Полная версия
Три Анны
Присмотревшись к картине, Аня удивилась, с каким искусством художник изобразил порог Керста, где погибла её матушка: бьющая о камень волна ошеломляла необузданной силой, контрастируя с мрачной скалой на другом берегу. Иллюзия реальности была настолько полной, что акварель казалась забрызганной каплями воды.
За своей спиной Аня слышала чуть сбивчивое дыхание Алексея, его близость волновала её, и она сердилась на себя, что не могла вести себя уверенно и спокойно.
Постаравшись придать голосу ровный тон, она указала на рисунок:
– Великолепная работа. Кто этот талантливый художник?
– Я, – Алексей придвинулся ближе, почти касаясь плечом её волос. – Я нарисовал пейзаж на прошлой неделе с того места, где мы впервые встретились.
– Но с площадки у камня порог не видно, – запротестовала Аня.
– Я рисовал по памяти, – сказал Алексей, – я очень хорошо рисую по памяти.
Не оборачиваясь, Аня угадывала, что он улыбается.
Стоять столь близко от молодого человека выглядело неприличным, и если, кто заглянет в комнату… Словно в ответ на её мысли раздались громкие шаги по коридору, и в комнату вошёл господин учитель. Краснея, Аня отпрянула в сторону от Алексея, больно ударившись ногой о ручку кресла, но радостное восклицание Евгения Петровича, совершенно успокоило её.
– Кого я вижу! Мадемуазель Веснина! Несомненно, вы будете очень, очень богатой дамой!
– Богатой?
– Именно! – господин учитель лукаво глянул на племянника и выразительно погрозил ей пальцем. – Дня не проходит, чтоб Алёша не вспоминал вас и вашу необычную встречу.
От юмора Евгения Петровича Аню снова бросило в краску. Стараясь не расплакаться от смущения, она мелко заморгала глазами, разгоняя закипавшие слёзы.
– Дядя! – укоризненный оклик Алексея подлил масла в огонь, Аня смешалась, отчаянно пытаясь найти тему для разговора.
К счастью, по её вспыхнувшему лицу, господин Свешников понял свою оплошность и постарался загладить неловкость:
– Присаживайтесь, моя дорогая, любимая ученица. Я надеюсь услышать из ваших уст про то, что своё время вы проводите небесполезно для истории.
Он пододвинул Ане ближайшее кресло, усадив её напротив окна, за которым качались тугие гроздья рябины с начавшими розоветь крупными ягодами. Молчание затягивалось. Аня замечала, как Евгений Петрович задумчиво рассматривает её с ног до головы, словно видит впервые, что тоже приводило её в смущение.
Наконец, он оторвал взгляд от её лица:
– Как быстро повзрослели наши воспитанницы, – Аня уловила в голосе учителя грустные нотки. – Когда я впервые пришёл в ваш класс, вы были большеглазой белоголовой девочкой-непоседой, а нынче передо мной сидит уверенная в себе юная красавица. Мы стареем – вы растёте, – Евгений Петрович вздохнул, сплёл пальцы в замок и с явным интересом задал вопрос о её новой жизни: – Рассказывайте, Анечка, рассказывайте, как вы нашли Ельск после долгого отсутствия и как решились на путешествие в Олунец? Говорят, на дорогах небезопасно.
– Я ехала с купеческим обозом, мужики были вооружены.
В ответ на её слова Евгений Петрович сокрушенно покачал головой:
– Дожили! Красны девицы по родным местам с охраной да с ружьями ездят! Сколько здесь живу – никогда о таком безобразии не слыхивал. В Петербурге, Москве, там да – пошаливают разбойники, но здесь, в глуши!.. Сколько раз я просил Лёшеньку не ездить рисовать пейзажи в одиночку по лесу. Так ведь, нет! Случись неприятная история, мне его матушка никогда не простит. Хоть вы его вразумите, Анечка.
– Боюсь, здесь я бессильна, – сказала Аня, едва сдерживаясь, чтоб не улыбнуться, исподволь наблюдая, как выразительно гримасничает Алексей, тайком пародируя дядюшку.
Перехватив её взгляд, Алексей перестал кривляться и, нежно глядя ей в глаза, предложил:
– Анна Ивановна, не откажитесь у нас отобедать, мы с дядюшкой настаиваем!
– Да, да, – поддержал племянника Евгений Петрович, – в самом деле, Анечка, украсьте наше мужское общество.
