Сказки города Н. Часть вторая – Я тебя никому не отдам

Последняя фраза была верной. Да и все письмо было хоть и сумбурным, но разумным. Лида успокоилась, подсчитала собственные финансы и пожертвования соседей, сложила-поделила, и поняла, что уложится и без срочной продажи дома, и без изъятия вклада. «Упокоим девочку, потом будем с живыми разбираться», – решила она.

Сергей Афанасьевич и впрямь помог с розысками и документами. Все сделали быстро. Лида, по его совету, дала объявление на страничке одного из местных СМИ, за плату, понятное дело. Она надеялась, что хоть кто-нибудь откликнется, но проводить Свету в последний путь пришли всего трое – сама Лида, Сергей Афанасьевич, и …Николай. Это было неожиданно, если честно.

– Жалко дурочку, – объяснил он, лохматя голову. – Ну что, она, действительно! Ну, сказала бы мне, я этой Иродиаде4 кузьку-то показал бы… – он покосился на Сергея Афанасьевича и торопливо договорил:

– Ну, так, умозрительно, конечно, одними глаголами…

Лада и Сергей Афанасьевич переглянулись и прыснули со смеху. Но тут же посерьезнели – на кладбище как-никак. Николай насупился.

– А чего ржете-то? Истинно Иродиада. Такая же злыдня, как та была. Вы что думали – я автослесарь, так и книг не читаю?

– Нет-нет, – поднял примирительно руки Сергей Афанасьевич. – Мы со всем уважением.

– А чего тогда смеетесь?

– Просто ты никогда с этой стороны себя не показывал, вот мы и удивились!

– А ты в точку попал, – встряла Лида. – Ну и с именами ловко вышло. Мы просто не ожидали, что ты так накоротке… с глаголами. – И она снова засмеялась. – Молодец, дядя Коля!

Николай только вздохнул да рукой махнул.

– Ты, Лид, сделай как надо. Я помогу, если что. Она хорошая была, убирала всегда чисто, все чем-то помочь старалась. Советовала… и знаешь, умела незаметно так, будто самому в голову пришло. Что-то у нее с личным было. Драма какая-то…

Лида задумчиво смотрела на свежий, только что выросший у ног холмик. Они не стали трогать могилу родителей, участок позволял, выкопали ямку для урны рядом.

– Драма, говоришь? Личная? А я думала, там не про любовь, думала, другое что…

– Не знаю точно. Но мне кажется, личное, – он нахмурился, потемнел лицом. – Я раз напился и ночевать туда пришел, она испугалась, даже собралась на вокзал ехать спать или к тебе. Но я ей сказал, что приставать не буду, вот, мамой клянусь. Сказал, что, я, мол, таких… грудастых, люблю, и чтобы попа была… и вообще, не в моем она вкусе. Сказал, чтобы она не боялась, а она, кажется, даже обиделась слегка, а потом успокоилась.

– И что?

– А вот что. Я проснулся среди ночи. Слышу, плачет кто-то. Я пойти не пошел, потому что ясно было, что она, больше некому, но слушать – слушал, а куда деваться? Положение такое, дурацкое. Она с кем-то, кажется, разговаривала, может, по телефону, или по этому, как его, ну который в компе…

– По скайпу?

– Наверное… нет, думаю, по телефону, ну или может в наушниках была, она их иногда вообще не снимала, так по дому и ходила – убирает, стирает, или пишет что-то, а наушники на голове…

– Почему ты так решил? – заинтересовался Сергей Афанасьевич.

– Потому что только ее голос был слышен… и она все время повторяла «божество», «божество мое». Женщину-то она вряд ли стала бы так величать, вот я и подумал – тут что-то личное… а когда мужика божеством зовут, так тут только драма… а как иначе?

– Может, сама с собой говорила? Знаешь, некоторые так делают.

– Может и так. Тогда тем более – драма…

Сергей Афанасьевич взглянул на Николая с уважением. «Надо же, вроде смотришь, хабал хабалом, а вот, поди ж ты, такой такт, такая чувствительность!»

