Русские качели: из огня да в полымя

 Почему же тогда именно Солженицын признан едва ли не единственным лагерным Пименом? Ведь с этого признания и началось его восхождение к образу «совести нации». Начнем с того, что Н.С. Хрущёв произвёл своего рода рукоположение, дав добро на публикацию повести «Один день Ивана Денисовича». Это был, конечно же, политический акт, а не оценка повести как литературного явления. Слово верховного руководителя страны вызвало, как у нас водится, шквал одобрения и восхваления. А потом, когда Солженицын, в открытую вступил на тропу антисоветизма, начался такой же шквал осуждения и развенчивания. С уничтожением СССР оценка Солженицына опять сменилась с минуса на большой плюс.

Думается, Александр Исаевич трезво оценивал свое литературное дарование, и он понимал, что остаться на пике общественного мирового внимания ему позволит только скандальность. И он умело бузил. Клеветнический миф о том, что Шолохов не является автором великого «Тихого Дона» именно Солженицын раскручивал с бешеной энергией. Потом с такой же энергией, уже на Западе, стал призывать к крестовому походу против страны Советов. Позже ему стали приписывать призыв к атомной бомбардировке СССР. Солженицын, въехав в ельцинскую Россию на белом коне, естественно, стал отрицать приписываемые ему слова, якобы выдернутые из контекста.

Мое интуитивное недоверие к этой личности усилилось и получило разумное объяснение после знакомства с критическими произведениями писателя, фронтовика Владимира Бушина. Его книга «Гений первого плевка» разбирает жизнь, творчество и политическую деятельность Солженицына по косточкам. В свое время Владимир Сергеевич Бушин (уже признанный литературный критик) в воронежском литературном журнале «Подъем» отозвался добрым словом о повести «Один день Ивана Денисовича». Между автором повести и критиком на первых порах возникла теплая творческая переписка, что, впрочем, позднее не помешало Александру Исаевичу не вспомнить, кто такой Бушин вообще…

…Вот так под впечатлением от лекции преподавателя УрГУ И.И. Грибушина у меня возник устойчивый интерес к личности Солженицына, к его творчеству и его судьбе. И это как раз в тот момент, когда писатель подвергся не только гонению от брежневской власти, но и беспощадному общественному остракизму. А потом – снова вознесение чуть ли не к пророческой личности. Но ведь верно говорят: только время расставляет всё на свои места. Пройдет много лет, чтобы сами люди разобрались, кто есть кто.

В Кисловодске недалеко от железнодорожного вокзала стоит памятник Александру Солженицыну работы Зураба Церетели. Памятник, на мой взгляд, весьма странен. Апостольская фигура, бронзовая сутана до пят и воздетые вверх руки с неестественно длинными пальцами-щупальцами. Вот и гадай: какую идею вложил Церетели в этот памятник?

Кисловодск в любое время года запружен людьми. Отдыхающие, туристы, гости города толпами осаждают дачу Шаляпина, музей-усадьбу художника Ярошенко, дворец, где укрывалась от революционных бурь Матильда Кшесинская. Много в этом замечательном городке паломнических мест. Только один памятник обходят вниманием люди – это памятник Александру Исаевичу. Конечно, дежурные экскурсии бывают и к нему. Но не более…

ХХХ

Студенческая жизнь на дневном отделении текла для меня лениво и однообразно. Учеба не доставляла больших хлопот. И когда в 1975 году родился сын Павел, я решил перейти на постоянную работу в областную газету «Уральский рабочий», где меня уже знали. В ту пору это была, пожалуй, самая крупная и самая авторитетная из областных, краевых и республиканских газет страны. Её подписной тираж достигал вместе с розницей почти семисот тысяч экземпляров. Нечего и говорить, как я мечтал попасть именно в такую газету, где работали настоящие асы журналистского дела. Но моё знакомство с «Уральским рабочим» произошло ещё раньше, причём при забавных обстоятельствах.