Ане хотелось побыть у Свешниковых ещё, но время визита подходило к концу. Она с сожалением поднялась, давая себе слово посетить любезных хозяев при первой же возможности:
– Как мне ни жаль покидать вас, я вынуждена попрощаться. Меня уже ждёт няня, да и батюшка будет волноваться.
– Беру с вас слово навестить нас ещё раз, – неохотно отпустил её Евгений Петрович. – В кои-то веки в наш дом залетела весенняя ласточка, и вот на тебе – выпорхнула из рук. Проводи дорогую гостью, Леша.
Алексей церемонно взял Анину руку:
– Прошу вас, Анна Ивановна.
Аня почувствовала, как его пальцы вплелись в её и тесно сжались, словно хотели навсегда врасти в её плоть. Ане стало жарко.
– Аннушка, всегда помню о тебе, – шепнул ей Алексей, стоя на крыльце, и, чуть колеблясь, добавил одними губами: – Ласточка моя.
Обратную дорогу Аня не замечала. Она перебирала в памяти моменты сегодняшних встреч, ощущая то вкус кофе в гостиной баронессы фон Гук, то крепкое пожатие рук Алексея Свешникова.
«Ласточка моя», – пел ей ветер, играя в верхушках сосен.
«Ласточка моя», – ласково нашёптывали травы у дороги.
И даже колёса двуколки, натужно беря крутой поворот, скрипуче выводили: «Ласточка моя».
– Чудится мне, что меж сосен верховой на вороном коне пробирается, – бесцеремонно оборвала музыку Аниной души няня Анисья, тревожно дёрнув Анну за рукав. – Глянь туда. У тебя глаза молоденькие, востренькие. – Она указала в направлении серой скалы, мокрой от сочащихся из расселин ручьёв.
Привстав в повозке, Аня напрягла глаза, осматривая каждый кустик вблизи тракта. Тишина.
– Да нет, няня, тебе померещилось.
Опустившись на сиденье, Аня вспомнила, что и по дороге в Олунец параллельно с ними, лесом скакал таинственный всадник. Или тоже померещилось? Странно! Очень странно!
* * *Каждую субботу над всем Ельском стоял чёрный дым и растекался запах гари – топились бани. В отличие от большинства соседских бань, баня в доме Весниных была сложена по-белому, с печью.
– Нешто это баня? – недовольно морщилась Анисья, глядя, как работница носит воду в десятивёдерный котёл, вделанный в плиту. – Баня должна быть с каменкой, просмолённая, духмяная. В такой все хвори сгорают. А в белых банях токмо баре парятся, да и то те, что замараться боятся.
Ельчане в банях парились долго, истово, всем семейством, благо берёзовых веников в каждом доме хранился изрядный запас. Сначала, по первому пару, шли мужики, за ними тянулись бабы с малолетками, а уж потом, по последку, ползли старухи погреть старые косточки. После бани, распаренные и благостные, усаживались чаевничать. Людишки попроще наливали дешёвого плиточного чая из медного чайника, ну а кто побогаче – тот пил из самовара, да не какую-нибудь мешанину из чайного листа, а первостатейный чай «Караван», привезённый из самой заморской Индии.
В доме Весниных посреди стола стоял самовар красной меди знаменитой фабрики братьев Ломовых, купленный на ярмарке в Новой Ладоге лет пять назад по цене 90 рублей за пуд. Знатный самовар, с двуглавым орлом на донышке. Рядом с самоваром стряпуха Матрёна старательно выставляла большое блюдо с пирогами. Для барышни – с тёртыми яблоками, для Анисьи – с изюмом, а самого хозяина всегда ждал рыбник с луком.
Но в эту субботу душевного чаепития не получилось. Веснин сел за стол чернее тучи. Он дождался, когда Анна с Анисьей поедят, отщипнул кусочек рыбника и мрачно пристукнул кулаком по столу:
– Даже не знаю, как тебе, Аннушка, и сообщить недобрую весть. Но скрывать не стану. Новая беда в Олунце: убит купец Воронов. С казной в Петрозаводск ехал.
– Воронов?! Ермолай Поликарпович?! – вскакивая из-за стола, закричала Аня, что есть силы сжимая руки перед грудью, – Маришкин отец?! Как же так?!
– Говорят, ехал в банк. На него разбойники напали. Он и умер на месте. Уж и похоронили, скоро девять дней справят.