Лида смотрела изумленно и, кажется, думала о том же. Николай вновь попал в яблочко, она знала, что психологи и впрямь рекомендовали этот метод для выхода из депрессивных и стрессовых состояний, правда, они рекомендовали выговариваться вслух перед зеркалом, но в основном, потому что так было легче. Не всем удавалось представить себе собеседника воображаемого, не у всех хватало мужества завести такую беседу всерьез, ведь говорить-то следовало в голос. Чем-то данная процедура напоминала разучивание роли актером, своего рода репетицию, только на дому и экспромтом, по не написанному еще никем тексту, но не всем дарован актерский талант, а здесь – увы! – здесь он был категорически необходим. И кроме того, моменты входа в роль и выхода из роли были особенно щекотливы. Зеркало помогало снять страх выглядеть безумцем, ты разговаривал со своим отражением, с человеком в зеркале, он был и тобой, и посторонним тебе одновременно. Ты мог доверить ему все что угодно, и он никогда тебя не подвел бы. Он знал тебя, он понимал тебя, он был терпелив с тобой. И он был рядом всегда, когда бы ты ни пожелал.

Лида знала этот метод, потому что сама им пользовалась в хвост и в гриву, ей не требовалось зеркало. Но здесь таилась опасность. Зеркало все же отъединяло вас от вашего воображения, служило ему ограничителем. Оно было как ворота: вошел-вышел, и, как канатом, привязывало к обычной реальности. Если вы снимали ограничитель – вас более не связывало ничто. Даже необходимость вернуться могла в один момент перестать быть таковой. Лидино здравомыслие спасало ее пока, но не всем от рождения была дарована столь прочная основа.

Вообще стоило признать, что если бы не помощь Сергея Афанасьевича, кто знает, выдержало ли бы Лидино здравомыслие все то, что последовало за смертью Светланы. Особенно тяжелым был первый месяц или даже два. Потом в ноябре Ираида Львовна устроила нечто вроде памятного ужина, в день смерти Петра Ивановича, и позвала к себе, в отремонтированную квартиру, соседей по дому, немного, человек десять или двенадцать. Лиду она тоже пригласила. И Николая. И Сергея Афанасьевича. Чем она руководствовалась при этом – сложно сказать. Это было, как если бы убийца не просто пришел на похороны своей жертвы, а пришел бы, признался бы во всеуслышание, а потом еще затеял бы отмечать эту дату и позвал всех родных и близких покойной в ресторан, на торжество – выпить и закусить. Николай не пошел – во избежание.

– Не поручусь за себя, – повинился он Лиде, – трезвый еще молчу, да и не живу здесь почти, но если наберусь, могу ей и рыло начистить. Не хочу из-за этой жабы себе неприятностей. Руки об нее марать…

– Я тоже не хочу идти, – сморщилась в ответ Лида. – Хотя… если Сергей Афанасьевич примет приглашение, придется и мне, не бросать же его под танки.

Сергей Афанасьевич приглашение не принял, отговорился делами. Лида поблагодарила его и мысленно и устно, и осталась в тот вечер в музее, бумаги разбирать.

И вот теперь, 31 декабря, в канун самой волшебной и любимой всеми ночи, она стояла в дверях своей квартиры, и с тихой ненавистью, спрятанной в углах плотно сжатого рта, смотрела на густо накрашенное пугало в атласном халате, щедро обсыпанное пудрой, и облитое чем-то сладким до тошноты. То ли Нина Риччи, то ли Амариж Живанши… Жесть.

В действительности Лида спокойно относилась к сладким ароматам, некоторые ей даже нравились, особенно ванильные, или те, где в шлейфе, в послевкусии, пушисто переливались сандал и бобы тонка, это сочетание почему-то приводило ей на ум сладкие ночи тропиков. Она не была никогда в тех краях – не довелось, но когда читала описания путешественников или писателей, видела перед собой их словно воочию. И если уж честно, она порой подумывала купить себе Нину Риччи, ту старую, 1987 года выпуска, в потрясающем своей изысканно-лаконичной роскошью флаконе от Рене Лалика. Она даже задумывалась про Амариж, для которого его творец, Доминик Ропьон5, собрал какой-то воистину запредельной красоты сад, но она была крайне требовательна к соблюдению своих личных границ, а Ираида Львовна в последнее время очень настойчиво на них покушалась. Так что жесть относилась в данном случае к количеству, а не качеству.

– Чем обязана? – холодно процедила Лида.

Ираида Львовна качнула залаченным начесом. Сладко-удушливое облако вокруг нее тоже всколыхнулось и раздалось в боках. Лида закашлялась.

– Простыли? – осведомилась величественно Ираида, отступая назад.