Это было весной 1972 года. В ожидании вступительных экзаменов на факультет журналистики, я подрабатывал слесарем на прокладке загородного газопровода. Бригада состояла из очень колоритных мужиков, и очерк о них сам просился в газету. С жизнеописанием этого коллектива в мартовский субботний денёчек я отправился в редакцию «Уральского рабочего». Там, на одном из этажей, меня перехватил то ли бдительный вахтер, то ли такой же бдительный корректор, вышедший на перекур. Пока мы объяснялись, куда, зачем и к кому, в коридорном просвете нарисовалась ещё одна фигура. Развалистой боцманской походкой подошёл к нам коренастый широколобый человек и спросил: что за шум, а денег нет? Выслушав меня, он коротко сказал: это ко мне!

 Так я оказался в кабинете заведующего промышленным отделом редакции Николая Петровича Широкова. Он начал читать мою тетрадку совершенно с равнодушным видом. Один раз взял перерыв в чтении, подошел к шкафчику, что-то там выпил и похрустел кусочком сахара. Закончив изучать мой труд, хозяин кабинета откинулся на спинку стула и строго сказал: всё ясно, берем тебя собкором.

От неожиданности я чуть не задохнулся. Покашляв, переспросил: каким собкором? Николай Петрович подошел к висящей на стене карте Свердловской области, властно скрестив за спиной руки. В такой позе он стал похож на командующего фронтом.

– А вот мы тебя куда кинем, – он ткнул пальцем в карту, – Краснотурьинск, Серов… Ну, и так далее.

Мне это показалось какой-то дикой фантазией. И тут я заметил, что Николай Петрович находится в таком приподнятом настроении, когда на тебя работает вся ликероводочная промышленность. Не давая опомниться, Широков деловито осведомился: документы в порядке?

– Так ведь я ещё даже не студент, Николай Петрович!

– Нам не дипломы нужны, а пишущие люди, хорошие перья, – урезонил он меня.

Безумно польщенный, но одновременно сохраняя рассудок, я робко заметил, что у меня нет опыта работы в таких солидных газетах.

– Обучим, натаскаем!

– Но мне и жить пока негде.

– В общежитие устроим!

И тут я вспомнил.

– Николай Петрович, ничего не выйдет. Собкор должен обязательно состоять в партии. А я пока лишь комсомолец…

Широков нахмурился, долго пережевывал мою реплику, снова что-то выпил, закусив сахарком, и со вздохом сказал:

– Да-а, а вот здесь я ничего не могу сделать. Обстоятельство непреодолимой силы… Ладно! В среду читай свой очерк на второй странице.

 Точно в среду аккурат на второй полосе «Уральского рабочего» вышел мой очерк под заголовком «Один день бригады». И вот через несколько лет я был принят в редакцию на должность корреспондента отдела писем. Каждый раз, встречая меня в редакционном коридоре, Николай Петрович Широков поднимал вверх указательный палец, словно напоминая: не забывай, чей ты крестник.

Работа в газете «Уральский рабочий» в моей биографии, как я думаю, была самым главным журналистским университетом и жизненной школой. В отделе писем, куда меня определило руководство редакции, дел было невпроворот. Ежедневно на стол регистраторов почты вываливалось до пятидесяти писем от читателей газеты. Дежурный корреспондент должен был каждое письмо прочитать и определить, куда его направить. Как правило, жалобы, просьбы, какие-либо критические сигналы мы переадресовывали в соответствующие инстанции – в областные отраслевые управления, райкомы партии, райисполкомы, органы милиции, прокуратуру. Письма, которые представляли интерес уже для самой газеты, направлялись непосредственно в отделы редакции.

К концу дня от этой почты голова шла кругом. Единственная отрада – это возможность «зажилить» для себя какое-нибудь интересное письмо для командировки. Особенно острый нюх на такие письма был у Риммы Старковой (Печуркиной) – одной из лучших журналистских перьев редакции. В отдел писем часто заглядывал Борис Васильевич Воробьев. Из редакционной почты он умело выуживал факты для своих зубодробительных фельетонов, которыми зачитывалась вся область.

В минуты отдыха, обалдевшие от читки писем, мы часто рассуждали по поводу характера редакционной почты. Могу точно сказать, что в письмах никаких славословий в адрес партии и правительства не было. Люди в основном жаловались на безобразия, творящиеся на предприятиях, в городском хозяйстве, торговле, медицине, бытовом обслуживании. В общем, типичный набор обращений трудящихся.