Аня бессильно опустилась на стул, чувствуя гнев и бессилие. Весёлая болтушка Маришка Воронова была её лучшей подругой. В пансионе они с ней спали на соседних кроватях, вместе делали уроки, гуляли, делились девичьими секретами. С ней они тайком от классной дамы покумились на зелёные святки, трижды целуясь через венок, свитый из молодых ракитовых ветвей. А в пятом классе, в честь вечной дружбы, Аня выцарапала на нижней стороне подоконника в спаленке их имена: Марина и Анна.
Рано оставшись без матери, Маришка переживала смерть купчихи Весниной как собственное горе, поддерживая Аню, чем только возможно. И вот теперь у Маришки не осталось ни одного из родителей. Круглая сирота.
Надобно помочь подруге, а ещё лучше пригласить её в Ельск, чтоб хоть немного сгладить боль от страшной потери.
Аня отчаянно посмотрела на отца:
– Батюшка, позволь взять Маришку к нам.
– Это само собой, – отец согласно положил ей руку на плечо и, яростно понизив голос, прошептал: – Попадись мне в руки этот душегуб, я бы ему шею, как бешеной лисе, вывернул.
Глядя на побелевшее лицо отца, Аня решительно предложила:
– Раз полиция ничего сделать не может, давай мы поймаем разбойников! А что? – она выпрямилась, напряжённо думая, как бы уговорить отца, чтобы он согласился на её план. – Посуди сам: разбойники нападают на одиноких путников. Если я поеду на двуколке в Олунец якобы одна, а внизу под рогожей полицейский с пистолетом спрячется? Девушка, да ещё купеческая дочь – добыча лёгкая, разбойник наверняка позарится напасть. Полицейский выскочит и повяжет преступников.
От предложения воспитанницы Анисью подбросило вверх, словно затычку из бочки с забродившим квасом:
– Не пущу! – няня раскинула руки в стороны, загородив собой дверь так, как будто Анна немедленно собралась в опасную дорогу. – Что удумала! Мыслимое ли дело, девке на выданье разбойников ловить! А ты что сидишь как пень, Иван Егорович! – её палец грозно ткнул в направлении растерявшегося Веснина. – Скажи своё отцовское слово. Ты виновен в таких речах!
В тебя! В тебя она вся пошла! Вспомни ельские пожарища! – затопала ногами Анисья, не сдерживая себя от гнева и страха за любимое дитятко.
– Анисья, Анисья, успокойся, никогда я Анне не позволю так своевольничать, – попытался урезонить расходившуюся няньку Веснин.
Нянька чуть охолонула, тяжело дыша уставилась на дверь, за которой мелькало лицо швейки Проклы.
– Купеческое слово дай, что не пустишь Аннушку своевольничать! А то знаю я вас, Весниных.
– Обещаю.
Не глядя на охающую Анисью, Иван Егорович посмотрел в глаза дочери:
– Глупости выкини из головы, а то запру в светлице, помяни моё слово. А Маришке завтра же пошли письмо с нарочным, чтоб приезжала. Пошлю за ней Стёпку с охраной. Будет у меня две дочери.
После страшной новости о смерти Воронова сидеть дома за самоваром Аня не могла. Ей казалось, что в комнатах совсем нет воздуха. Пробормотав извинения отцу, она выскочила в сад, захлебнувшись с порога свежим ночным ветром. На месте не стоялось. Молодое тело требовало движения, а душа успокоения, которое никак не наступало.
– Маришка, Маришка, подруженька моя любимая, ой, горе-горюшко, напала на тебя беда-кручинушка неминучая, – по-бабски причитала Анна, не в силах сдержать слёзы.
Вспомнилось, как истошно голосят на погосте плакальщицы, будто стальными крючьями, раздирая душу стонами.
Старинные северные плачи – они особые, страшные в своей обнажённости. Песня – не песня, вой – не вой, сразу и не разберёшь. Певческий талант тут не требуется, плакальщица берёт не горлом, а особым искусством выплёскивать в слова горе, скопившееся у придавленной несчастьем родни.
Хорошая плакальщица на похоронах нарасхват идёт, цену втридорога ломит, но зато отголосит за новопреставленного на славу. До донышка душу из груди вынет. Иная голосильщица так вымотается на похоронах, что её домой под руки ведут. А плачей мастерицы знают немало. На каждую потребу свой имеется, веками от матери к дочери переданный.
Особая жуть берёт, когда с кладбища несётся плач по новопреставленному младенцу, тут уж любой прохожий ускоряет шаг, чувствуя, как со лба начинает стекать холодный пот, перемешанный с горячими слезами.
