Жизнь как на ладони. Книга 2

Новый узник перекувырнулся через голову, вскочил, в сердцах плюнул в только что захлопнувшуюся дверь и звонко выкрикнул:

– Темнота тут у вас. Хоть глаз выколи.

Это был низкорослый худой парень с небольшими остренькими глазками, наводившими на мысль о многовековом монголо-татарском иге.

В сгустившемся сумраке замкнутого помещения новичок фертом подошёл к Аполлону Сидоровичу и с размаху хлопнул его по плечу:

– Здорово, братан! Я Васян.

Тимофей даже сквозь тьму увидел, как библиотекарь дёрнулся от неожиданности и растерянно пробасил:

– Сударь, не имею чести быть с вами знакомым.

– Да чего там, господин хороший, не тушуйся, к завтрему будем как родные, чай, в одной камере сидим.

Он поморгал глазами, приноравливаясь к потёмкам, и жизнерадостно повернулся в сторону Тимофея:

– Никак тут ещё сиделец?

Васян подполз к Тимофею и протянул ему руку, оказавшуюся неожиданно мягкой и гладкокожей.

– Васян.

– Доктор Петров-Мокеев, Тимофей Николаевич.

– Чо, правда лекарь? – обрадовался новый сосед.

– Правда.

– Вот здорово! – ликующе провозгласил Васян и многозначительно хихикнул. – Я докторов страсть как люблю. Мне однажды доктор оторванное ухо пришил. Мамка оторвала, а он пришил! Я шибко бедовым мальцом рос! Не верите? Нате, потрогайте!

Он на коленях переполз к Аполлону Сидоровичу и оттопырил своё ухо ему под нос.

– Уверяю вас, я вам верю и сочувствую, господин Васян, – шарахнулся от него библиотекарь.

– То-то же!

Васян пошарил руками вокруг себя, нащупал одну из грязных тряпок, служивших узникам подстилкой, и аккуратно расстелил её в правом углу, попутно заметив, что эти поганые революционеришки могли бы раскошелиться и на матрас.

– Жестковато тут у вас. Я при царе в московской Бутырке сиживал, там нам по два матраса выдавали! Особливо после голодовки, – он похлопал ладонью по подстилке и, сверкнув золотым зубом, панибратски кивнул Аполлону Сидоровичу: – За что сидите, папаша? Обокрали кого, или вообще того? – он выразительно провёл ладонью поперёк горла.

Библиотекарь приосанился и возмущённо уставился на сокамерника:

– Как вы могли такое предположить? Я, милостивый государь, порядочный человек, библиотекарь.

– Да ладно, – протянул Васян, – знаю я вас, порядочных, только вид делаете, что чужого не берёте. А когда никто не видит, мешками тырите. Всяк русский человек халявку любит! В своей библиотеке, небось, книжки за бесплатно читали? Ведь читали, признавайтесь.

– Читал, читаю и, надеюсь, буду читать, как всякий культурный человек, – вступил в перепалку Аполлон Сидорович. – Книги для того и писаны, молодой человек, чтобы их читать!

Тимофей услышал в голосе «книжника» боевые нотки и понял, что Аполлон Сидорович оседлал своего любимого конька, и Васяну предстоит длительная лекция о влиянии мировой литературы на историю человечества.

Тимофей потёр ноющее плечо:

– Выбраться бы отсюда.

Под рокотание оживлённого разговора сокамерников он припомнил тот день, когда узнал секрет подземного хода.

Тогда мальчик на самом деле боялся грозного Аполлона Сидоровича. При одном взгляде на могучие руки библиотекаря, всегда затянутые в белые перчатки, его пробирал священный трепет.

Как получилось, что он, осмелев, решился повернуть медную чернильницу на столе в книгохранилище? Сейчас уже и не вспомнить…

Тимофей словно наяву представил, как книжный шкаф бесшумно и плавно отъехал в сторону, приоткрыв зияющий проход в садовую ротонду.