Большую часть почты занимали письма по жилищным. вопросам. Вот образец, сохранившийся в моем архиве. «Уважаемая редакция, я слесарь-инструментальщик с двадцатилетним стажем. Стою в очереди на квартиру уже двенадцать лет. С начала постановки на очередь был пятидесятым в списке. А сейчас вдруг оказался на семьдесят первом месте. Это как же понимать?».

 Помню, на это письмо, которое мы направили в заводоуправление и профком предприятия, пришел довольно убедительный ответ. Этот слесарь, оказывается, несколько раз появлялся в цехе пьяным, были прогулы. Вот его и наказали так, передвинув в очереди на квартиру.

Привел этот пример вовсе не для того, чтобы показать, что большинство писем были такие. Увы, почти в каждом конверте – крик отчаяния, боль обиды, униженное достоинство. Помнится, один из сотрудников редакции, хохмач по натуре, сказал: c мешком таких обличительных писем можно смело линять за бугор, примут с распростертыми объятиями и хорошо заплатят…

Разумеется, это было воспринято между нами, как неудачная шутка. Ведь за одно такое высказывание могли последовать крупные неприятности. Сотрудники местного управления КГБ изредка заглядывали в отдел, пересматривали вороха почты, что-то искали. А искали они вот что. В партийные и советские органы приходили и такие анонимные письма, в которых содержались проклятия и угрозы в адрес власти или конкретной чиновничьей персоны. Почерк анонимщиков сверяли с почерком авторов таких писем в редакции газет. И … находили совпадение. Ну, а дальше принимались против таких незадачливых анонимщиков профилактические меры в виде нравоучительных бесед и суровых предостережений.

Вообще с письмами в органы власти в те годы обращались не то что бережно, а с вынужденным вниманием. Едва ли не каждый год выходило совместное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о работе с письмами и обращениями трудящихся. Посыл всегда был такой: ни одно письмо, ни одна жалоба не должны остаться без внимания, а критические сигналы – без тщательной, всесторонней проверки. Но эти директивные постановления, коль они повторялись из года в год, многими чинушами и бюрократами воспринимались с прохладцей, если не тупо игнорировались. Иногда, правда, в назидание другим, кого-нибудь снимали с должности «за грубые упущения в работе с письмами». Но это в корне дело не меняло.

В грудах редакционных писем, конечно, хотелось найти какой-нибудь позитив, что послужило бы поводом для хорошей корреспонденции или очерка. Однажды во время недельного дежурства по отделу мне попалось письмо некой гражданки, представившейся гостем славной уральской столицы. Она с восторгом писала о таксисте, который не просто незамедлительно остановился на взмах руки, а вызвался быть гидом во время поездки по городу. Заканчивалось это письмо такой фразой: при этом таксист отказался от чаевых, взял строго по счетчику, копейка в копейку!

Чтобы понять, как я обрадовался этому письму, напомню, что в позднем СССР таксисты были королями городских дорог. Остановить машину с зелёным огоньком было просто невозможно. А если вдруг улыбнётся удача, то водитель запрашивал три-четыре цены за поездку. Фельетонисты на эту тему исписали тонны бумаг, источили тысячи перьев. Но ничто не поколебало могущество таксисткой рати. А тут – такое письмо! И я жадно, стремительно заглотил крючок.

Очерк «Зеленый огонек светит всем» стал итогом двухдневного общения с моим героем. Публикация стала для таксиста судьбоносной в полном смысле этого слова. Через месяц его назначили бригадиром, спустя небольшое время – начальником контрольно-ревизионного отдела всего таксомоторного объединения. И вдруг выясняется, что автор того письма в редакцию – вовсе не гость нашего города, а близкая подруга таксиста. Короче говоря, ловко состряпали ему имидж с моей журналистской помощью.

Мне было стыдно признаться в этом в редакции. Я нашел другой способ исправить ошибку. Поехал в партком таксомоторного объединения. Секретарь парткома Куницын согласился со мной: да, история нехорошая. Она и нас, сказал он, касается, доверились хвалебной публикации не где-нибудь, а в главной партийной газете Свердловской области. Но не мучьте себя, успокоил он на прощание, мы этого хлюста потихоньку вернём на землю.