Лида воодушевилась, заметив ее движение, и кашлянула еще раз, и еще. И даже согнулась немного, приложив на всякий случай руку к груди. Ираида Львовна отошла чуть дальше.

– Грудь болит, – объяснила невпопад Лида. – Продуло. Вы что хотели?

– Уже ничего, – поспешно отказалась Ираида. – В другой раз зайду. Выздоравливайте. С Новым Годом вас.

И пошла к себе наверх. Лида проводила ее взглядом.

«Неужели дружить решила? После того, что случилось. Совесть проснулась, что ли? Или это как с теми поминками год спустя, про которые Николай рассказывал? Ну да, у нее же никого. Мужа в могилу свела, детей нет, сестра неизвестно где. Интересно, а где она? Спросить, что ли?»

Подумала, и тут же передумала. Закрыла входную дверь и отправилась на кухню, выпить чаю. Горло и впрямь першило – то ли нанюхалась Ираидиных духов, то ли простыла-таки где-то. Потом спрошу, решила она. Квартира, интересно, только ее, или сестра до сих пор прописана? Как тогда уехала – так больше и не появлялась. Жива ли? Ведь даже и это неизвестно.

Самым интересным было то, что в последние годы и сама Ираида не знала – жива ли ее сестра? Она успокаивала себя тем, что плохие вести имеют шустрые ноги и если бы и впрямь что случилось, она бы узнала, так или иначе. Этим она оправдывала свое бездействие и нелюбопытство, хотя объяснялось все проще пареной репы – ей было совершенно невыгодно разыскивать сестру и ворошить тему с разделом квартиры. Она знала, что у Алевтины дети, понимала, что они могут претендовать на долю матери, она прекрасно отдавала себе отчет, что поскольку у нее самой нет прямых наследников, квартира, в любом случае, достанется или сестре, или ее отпрыскам. Она не могла разменять или продать квартиру без сестры, но и не желала этого делать, хотя возможно, следовало бы; тогда у нее появилась бы своя «собственная собственность», которую можно было дальше отписать кому угодно – хоть кошачьему приюту. Но Ираида Львовна не пожелала продать или разменять квартиру даже когда умер Петр Иванович и у нее стало хуже с финансами. А не желала она этого, ибо тогда все бы узнали, что квартира до сих пор принадлежит обеим сестрам, а не только одной Ираиде. Тот скандал, на который она вывела Алевтину на похоронах отца, имел целью рассориться с сестрой раз и навсегда, чтобы она более не появлялась в городе. Ираида Львовна хотела выставить Алю корыстной злоумышленницей, однако перегнула палку и теперь не могла сделать ничего с квартирой без того, чтобы не пойти на поклон к сестре. Примирение было делом невозможным, при одной мысли об этом ее охватывало бешенство и все что оставалось, это жить и ждать – вдруг судьба повернется к ней, Ираиде, светлой стороной.

Никто не знал, не гадал и не ведал, да и Ираида никогда и никому не призналась бы, как не признавалась и самой себе: «девочка-веточка» погибла потому, что ее затравила она, Ираида, и затравила намеренно, ибо Светлана очень была похожа на Алевтину. У обеих были фигурки хрупкие, изящные; и волосы густые, темные у одной и светлые у другой, у обеих – красота неброская, но милая сердцу, из тех, что долго помнится. И характеры у них были схожи. Эту схожесть, это сродство и подметила Ираида Львовна, а подметив, возненавидела Светлану. Она не могла причинить зло самому черному своему недругу, но она могла вредить его повтору, двойнику, приведенному судьбой. Так в прошлые века делали кукол из тряпок или воска, давали им имена своих врагов и втыкали в них иглы и ножи, веря, что тем самым убивают и человека, которого изображала кукла.

Ираида Львовна хотела извести Свету, потому что не могла проделать этого с Алей. Со Светланой она преуспела, но истинной цели своей не достигла. Алевтина осталась недоступна. Пока Ираида не знала где ее сестра и что с ней, она вольна была считать ее мертвой, но тогда ей следовало ждать прихода Алиных детей – как непрошеных гостей и захватчиков. Она не хотела этого. Она желала им смерти.