Он вздохнул: оказаться бы сейчас в саду вместе с Севой, Кристиной и Аполлоном Сидоровичем, да так, чтоб по набережной ездили чистые ухоженные лошадки, на каждом перекрёстке стоял городовой, а по городским улицам растекался запах сдобных булок и свежесваренного кофе…

К кофе он пристрастился ещё будучи студентом – дома тётя Сима всегда варила какао со сливками, а вот самый вкусный на свете хлеб он ел в родной деревне Соколовка, когда мама поливала свежую ржаную краюшку конопляным маслом и густо посыпала крупной серой солью.

Давно нет на свете мамы, родители и дед Илья умерли от холеры, когда Тимошке только сравнялось десять лет. После этого он жил у тётки Мани Петровой, а весной, доведённый до отчаяния тёткиными придирками, сбежал из дому куда глаза глядят.

– Нет, нет, господин Васян, вы решительно не понимаете, в чём сущность поэзии Петрарки, – прервал его мысли энергичный голос Аполлона Сидоровича.

Тимофей с сочувствием взглянул на прижатого к стене Васяна, который не смел даже слово поперёк пикнуть. «Что-что, а пробудить интерес к чтению библиотекарь может у кого угодно».

С лёгкой руки Аполлона Сидоровича они с Севой зачитывались книгами о приключениях и путешествиях, открыли для себя целый мир научной фантастики француза Жюля Верна и полюбили стихи польского поэта Адама Мицкевича.

От слова «польский» сжалось сердце в мучительной тревоге за Кристину. Зря он решился принять её помощь: он не имел никакого права подвергать юную девушку смертельному риску. Дай Бог, чтобы «товарищ Маша» уже успела открыть доступ к поворотному механизму и успешно выбраться из этого революционного логова.

Если бы Кристина могла в этот момент услышать мысли Тимофея, она бы ответила, чтобы он тревожился не за неё, а постарался спасти Всеволода Езерского – самого доброго, умного и красивого человека на всём земном шаре.

Но Крыся молчала. Залитая кровью, она лежала на носилках в приёмном покое больницы святого Пантелеимона и не могла произнести ни слова. Только безмолвно смотрела, как над ней мелькают руки сестёр милосердия, расстёгивая пуговицы разорванного пулей пальтишка.

– У нас нет докторов, – с порога ответили сёстры милосердия двум краснофлотцам, доставившим Кристину в приёмный покой больницы.

– Один доктор работал двое суток без перерыва и ушёл немного поспать, а другой несколько дней назад бесследно исчез. Мы бегали к нему домой, родные ничего не знают, только плачут.

– Доктор ушёл поспать? – взревел матрос, цепляясь за кобуру. – Немедля разбудить! Вы лично будете отвечать за жизнь нашего партийного товарища Маши!

Зло сощурившись, чернявая бойкая сестрица в идеально отглаженном фартуке скользнула глазами по раненой, но покосилась на револьвер и ничего не сказала.

– Катя, разбуди Сергея Ивановича, – попросила она пробегавшую мимо санитарку.

– Поспать человеку не дадут, – недовольно отозвалась та, – остатнего доктора до смерти заездим…

Матрос резко повернулся и сплюнул себе под ноги, прямо на больничный пол. Его распирало от ярости:

– Но, но, поговорите у меня, саботажники, я всю вашу больничку к стенке поставлю!

– Что за шум?

Из кабинета, щурясь, вышел невысокий врач в тесном халате, едва прикрывавшем серые поношенные брюки.

Он растёр на левой щеке красные полосы от подушки и подошёл к носилкам:

– Раненая? Как звать?

– Товарищ Маша, – пробурчал матрос.

Врач деловито измерил Маше пульс, едва притрагиваясь, одним пальцем исследовал пулевое ранение и скомандовал:

– Несите в операционную, посмотрим, что можно сделать, но сразу предупреждаю – лекарств нет.