Чуть позже с этим секретарем парткома разговорились о том, что может в принципе изменить транспортное обслуживание горожан? Улучшить его, сделать доступным и комфортным. Собеседник после осторожного обмена мнениями осмелел и вдруг сказал: ничего не добьёмся, пока наряду с государственными транспортными предприятиями не создадим частные или кооперативные. Будет конкуренция, будут бегать за пассажирами, а не они за ними. Да и розничную торговлю, общепит, бытовое обслуживание тоже можно отдать в частные руки – продолжал развивать свою мысль собеседник. Социализм от этого не пострадает, а только выиграет. Спохватившись, секретарь парткома заметил: «это я в порядке дискуссии, наверху виднее, чем нам …».

Этот разговор запал в мою память и душу. Подобные рассуждения я стал слышать и от других думающих людей. Это было время семидесятых годов, когда железобетонные лбы в руководстве страны догматично трактовали социалистические идеи, исключали любую гибкость в управлении экономикой, её многовариантность. Рассматривали это как ревизионизм, отступление от марксистко-ленинского учения. Это потом, десятилетием позже, стали на всех углах цитировать высказывание китайского мудреца Дэн Сяопина о том, что не важно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей. А тогда подобные вольные мысли у нас, в СССР, могли плачевно отразиться на твоей личной судьбе.

И всё равно ростки обновления пробивалась сквозь укатанный асфальт. Сама жизнь наводила на мысль о том, что катализатором дальнейшего развития экономики и всей социальной системы является многоукладность народного хозяйства, передача в частные руки обслуживающие функции. В очередной раз, готовя критическую корреспонденцию о безобразиях, творящихся в грузовых транспортных агентствах, я при сборе материала столкнулся с молодыми мужиками, которые в частном порядке помогали горожанам перевозить мебель. Это называлось, как известно, халтурой. Хотя никакой халтуры в прямом смысле этого слова не было. Они работали на совесть. Но и денежки, соответствующие запрашивали.

 Возглавлял эту группу мужиков некто Батанов. Молодой, высоченный парень, попахивающий импортным дезодорантом и говорящий исключительно на правильном литературном языке. И он мне доходчиво, напористо разъяснил, что их работа более качественна, более оперативна и при этом дешевле, чем у государственного предприятия. Корреспонденцию я так и озаглавил «Батанов против трансагенства», надеясь, что её публикация заставит кое-кого задуматься. Но вместо этого руководство областного объединения «Свердловсктрансагенство» направило в правоохранительные органы письмо с требованием, чтобы они приняли соответствующие меры против «левых» перевозчиков.

Частые командировки по городам и сельским районам Урала сводили меня с замечательными людьми, чей труд заслуживал высокой общественной оценки. Но не всегда удавались мне очерки о них. Очевидно, как и многие мои коллеги, я тогда не утруждал себя проникновением в психологию их поступков, не вникал в мотивацию их поведения. Портреты героев писались исключительно радужными красками, хотя их судьбы были куда сложнее и драматичнее, чем мы представляли.

 В одной из командировок в Артинской район Свердловской области я решил побродить по селу без сопровождающих, которых всегда приставляло районное начальство к журналисту. В ремонтных мастерских познакомился с Геннадием Михайловичем Коневым – человеком средних лет со свежей наружностью. Слово за словом, и я узнал немало любопытного. Геннадий Михайлович, оказывается, когда- то учился в политехническом институте в Свердловске, чуть ли не в одно время с Б.Н. Ельциным. Бросил учебу на третьем курсе, вернулся в родное село Манчажское. Не пьёт, не курит. Да такой мужик у здешних запоздавших невест должен быть нарасхват! Но он семьёй так и не обзавелся. И на работу был не скор.

– Вы напрасно мной так интересуетесь, – сказал мне Геннадий Михайлович. – Я не герой вашей писанины. Лодырь я! Всё село об этом знает.

Как говорится, «чуйка» мне подсказала, что знакомство с этим лодырем выводит меня на очень сложный публичный разговор. И задержался в этой поездке ещё на два дня. Узнал, что в селе к Коневу прилипла кличка «немец», что он равнодушен к деньгам. Что у него в доме все разложено по полочкам, и не дай Бог нарушить кому-нибудь этот порядок.