Аля, сестра Ираиды, родилась в год ее двадцатилетия. Разница в возрасте между девочками была колоссальной, и возможно, вы воскликнете «Да зачем же так-то?!», но разгадка крылась в том, что этого не ожидал никто, и менее всего – сама Мария Михайловна, мать Али и Ираиды. Она стала Сарой из библейских историй, родившей в возрасте, когда у нее, как элегантно это было определено, «уже прекратилось обыкновенное женское». Марии Михайловне, правда, климакс еще и не маячил, но за плечами у нее были военные годы – трудные, голодные и смертельно опасные, была послевоенная разруха, тяжкий труд, и сложные первые роды. Сложными они, кстати, были настолько, что врачи, как один, рекомендовали не пытаться повторить процесс. И добавляли: «да еще неизвестно, до родов дойдет ли? Выносить ведь еще надо…», и сочувственно качали головами. Так что Мария Михайловна с мужем жили в полной уверенности, что Ираида-Ири, балованная, желанная, и любимая, станет еще и единственной. Муж Марии не видел в том беды, он любил жену до самозабвения. На фронт в 41-ом он ушел в двадцать один год, ушел еще женихом, и Маша ждала его, ждала всю войну и дождалась. Их обоих ранило, и не по одному разу: его – на передовой, ее – в тылу, но оба выжили и встретились, наконец, осенью сорок пятого. Поженились, а через два года появилась на свет Ирочка, Ираида Львовна. Девочку, на самом деле, хотели назвать Иридой, но заведующая ЗАГСом нахмурилась и сказала, что таких имен не бывает. Ираида ей тоже не понравилась, но новоиспеченный отец возмутился и сказал, что так звали его бабушку, мать его матери, и что это старинное имя, да, оно еврейское, ну так и что, евреи не люди, что ли? И сам он, Лев Иосифович, еврей, и воевал, и голодал, и грудь в орденах. А грудь у него и впрямь была как иконостас, у Маши, когда он надевал все свои награды, аж глаза слезились. Заведующая сдалась и записала девочку Ираидой.

Лев Иосифович быстро пошел вверх по служебной лестнице, и хотя недалеко уже было то время, когда евреев стали не любить почти в открытую, его военное прошлое и личные качества – принципиальность, храбрость и острый ум – снискали ему и уважение, и симпатию. К тому же он был широко образован и профессионал в своем деле, а такие люди были очень востребованы после войны. Врагов у него от этого не уменьшилось, а только приросло в количестве, но он умело вел себя с ними и не подставлял под их челюсти свои слабые места. Марию Михайловну он боготворил, потакал ей во всем и баловал нещадно. Дочь, которую не сложилось назвать именем крылатой вестницы греческих богов, была копией матери и оттого тоже божеством. У них была квартира – двухкомнатная, но большая, в центре города, царская роскошь по тем временам. И еще дача за городом, небольшой деревянный домик, похожий на рыбацкую хижину, но стоял он прямо на берегу, на взгорке, поросшем деревьями, в затишке, и был хоть и не двухэтажным, но с вполне прилично обустроенной мансардой, площадью равной всему периметру дома. Два ее окна выходили на море и еще два смотрели на поленницу и заросли жасмина и бузины на заднем дворе. Ездили они на дачу на новеньком Москвиче, потом пересели на Волгу.

Волгу, Газ-21, Ираида особенно любила. Машина была как огромный зверь из сказки: светло-голубая, круглобокая и переднее сиденье будто диван. Когда папа с мамой брали дочь в дальние поездки, часть вещей складывали между сиденьями на пол, на коврики, вровень с подушками заднего сиденья, и получалась такая будто бы люлька, с двумя мягкими спинками. Задние двери автомобиля запирались кнопками-столбиками, чтобы не дай Бог не открылись случайно – папа каждый раз проверял их собственноручно! – потом к одной пристраивали пару больших подушек, стелили одеяло и еще одну маленькую думку бросали в ноги. Ираида укладывалась навзничь на эту импровизированную лежанку, ставила ноги на думку, а потом запрокидывала голову назад и смотрела наружу в окно, в необъятную высь, где плыли облака – иногда медленно, иногда даже быстрее хода машины, и где, если посильнее выгнуться, можно было увидеть верхушки деревьев по ту сторону дороги. Когда шея затекала, она начинала смотреть в окно напротив, или на маму, как она разговаривает с папой, или садилась ровно посередине и, уперев подбородок в сложенные на спинке переднего сиденья руки, жадно вглядывалась в несущийся им навстречу пейзаж.