– Нам наплевать, что нет, – взъярился другой сопровождающий – высокий солдат с запавшими скулами под резкими полосками карих глаз, – наш комиссар товарищ Ермакова велела вам передать, что если не вылечите товарища Машу, то она расстреляет вас как контрреволюционеров.

– Милые мои, – устало проговорил доктор в спину удалявшимся краснофлотцам, – много вас тут развелось стреляльщиков. Нас уже ничем не запугаешь.

Он закрыл дверь операционной, вымыл руки и, перекрестясь, принялся обрабатывать рваную рану, вымывая из неё частицы кирпичной пыли…

«…Наверное, доктор Крылов сбился без меня с ног, – думал Тимофей сквозь дрёму и монотонное бормотание Аполлона Сидоровича, перешедшего от творчества Петрарки к произведениям итальянских философов-утопистов. – Я не представляю, как он один справляется». Короткий, тревожный сон не освежил его, лишь голова стала тяжёлой, словно чугунный котёл.

Крепко растерев пальцами уши, Тимофей прислушался к тишине за дверью. Неизвестность угнетала узников больше, чем физические страдания.

Сквозь амбразуру окна на пол медленно вползал утренний солнечный луч, обещая безоблачный день тем, кто на воле. Тимофей безучастно проследил, как луч пробежал по стене, осветив спавших на полу сокамерников, утомлённых ночной беседой. Трёхдневное сидение в камере превратило представительного Аполлона Сидоровича в обрюзгшего старика в измятом сюртуке, по уши заросшего щетиной. Проведя рукой по подбородку, Тимофей подумал, что тоже выглядит не лучшим образом.

Осторожно покосясь на Васяна, он отвалил коврик от лаза в соседнюю камеру и, стараясь заслонить отверстие своим телом, позвал Всеволода:

– Сева, ты жив?

– Жив, – донёсся до него приглушённый ответ, и почти сразу он почувствовал удар по ноге:

– Эй, доктор, признавайся, с кем гутаришь?

Тимофей оглянулся, пристально посмотрел в подвижные монгольские глаза сокамерника, безошибочно определив, что тому от силы лет двадцать, и не таясь ответил:

– С братом. Он в соседней камере.

Их беседу прервал резкий стук раскрывающейся двери, и в проёме показался кряжистый краснофлотец с широкой грудью и невероятно кривыми ногами. Переступив через порог, он брезгливо оглядел заключённых, поморщившись, словно от соприкосновения с чем-то отвратительным, и, поставив крестик в своём блокноте, резко бросил через плечо маячившему в глубине коридора конвоиру:

– Этих больше не кормить.

Деловито запихнув блокнот в нагрудный карман, безразлично пояснил:

– Вернётся товарищ Ермакова, и расстреляем.

13

Накануне дня, на который был назначен расстрел узников Реввоенсовета, к двери квартиры Мокеевых на Измайловском проспекте подошла невысокая стройная девушка. Несмотря на её модную шубку и выбивавшиеся из-под шапочки мягкие завитки каштановых волос, она не выглядела хорошенькой. Слишком бледным и усталым было её осунувшееся лицо с лихорадочно горевшими глазами.

Она поспешно поставила на лестницу баул с вещами, содрала с руки варежку, перекрестилась и дрожащими пальцами повернула ручку механического звонка.

К двери долго никто не подходил, и девушка уже начала волноваться, как наконец дверь распахнулась, и на пороге появилась закутанная в платок Ольга Александровна.

– Зина!!

Словно не веря своим глазам, княгиня обняла Зинаиду за плечи, привлекая её к себе.

– Зиночка, милая, откуда ты взялась?

– Вот. Приехала. Насовсем, – просто ответила Зина и робко улыбнулась. – А где Тимофей?

– Пойдём, не будем говорить через порог.