А лодырем его окрестил директор совхоза только за то, что Конев, будучи комбайнером, когда-то отказался валить хлеб в авральном порядке. Он так и заявил директору: вы подготовку к уборке заболтали, а теперь хотите взять нахрапом, ночной работой. В общем, Конева записали в диссиденты местного масштаба, да ещё назвали лодырем.

Очерк не вытанцовывался, критическая корреспонденция тоже. За что осуждать-то Конева? И я написал статью «Тихий ход». Да, Конев не энтузиаст, на абордаж, где надо и не надо, не идет. Трудится размеренно, с виду даже с ленцой. А в холостяцком хате, где его никто не видит, колдует в своей домашней слесарной мастерской. Из ржавых железяк, подобранных на деревенских захламленных дорогах, вытачивает разный слесарный инструмент: молотки и молоточки, щипчики, плоскогубцы, отвёртки… И все это красиво разложено по полочкам. Немец ведь!

Тихий ход… Но ведь правильно в народе говорят: тише едешь, дальше будешь. Сосед Конева, такой же механизатор, шумливый, вёрткий, руками машет как мельница крыльями, у начальства пользуется благорасположенностью. А почему? А что не поручишь, за всё хватается, но делает это через пень-колоду. А Конев, видите ли, лодырь. И только потому, что у него есть своё мнение, часто неугодное руководству хозяйства. Что он к делу подходит не с наскока, а вдумчиво, не торопясь…

Вот этот случай навел меня на размышления о том, как мы небрежно, похабно относимся к самой великой нашей ценности – к человеку. Не утруждаем себя разглядеть в нем его «эксклюзивные» качества, ценные не только для него, но и для всех нас. Поэтому-то многие люди в жизни оказываются не на своем месте. А если это место руководящее, то тогда не оберёшься беды. Так невольно разговор подвел к негодной кадровой политике, когда выдвигаются на ответственные должности люди, не обладающие необходимыми достоинствами.

Не знаю, как отреагировал на эту статью наш главный придирчивый читатель – Свердловский обком партии во главе с Б.Н. Ельциным. Но заместитель главного редактора газеты Арнольд Вениаминович Уряшёв, прочитав материал уже в газетной полосе, одобрительно сказал: тонкая тема, и мне кажется, ты c ней справился. С этими словами он протянул мне коллективное письмо, присланное их пригородного совхоза «Свердловский». Посмотри, сказал он, проверь все факты до косточки, прежде чем писать.

Я прочитал письмо и понял, что не зубам оно мне. Нет, не мне, а нашей уважаемой газете. Речь шла о барском отношении к людям директора Владислава Тимофеевича К. Директор–то был не простой. Хозяйство, которое он возглавлял, было хорошо организованным, высокорентабельным, призёром всесоюзных производственных соревнований. Разумеется, и сам директор был не обойден наградами. В общем, заметная и влиятельная фигура на Урале.

Но главное, что мешало подобраться к нему, было в другом. Владислав Тимофеевич был на короткой ноге с руководством обкома партии и облисполкома. Пригородный совхоз снабжал столы заказов и буфеты этих высоких учреждений наисвежайшей и качественной продукцией – без всяких там химикатов. В хозяйстве, как судачили всезнающие языки, для этих целей держали специальные фермочки дойных коров и для откорма бычков.

Но, согласитесь, это ещё не повод для зубодробительного газетного материала. Суть жалобы рабочих совхоза заключалось в другом. Директор ведет себя как собственник совхозных угодий. Захочет – отберет чей-нибудь огород, отнимает у детворы полянку, где они играют, и запашет её. С людьми разговаривает через губу. Пенсионеров с их законными просьбами даже на порог кабинета не пустит…

Для меня эта история осложнялась ещё тем, что в совхозном поселке жили родители моей жены – педагоги, ветераны народного образования Федор Васильевич и Анастасия Кирилловна Никитины. Их бытовые проблемы напрямую зависели от благосклонности директора. В частности, у него на рассмотрении лежало их заявление на установку городского телефона. Они догадывались, зачем я зачастил в совхоз и встречаюсь с рабочими. Зная мой характер, они поняли, что телефона им теперь не видать.