Все это кончилось, когда родилась Аля. В год накануне ее рождения отцу предложили квартиру, четырехкомнатную, в не так давно построенном доме на одной из окраин. Город разрастался, вчерашние пригороды поглощались городскими кварталами. Отец утешал расстроенную Ираиду, говорил, что скоро эта «глушь», как она выражается, станет частью центральных районов, а сейчас им очень нужно переехать. Там и жилая площадь больше, и дом новый, и комнат целых четыре. У нее будет больше места, они выделят ей самую большую комнату, с балконом; а под окнами, там, где сейчас пустырь, будет потом роскошный парк, с прудами и дорожками, и к ней будут приезжать друзья, и будут восхищаться, и даже, хоть и нехорошо это, но будут ей завидовать. И в парке будут площадки для волейбола и для тенниса, и футбольное поле. И где-нибудь рядом обязательно будет кафе, летнее, с тентами над столиками, с мороженым в вазочках и лимонадом. И может быть, там будут подавать вино или варить кофе – как в иностранных фильмах, которые она смотрит; и она, Ираида, тоже будет сидеть за столиком, в легком летнем полосатом платье, и рядом с ней на плетеном стуле будет лежать шляпка с такой же полосатой лентой и легкие летние перчатки. И она обязательно встретит своего принца.

– На белом коне? – прищурилась тогда смешливо дочь.

– Может, и на белом, – задумчиво протянул отец, – а может, на черном. А может быть, это будет не конь. А например, черная «Волга».

– С государственными номерами?6

– Какая разница? – похлопал ее по плечу Лев Иосифович. – Был бы человек хороший.

Он так расписывал это неслучившееся, это возможное грядущее будущее, что Ираида вдруг от всего сердца уверилась, что все это и вправду только для нее, и что квартира эта четырехкомнатная, и машина и дача – все это останется и достанется ей одной. И она утерла слезы и согласилась, и начала собирать вещи для переезда.

Первым разочарованием стала новость, что не удастся сохранить дачу, вторым – что отец переходит на другую работу, совсем рядом с новой квартирой, и поэтому собирается отказаться от машины. Потеря дачи опечалила ее не сильно, но вот машина! Для Ираиды это была ее колыбель, ее дом на колесах, ее убежище. Когда они ездили в лес за грибами, на неделю или даже больше, родители ночевали в палатке, но для Ираиды всегда сооружали спальню в «Волге» – раскладывали переднее сиденье, и получалась огромная тахта. И машина превращалась в дом – многооконный, застывший в середине темной чащи, озаренной скудным пламенем костерка. В тенях, скользивших меж шершавых древесных стволов и густой листвы, жили лесные шорохи, шепоты и сказки – добрые и печальные, хитрые и мудрые, страшные и смешные.

Она проплакала неделю. Она почти не ела и не отвечала на расспросы, понимая, впрочем, что это бесполезно, ибо родителями все решено. И она смирилась, но с того момента приняла для себя, как данность, как факт, железно и железобетонно, что эта квартира – только ее и ничья больше. Она определила для себя, что родители просто не хотят ей об этом говорить, но даже простая логика указывала на подобный расклад. Машина ведь ей ни к чему, она не хочет учиться ее водить, это обременительно, да и дача тоже груз еще тот. Ею беспрерывно надо заниматься, там же все время что-то портится и ломается – ветра с моря безжалостны, соль разъедает железо, там слишком часто холодно и сыро, и назвать этот дом райским уголком можно разве что пару месяцев в году. К тому же на носу был день ее рождения, двадцатилетие, и она подумала, что это действительно, может быть как бы подарком для нее, поэтому они, наверное, и не говорят ей заранее. И еще подумала, что действительно ведь она может теперь уже скоро выйти замуж, а вдруг жених будет без черной Волги и квартиры – перспективные и умные, как правило, всегда бессеребренники в начале карьеры – надо же им будет тогда где-то жить, не снимать же им.

Они переехали. Прошел месяц, потом другой – оба в неустанных домашних хлопотах, а потом мама Ираиды стала вдруг стремительно поправляться. Еще месяц, и дочери стало понятно – мама беременна. В сорок лет! Это было почти безумие!

– Вам же говорили, что этого не будет, – кричала она на кухне отцу. – Вам же говорили, что это невозможно, что это сложно!

Лев Иосифович пристально смотрел в чашку с чаем. Долго смотрел. Потом ответил:

– Видишь ли, дочь, природа любит сложные задачи. А невозможные – еще больше. Вот и озадачила нас всех.