Ольга Александровна пропустила гостью вперёд, указывая на дверь:

– Туда.

– Что это? – шёпотом спросила Зина, в остолбенении осматривая ободранные снизу стены и криво стоявший на одной ноге поломанный столик для визиток. Она помнила эту квартиру обставленной с безупречным вкусом, отточенным в светских салонах.

– Это поросёнок погулять вырвался, – сказала Ольга Александровна, как о само собой разумеющемся.

– Поросёнок? Какой поросёнок?

– Обыкновенный поросёнок средней упитанности. Новые соседи держат. Нас уплотнили, – пояснила Ольга Александровна. – Впрочем, – добавила она, – скоро тебя вообще перестанет удивлять что-либо.

Она провела Зину в спальню, наскоро переделанную под гостиную, и засуетилась по хозяйству, собирая чайный стол.

– Устраивайся, Зиночка, – приговаривала Ольга Александровна, – с минуты на минуту придёт Сима и подаст обед, а Пётр Сергеевич на службе, у себя в больнице.

Она так старательно отводила глаза, оттягивая момент ответа на вопрос о Тимофее и подробно рассказывая о всяких ненужных мелочах, что Зина почувствовала недоброе.

– Ольга Александровна, милая, не томите, – взмолилась она, с отчаянием перебивая бесконечную речь хозяйки дома. – Что с Тимофеем? Я готова ко всему, только скажите: он жив?

Княгиня Езерская застыла у стола, переставляя с места на место заварочный чайник с липовым цветом.

Зина видела, что Ольге Александровне трудно решиться произнести плохую новость, и уже прикрыла глаза в ожидании самого страшного, как вдруг будущая свекровь оторвалась от стола, подошла к Зине и протянула ей бумагу, на которой крупными каракулями с жуткими ошибками было выведено:

Доктор с афицером жывы.

Они орестованы и сидят в турме.

– Арестованы, в тюрьме? – девушка не сразу поняла смысл загадочной записки. – Ольга Александровна, кто прислал вам записку? Что произошло с Тимой и Севой? Вы должны мне всё рассказать по порядку.

При слове «живы» мучавшая её все последние дни тревога чуть отпустила, и она смогла рассмотреть обстановку комнаты, которая за полгода её отсутствия разительно изменилась.

Бросилось в глаза, что сюда была перенесена мебель из гостиной. В атмосфере дома уже видны были признаки обнищания: на столе аккуратно подсушенный хлеб, заботливо прикрытый вышитой салфеткой, чуть тёплая печь, в углу нагромождение каких-то коробок и, главное, странный запах, проникавший через дверь. Так пахнут гнилые яблоки в осеннем саду. «Ах да, здесь же живёт поросёнок», – вспомнила Зина о новых жильцах. Она поискала глазами, куда бы повесить пальто.

Две кровати, размещённые вдоль стен, были стыдливо прикрыты бежевыми персидскими ковриками, рядом пристроен буфет, ещё на Зининой памяти купленный в Гостином дворе, в углу высокая вешалка с тем самым пиджаком, в котором Тимофей отвозил её к родителям в Швецию.

Вешая шубку, Зина коснулась пальцами потёртого на локтях твидового рукава и вдохнула еле ощутимый запах больницы и туалетной воды – до боли знакомый запах любимого.

Она расшнуровала сапожки, но снять не решилась, боясь отвлечь этим Ольгу Александровну, уже начавшую свой горький рассказ о русской революции, и присела на кончик стула.

Княгиня рассказывала спокойно, чуть подрагивающим голосом, а перед глазами Зины вставали жуткие картины бунтующего Петрограда: ревущие толпы народа, вдребезги разносившие витрины магазинов, вмёрзшие в Неву трупы людей, голод, холод, неразбериха. Арест самодержца с семьёй.