Я принялся собирать материал. Ушло на это больше недели. Встретился не только с авторами письма в редакцию, но и со специалистами хозяйства, пенсионерами, когда-то работавшими в совхозе. Рассказанное ими я просил подкрепить росписью в моём блокноте, чтобы потом не было отказа от своих слов…

И вот я в директорском кабинете. Рассказываю о письме, о том, что стало мне известно от механизаторов, овощеводов, животноводов. Владислав Тимофеевич молча, снисходительно слушает. Потом долго говорит в трудностях директорской работы, о неблагодарных людях, которые думают только о себе. О первых лицах области, которые часто навещают хозяйство, одобрительно оценивают его деятельность…

Я чувствую, что проникаюсь даже симпатией к этому человеку- трудяге. Он действительно успешный управленец. И он действительно заслуживает жить в двухэтажном коттедже, который построил для него совхоз. Но почему людям, таким же работягам, он отказывает в маломальском внимании? Мне бы знать тогда, что в образе Владислава Тимофеевича отражается зарождающаяся хищная сила, и придет время, она легализует свои устремления к жизни, построенной на их частнособственнических инстинктах. Для таких, как Владислав Тимофеевич, социализм был уже в тягость, они устали бежать за призраком всеобщего благоденствия. Они желали благоденствовать уже сейчас, без страха перед общественным осуждением и без страха перед законом. Это значит, что им нужно строить государство и другое общество под себя…

Подготовленная статья под названием «Что скажут люди» лежала в секретариате, как мне казалось, без движения. Я, видимо, плохо представлял тогда закулисную часть редакционной жизни. Материал, конечно же, изучал по строчкам редактор Иван Степанович Гагарин. Уходя в отпуск, он, как я понял, поручил своему заместителю А. В. Уряшеву опубликовать его во время редакторского отсутствия. Статья дважды выставлялась в номер и дважды слетала. И наконец, опубликовали.

Официальная реакция была стандартной. На бюро Чкаловского райкома партии г. Свердловска признали факты злоупотреблений служебным положением в личных целях директора совхоза «Свердловский». Ему был объявлен строгий выговор. Наказание тоже стандартное, дежурное. Но оно помешало директору получить высокую государственную награду – орден Ленина. Представление к награде, очевидно, было отозвано.

Обычно после подобных публикаций журналист испытывает одновременно и удовлетворённость, и опустошённость. Уж очень много сил уходит на подготовку критических материалов. А после публикации приходится бороться с опровержениями, доказывать подлинность каждого факта. Иначе дело дойдет до суда. Всё это изматывает, обессиливает. Вот почему Иван Степанович Гагарин, другие руководители редакции требовали от журналистов, чтобы в их блокнотах был запас убойных доказательств и свидетельств как дополнительные важные козыри.

 Мало кто из моих коллег становился на тропу войны со всякого рода недостатками, нарушениями закона, злоупотреблениями. И в этом их нельзя упрекнуть. У каждого своя журналистская ипостась. Юрий Борисихин писал потрясающие очерки о сельской жизни. Его потом забрали заведовать отделом публицистики в журнал «Уральский следопыт». Виктор Хлыстун, будущий собкор «Комсомольской правды» в Югославии, радовал читателей тонкими психологическими исследованиями мотивации человека. Владимир Долматов, будущий главный редактор журнала «Родина», писал замечательные статьи на религиозные темы. У каждого был свой почерк, у каждого – свой читатель.

Но гвардейцами газеты безоговорочно считались Борис Воробьёв, Валерий Коршик, Рудольф Шипулин. Это – фельетонисты! Насколько я знаю, в настоящее время на факультетах журналистики не обучают технике сатирических жанров. Само слово фельетон давно вышло из речевого обихода журналистов. Этот газетный и журнальный жанр, как и памфлет, стал анахронизмом, пережитком советского прошлого.

То и дело слышу и читаю, что в Советском Союзе средства массовой информации были полностью под каблуком власти, они не могли даже пикнуть против произвола чиновника, кумовства, расхищения государственной собственности, нарушений законности. Короче говоря, советские СМИ представляются теперь верными охранителями закоснелой государственный системы и застойных социальных отношений. Это, конечно же, выдумки. Что бы там ни говорили, советская печать, действительно, находясь в рамках жестких идеологических ограничений, имела и ярко выраженный критический характер.