– Но это опасно!

– Жизнь и так опасна, – пожал плечами отец. – Ты села в машину – можешь разбиться, вышла на улицу – можешь попасть под машину. Ты можешь умереть, даже сидя дома на диване, да что там сидя – лежа, во сне! Нет ни одного человека на земле, у кого была бы гарантия, что он непременно проживет следующие пять минут. Я только одного понять не могу – ты не рада за нас? У тебя есть какие-то возражения?

Ираида замолкла. Что она могла сказать? Что она считает всю эту квартиру своей собственностью? Что она не желает ни с кем делиться тем, что ей принадлежит? Что она была уверена и за эти годы намертво убедила себя, что она единственная дочь и всегда будет ею, и что все, чем владеют ее папа и мама, однажды достанется ей и только ей?

Она не могла произнести это вслух. Пока не могла. Но настал день – и это случилось. И это стало началом конца их семьи.

В оправдание Ираиде следует заметить, что ее эгоистические взгляды на жизнь и недвижимость взялись, разумеется, не с потолка. Их, так или иначе, взрастили ее родители – неумным и неуемным балованьем, неумением ограничивать ее требования и желания, нежеланием наказывать за провинности и стремлением обезопасить дочь от максимального количества проблем. Она привыкла, что все для нее и ради нее – почему она должна была вдруг от этого отказаться? Они даже не сочли необходимым – хотя бы для приличия – поставить ее в известность об истинных причинах переезда. Они затеяли это, уже зная, что Мария Михайловна в положении, на пятой или шестой неделе ее беременности; по сути, они солгали дочери о своих намерениях – а ведь они касались не только их, но и ее. Машина, дача – все было продано, чтобы покрыть разницу в стоимости квартир, по возможности, не влезая в долги. А ведь Ираиде было не пять лет – двадцать! Взрослый человек. Ну, хорошо, она молода и все равно на родительском иждивении, пока учится и не замужем, но обманывать-то зачем? Они боялись ее реакции, боялись ее обид и слез, но все равно получили их – в итоге. И в отместку она заставила плакать сначала их, а потом и других людей, вовсе не виновных в том, что кто-то когда-то обманул ее саму.

Насмешкой судьбы выглядело то, что Аля родилась, когда Ираиде исполнилось двадцать, столько же, сколько было их матери, когда она родила ее, Ираиду. Тогда двадцатилетней Маше на руки лег младенец, которого нужно было растить, купать, кормить и так далее; теперь спустя те же двадцать лет, ее дочери легла на руки почти та же детская тяжесть. Младенец, хоть и не был ее собственным, но принадлежал и ей тоже, и поскольку ее мать была и менее здорова, чем двадцать лет назад и гораздо более востребована на работе (уже не просто учитель, но завуч, без пяти минут директор школы!) – Ираиде, воленс-ноленс7, пришлось частично взять на себя уход за малышом. Пора беззаботного порхания пришла к концу, а ведь у нее в полном расцвете были и она сама, и учеба, и любовные романы.

Такой же насмешкой можно было бы счесть и стихийно возникшую у родителей манеру, говоря о дочерях, объединять их имена, ставя вперед младшую, и коверкая при этом имя старшей. Они не говорили «Ираида и Алевтина», или «Ира и Аля» – первое было очень громоздко, против второго возразила сразу сама Ираида, сказав, что она не Ира, а Ири. Но «Ири и Аля», не звучало вовсе, получалось «Ири и Али» и звучало еще хуже, поэтому они стали говорить «Аля и Ири», а потом, скороговоркой, «Аля и Или». Ираида возмутилась, услышав это впервые, и получила в ответ «Тебе все время все не нравится. Но нам так удобно. И ты уже большая девочка, что за капризы?»

Мудрено ли, что Ираида Львовна терпеть не могла сестру и не желала простить ей само ее появление на свет? Говоря по чести, Аля как раз и выскочила замуж в восемнадцать, чтобы поскорее уйти из дома – ей невыносима была ненависть Ираиды.

Вся эта «эксклюзивность» Ираиды Львовны, все ее высокомерие и мстительность, ее непререкаемая убежденность в собственном праве делать, что приспичит, шли от смешения высоких постов, связей и возможностей отца с бездумной родительской любовью – сначала к ней, а потом вдруг, резко – к Алевтине. Туда же примешалось и соперничество с сестрой, и страстное желание победить в этом споре – любым способом.