На этом месте рассказа Зине отчётливо, до последней складочки над бровями, вспомнился облик государя, которого она когда-то лицом к лицу видела на Высочайшей аудиенции. В тот год в Санкт-Петербурге стояло жаркое ветреное лето, запомнившееся звоном колоколов и осиянное радостью о новорождённом цесаревиче. Именно в то лето, сразу после визита к императору, она призналась себе, что неотёсанный деревенский мальчишка Тимка Петров ей, пожалуй, даже нравится.

Когда Ольга Александровна дошла в повествовании до ареста Всеволода и исчезновения Тимофея, Зина ощутила, что не может вымолвить ни слова. Она молча налила себе кипятка, отпила глоток и только тогда решилась спросить:

– Вы знаете, в какой тюрьме их держат? И откуда взялась эта странная записка?

Она снова взяла в руки клочок измятой бумаги и перечитала обнадёживающие строчки.

– В том-то и дело, что мы не знаем, кто передал эту записку. – Ольга Александровна на секунду сделала паузу, припоминая подробности необычайного события. – Серафима стояла в очереди за хлебом, когда почувствовала, что к ней в карман лезет чья-то рука. Она подумала, что это охотники за кошельками, и подняла крик на весь магазин. Люди рядом с ней зашумели, заставили пересчитать деньги. Сима полезла в карман, но обнаружила, что ничего не пропало, наоборот, появилось нечто новое. – Ольга Александровна разгладила пальцами листок: – Сказать по правде, если бы не эта записка, то мы сошли бы с ума. Пётр Сергеевич места себе не находит, но он всё же занят на работе, а нам с Серафимой дома в четырёх стенах совсем беда. Ты знаешь, Зина, самое поразительное, что на следующий день после Севиного ареста к нам пришёл Аполлон Сидорович.

– Библиотекарь? – непроизвольно вырвалось у Зины.

– Именно, – утвердительно кивнула головой Ольга Александровна. – Он сообщил, что Всеволода держат в карцере нашего бывшего особняка. Нынче там организован Революционный совет. Представляешь? Где находится Тимофей, мы, к сожалению точно не знаем, но, судя по записке, можем предположить, что вместе с братом. Пётр Сергеевич хлопочет. Он уже ходил к самому главарю коммунистов господину Ленину. Охарактеризовал его как пренеприятнейшего типа, но старающегося изобразить из себя народного радетеля. Вдруг поможет? Как думаешь?

Зина с сомнением пожала плечами, подумав, что если и есть надежда, то не на господина Ленина, а на Промысл Божий.

Хотя она безмерно устала в дороге, но страшная новость не сразила её, а, напротив, придала энергии. Зина разделась, умылась, кивнула хозяйке поросёнка Дарье, сообщив, что будет теперь тут жить, с безразличием посмотрела на скисшее при этом известии лицо соседки и принялась строить планы относительно освобождения Тимофея.

Зиночка настолько погрузилась в свои думы, что жизнь вокруг неё потекла по иным законам, не соприкасаясь с реальностью. Она автоматически отвечала на поцелуи тёти Симы, объятия Петра Сергеевича, рассказывала про родителей и Танюшу, ела жидкую пшёнку на воде, пила морковный чай, а в голове неустанно перебирала различные варианты действий…

– Вот что я надумала, – сказала Зина за ужином, глядя на мигающий огонёк керосиновой лампы (электричества в Петрограде не было уже давно). Я пойду в этот Реввоенсовет, обосновавшийся в вашем особняке, – она в упор посмотрела на княгиню, – и наймусь к ним на работу машинисткой. Вы знаете, в прошлом году я закончила курсы и научилась очень быстро работать на пишущей машинке. Назовусь чужим именем, всё разузнаю и скроюсь. А может быть, даже смогу помочь заключённым.

– Ни в коем случае, – категорично заявил Пётр Сергеевич. – Мы не можем подвергать такой опасности единственного оставшегося при нас ребёнка. – Он ласково, как в детстве, погладил Зину по голове и поцеловал в щёку: – Красавица ты у нас.

