубки и мелькнул розовый язычок, но тут Татарин своими короткими, словно обрубленными пальцами неожиданно перехватил Ленкину руку с таблеткой, и что-то проговорил. Ленка разжала пальцы, и таблетка упала на пол, под ноги Татарину. Татарин лениво наступил на неё, и, хотя Кирилл со своего места не мог этого слышать, но он всё же ощутил, как хрустнула таблетка под толстой рельефной подошвой ботинка. Потом Татарин сделал знак одному из своих шестёрок, и у того, словно по волшебству появилась в руках бутылка с чем-то мутным, а вслед за бутылкой и пластиковые стаканчики.

– Газировкой Татарин твою Ленку угощает, – опять раздался Лёхин голос. – Говорят, в нос и в голову здорово шибает. Полный улёт башки.

– У тебя, Лёха, нечему улетать, – засмеялся Вовка.

Шорохов их не слушал. Газировка или попросту самогон с газами была преотвратным пойлом, но почему-то у них внизу считалось большим шиком угощать таким девчонок. Хотя сейчас Кира заботило не это. И даже не то, что Ленка, хихикая и закатывая глаза, приняла из рук Татарина пластиковый стаканчик, и, значит, с высокой долей вероятности вечер она закончит на каком-то заплёванном матрасе под его потной и жирной тушей. Нет, всё это почему-то мало его волновало. Киру не понравилось, что Татарин по каким-то причинам не захотел, чтобы Ленка приняла холодок. А такие люди, как он, никогда и ничего не делают просто так. Кир перевёл взгляд на Костыля и заметил, что тот, прищурившись, тоже наблюдает за этой сценой. И опять Кирилл вспомнил лицо Лазаря на толчке, выпученные глаза, бульканье и сипение, вырывающееся вместе с кашлем из впалой Лазаревской груди.

– Да ладно, Кирюха, забей на неё. Баб что ли мало вокруг, – Вовка Андрейченко опять толкнул его. – Давайте, парни, лучше закинемся. У меня есть.

Вовка порылся в кармане своего комбинезона и достал пакетик с холодком.

– Во! Угощаю. Давай, Кир.

Кирилл наконец оторвал взгляд от Ленки и Татарина, посмотрел на Вовку, не понимая, что тот предлагает, а когда до него дошло, ему почему-то стало страшно.

– Слушай, Вовка, может, не надо пока, а? Ну нафиг.

– Ты из-за Лазаря что ли очкуешь? Лёха, а ты-то будешь?

– Ага, – Веселов протянул сверху руку.

– Ну? – Вовка сунул пакетик с холодком Киру под нос.

Кир помотал головой.

– Как хочешь.

Через полчаса Лёха сидел с ними рядом на полу, прислонившись спиной к горке. Они с Андрейченко уже словили приход и теперь несли какую-то пургу и ржали. Ленка ушла под ручку с Татарином, демонстративно виляя тощим задом, Костыль тоже куда-то слинял, да и остальной народ начал понемногу расходиться. Красные цифры на часовом табло – такие имелись на всех этажах Башни – неумолимо сменяли друг друга, приближая время комендантского часа. А, значит, скоро здесь появится охрана в поисках очередных нарушителей.

– Давайте, парни, уже надо двигать, – Кир дёрнул Лёху за рукав.

Тот в ответ только заржал, и круглое лицо его сморщилось в смешную мятую гармошку.

Может, я зря паникую, думал Кир. Вон ребятам-то ничего. Сидят под кайфом, тащатся. Наверно, у Лазаря и правда грипп, как Вовка сказал. Если и библиотекарша кашляла сегодня. Библиотекарша уж сто процентов холодок не принимает.

Он продолжал и дальше убаюкивать и успокаивать себя, но какая-то смутная тревога не отпускала, царапала острыми коготками и неприятно холодила душу.

Глава 6. Павел

Когда Павел вернулся домой, Ника уже спала, свернувшись калачиком в углу дивана. Тускло горела лампа на журнальном столике, отражаясь в окне, что выходило на террасу. Рядом на полу валялась раскрытая книга.

«Вот опять, – нахмурился Павел. – Сколько можно говорить, что с книгами так нельзя. Ведь не маленькая уже, должна понимать».

Трепетное отношение к книгам Павлу досталось от отца. Это был раритет похлеще Борькиной деревянной мебели – бумажных книг было мало изначально. Первое поколение людей, то самое, которое ещё помнило, что это такое – земная твердь под ногами, и которое решало, что брать с собой в их Ноев Ковчег, сделало выбор не в пользу бумажной книги. Гораздо легче было закачать шедевры мировой литературы, да и не шедевры тоже, на электронные носители, чем организовывать библиотеки, занимая под них драгоценные квадратные метры.

Но за сто лет электронные носители износились, запасы сырья для их производства иссякли, и люди опять вернулись к книгам. Только бумагу заменил тонкий пластик – благо недостатка в нём не было.

Планшеты и компьютеры ещё оставались, но их становилось всё меньше, зато почти на всех этажах снова появились библиотеки – книги, пусть и пластиковые, спасали людей от безделья. А для некоторых, таких как Ника, были настоящим окном в другой мир.

Павел с нежностью посмотрел на спящую дочь.

В будни, когда Ника была в интернате, Павел особо не рвался домой. Огромная квартира, по-прежнему красивая, несмотря на упадок, в который со временем всё больше и больше приходили вещи, давила на Павла. В некоторые комнаты он предпочитал не заглядывать, словно боялся столкнуться с обитающими там призраками прошлого. Иногда ему казалось, что в этих комнатах: несостоявшейся детской, гостевой, маленькой оранжерее, которую так любила Лиза, царит тлен, завешанный тягучей паутиной серой пыли. Конечно, это было не так. Горничная, приходившая с утра каждый день, всё тщательно прибирала, стараясь, однако ничего нигде не трогать и не переставлять местами – помнила, что он любит, чтобы всё оставалось так, как было при жене. Как раньше.

Впрочем, так, как раньше, уже давно не было. После смерти Лизы в их квартире поселилась пустота: гулкая и холодная. Она глядела на Павла голодными глазами и ждала. Ждала своего часа. Находиться рядом с этой пустотой подчас не было сил. Оттого и засиживался он допоздна в своём «Орлином гнезде» или мотался до одури по объектам, разбросанным по всем этажам Башни, не жалея ни себя, ни других.

Оживала квартира лишь по выходным, да во время школьных каникул, когда дочь появлялась дома, одна или с друзьями. Их громкие голоса, их смех, их юность – сильная, бьющая через край – гнали пустоту прочь, заполняли сверкающим весельем все комнаты, коридоры, закоулки, вдыхая жизнь в то, что, казалось, давным-давно умерло. И тогда Павел понимал, ради чего нужно жить. И спешил домой, к своей рыжей девочке. По пятницам старался пораньше закончить дела, торопился сам и торопил других и всё равно не успевал. Частенько поднимался с нижних ярусов Башни последним грузовым лифтом, а когда входил в квартиру, заставал дочь уже спящей. Всегда на одном и том же месте: вот на этом самом диване в углу, с которого хорошо просматривался коридор и входная дверь. Даже будучи совсем маленькой, Ника упорно ждала отца, тараща в темноту глазёнки, пока усталость не брала своё, и девочка не засыпала, по-кошачьи свернувшись клубочком. Павел осторожно брал дочку на руки и относил в спальню. Старался не разбудить, но всё равно будил, и Ника, обхватив отца за шею жаркими ручонками, горячо шептала, повторяя, видимо, сказанные кем-то слова: «папочка мой бедненький, одни мы с тобой на белом свете остались».