В словах доктора Мокеева было столько тепла и горечи одновременно, что Зина заплакала. Ведь она всю дорогу крепилась. Даже тогда, когда за проезд из Хельсингфорса в Петроград пришлось отдать все свои деньги до последней копейки и снять с шеи драгоценную подвеску, вручённую ей матушкой перед отъездом.

Она достала подаренную Тимофеем пуговку из коллекции Досифеи Никандровны и зажала в кулаке. «Где лад, там и клад», – написано на тонком золотом ободке необычной пуговицы.

«Я знаю, что я сделаю», – воскликнула про себя Зинаида, бросившись в комнату Тимофея, где ей отвели место. Порывшись в Тимофеевых вещах, она достала из шкафа тёплый шарф, подаренный ею жениху на именины, и взялась за иголку с ниткой. «Завтра, уже завтра, Тимоша обязательно узнает о моём приезде, – пела её душа с каждым стежком. – Только бы знать наверняка, в какой он тюрьме, а там я обязательно найду выход».

14

– Не хочу-у-у, – раскачивался из стороны в сторону Васян, обхватив голову руками. Ничего не выражавший взгляд монгольских глаз, казалось, навсегда застыл в одной точке, располагавшейся где-то в дальнем углу, затянутом густой серой паутиной с дохлым пауком посередине.

Уголовник выл уже вторые сутки, изрядно вымотав душу своим сокамерникам. Время от времени он принимался биться в дверь, исступлённо выкрикивая одну и ту же фразу:

– Господин комиссар, господин комиссар. Товарищ! Вы честных воров-карманников не стреляйте, мы за советскую власть стоим! Лучше буржуев пускайте в расход. Они нашу пролетарскую кровь вёдрами пьют!

Но дверь не открывалась, и Васян, обессилев, затихал, с тем чтобы через некоторое время начать всё сначала.

Замкнутое пространство камеры располагало к размышлению, заставляя Тимофея вспоминать перед казнью самые драгоценные минуты своей короткой двадцатичетырёхлетней жизни. О том неотвратимом миге, когда в его глаза заглянет дуло заряженной винтовки, он старался не думать. Мучительно болела душа за родителей и Зину, а мысль о том, что из-за него, возможно, погибла Кристина, была вообще невыносима. Он знал о чувствах Всеволода к Кристине и боялся предстоящего разговора даже накануне смерти. Они с Севой всегда угадывали мысли друг друга. Родители даже порой подсмеивались над ними – настолько мальчики были схожи в мыслях и поступках…

«…Не беспокойся за меня, – на исходе первых суток сказал брат, когда они беседовали в вечерней полутьме, лёжа вдоль стены на грязном полу. – Я не боюсь умереть». И грустно добавил: «Повидать бы Кристину…»

К вечеру второго дня дверь приоткрылась, и Васяна увели.

– Да здравствует мировая революция! – болтая ногами, орал карманник, когда два краснофлотца выволакивали его из карцера.

– Иди, иди, – пинком подбодрил Васяна один из матросов, – с тобой сама товарищ Ермакова агитацию проведёт. На всю жизнь запомнишь. – Он обернулся к остающимся в камере и быстрым движением вытащил из кармана смятый комок ткани серого цвета: – Это вам. Помните мою доброту.

Свёрток упал к ногам Тимофея, развернулся и оказался вязаным шарфом.

– Это же мой шарф, – обрадовался молодой человек, – мне его Зиночка подарила. Странно, как он оказался у матроса?

Тимофей поднёс к лицу кашне, ещё хранившее запах дома, и ощутил, как что-то царапнуло его по щеке. «Пуговица», – не поверил своим глазам Тимофей, глядя на золотой кругляшок, прочно пришитый около бахромы. Но это была действительно та пуговица, с которой никогда не расставалась его невеста.

– Это Зиночка! Аполлон Сидорович! Зина приехала! – воскликнул Тимофей, охваченный волной радости. Он бросился к лазу в соседнюю камеру, просунул руку в отверстие и заскрёб пальцами, привлекая к себе внимание Всеволода: – Сева, Сева, Зина приехала! Она даёт нам сигнал к побегу!

– Пожалуй, ты прав. Пора. Дальше тянуть некогда. Приготовьтесь, – донеслось из соседней камеры, и почти сразу по всему особняку разнёсся душераздирающий вой такой силы, что у Тимофея и Аполлона Сидоровича заложило уши.

Некоторое время они ошарашенно смотрели друг на друга, пытаясь привыкнуть к то затихающей, то нарастающей волне чудовищного звука, а потом Тимофей взял библиотекаря за руку, и они прижались к стене около двери.

Это было сделано вовремя, потому что дверь распахнулась, и туда заглянул встревоженный охранник.

Размышлять было некогда. Тимофей втащил его в камеру, вытолкнул в коридор растерявшегося Аполлона Сидоровича и задвинул тяжёлый засов, молниеносно оказавшись у камеры номер шесть.

– Выходи! – с силой рванув щеколду, он распахнул дверь, выпуская Всеволода, и они втроём помчались к выходу самым коротким путём.

На бегущих людей никто не обращал внимания; затыкая уши ладонями, члены Революционного комитета метались из одного кабинета в другой, показывая друг другу знаками, что не понимают, в чём дело.

Один солдат, крестясь, палил в потолок, но он с таким же успехом мог бы стрелять в ватное одеяло: из-за чудовищного звука пожарной сигнализации выстрелов не было слышно.

Князь обернулся и на ходу показал Тимофею два пальца. «Сирена будет звучать ещё две минуты», – понял тот.

Секунды проносились стремительно.

Тимофей увидел, как Сева расшвырял конвоиров, словно это были мешки с зерном и, пробиваясь через людскую, высадил плечом стекло. Ещё немного, и… Впереди уже была видна дверь, ведущая на набережную…

И тут руку Тимофея, сжимавшую кисть Аполлона Сидоровича, рывком потянуло книзу. Он остановился, и увидел, что библиотекарь, без сознания, лежит посреди ковра.

Раздумывать было некогда. Тимофей встал на колени, молниеносно оценил ситуацию и, легко скользнув пальцами по напрягшейся шее Аполлона Сидоровича, нажал на нужную точку, одновременно крепко ударив его кулаком в грудь, пытаясь восстановить сердечный ритм. Так. Теперь непрямой массаж сердца. Тимофей почувствовал, как под его рукой хрустнуло ребро. Ничего. Срастётся. Сейчас главное – запустить мотор, перекачивающий кровь, иначе – кислородное голодание и смерть мозга. «Сева, беги, Сева, беги», – ритмично колотилась в голове мысль в такт каждому нажатию на грудную клетку. Глаза моментально залил пот, от боли в раненом плече и слабости не хватало дыхания, но он с упорством продолжал делать своё дело, не обращая внимания на окружающее.

– Ну, давай, дыши, – приговаривал Тимофей, на секунду останавливаясь, чтобы проверить пульс.

Внезапно он заметил стоявшего рядом Всеволода.

Казалось, что в наступившей вокруг зловещей тишине пролетело не одно столетие, пока наконец врач ощутил под рукой чуть заметное шевеление. Старик задышал. Сначала с трудом, но постепенно его дыхание становилось всё ровнее и ровнее.

– Слава Богу! – обессиленно прошептал Тимофей, тут же вздрогнув от окрика охранников: «Встать! Руки за спину!». Он поднял голову и уткнулся взглядом в частокол штыков.

– Ведите их в кабинет для допросов, – сказал кто-то из толпы.

Братья переглянулись, и, не сговариваясь, нагнулись за Аполлоном Сидоровичем.