Аня прижала руки к щекам и, подражая плакальщицам, пропела плач по усопшему, то повышая тон до крика, то понижая до еле слышного шёпота:
«Видно налетела скорая смеретушкаСкоролётною птицынькой,Залетела в хоромное строеньице.Скрытно садилась на крутоскладно на зголовьицеИ впотай ведь взяла душу с белых грудей…»Стародавний русский напев немного сгладил первый приступ горя, уступив место невыносимой тревоге за подругу.
«Как она там, сестрёнка моя крестовая? – думала Аня, меряя шагами садовую дорожку от забора и обратно. – Сидит сейчас, небось, одна-одинёшенька, среди чужих людей и не знает, как жить дальше».
Перед глазами, как живое, вставало лицо купца Воронова, каким она запомнила его в последний раз. Он во всём походил на Маришку, такой же круглолицый, весёлый, пышущий здоровьем и бодростью.
– Налетай, девицы-красавицы, – с порога заявил он накануне их выпуска из пансиона, встретив дочь с подругой в комнате для свидания, – привёз вам гостинчика с ярмарки. Да не простого! Наивкуснейшего! – он хитро подмигнул, выуживая из-за спины огромную коробку пастилы в шоколаде фабрики «Ландринъ».
Правда, коробка с пастилой оказалась не такой огромной, как представлялось. В девичьей спальне на десять кроватей она закончилась в тот же вечер.
Разум отказывался принимать, что Ермолая Поликарповича нет в живых.
– Как же так? – горячечно размышляла Аня, не замечая, что говорит вслух. – Чья рука посмела отнять жизнь, дарованную Господом? Этому злодею не должно быть прощения и покоя ни на том свете, ни на этом. Будь навеки проклят тот, кто совершил это подлое убийство и все другие преступления, тот, из-за кого беззащитные люди боятся выходить из дому. А если не постигнет преступника кара человеческая, то пусть Божий суд свершится, да так, чтоб ему от отчаяния за грехи волком выть до смерти.
Мягкий шлепок у забора показал, что она в саду не одна. Схватившись рукой за ствол дерева, Аня испуганно вскрикнула, но тут же услышала жаркий шёпот:
– Аннушка, ласточка моя, это я.
Широко раскрыв глаза, Аня увидела, как из сумрака густого вишняка навстречу ей пружинисто шагнул Алексей Свешников.
От неожиданности Аня попятилась, чуть не упав на садовую скамейку.
– Вы?!
– Я, – он опустился возле её ног на одно колено и, щекоча губами запястье, поцеловал руку, обдавая кожу прерывистым дыханием. – Не корите меня строго. Не мог удержаться, чтоб не увидеть вас.
Анна попыталась ему ответить, но вместо приветствия смогла лишь горестно всхлипнуть, с трудом сдерживаясь, чтоб не разрыдаться.
Алексей встревожился:
– Аннушка, милая, что случилось? Доверьтесь мне.
Богатый интонациями голос Алексея стал низким и бархатным, обволакивая Аню нежностью и обещая понимание. Как славно, что именно в эту минуту нашёлся человек, желающий разделить с ней горе тяжёлой потери. Её захлестнула горячая волна благодарности:
– У моей лучшей подруги Мариши погиб отец. Купец Воронов. Может, слышали?
Она всё же не сдержалась и расплакалась, как маленькая, громко всхлипывая и сморкаясь в кружевной платок.
– Слышал… – Он помолчал, а когда заговорил, Аня услышала в его голосе жёсткие, напористые нотки: – Жизнь – противоречивая штука, Анечка. Кто знает, может статься, смерть Воронова оказалась не напрасной, а послужила великому делу…
– Не напрасна? Великому делу? О чём вы говорите, Алексей? Какое дело может быть дороже человеческой жизни?
Она недоверчиво подняла заплаканные глаза на Алексея, силясь понять сказанные им слова. Продолжая стоять на коленях у её ног, он утвердительно кивнул:
– Сейчас нам не дано понять смысл того, что происходит рядом с нами, и лишь годы дадут нам правильный ответ.
Аня вскочила со скамейки, горячо взмахнув рукой:
– Алексей, опомнитесь! О чём вы рассуждаете? Жизнь прекрасного человека безжалостно оборвана рукой преступника, не стоящего мизинца Ермолая Поликарповича. Её отнял не Бог, не рок, не жестокая болезнь, а злая человеческая воля.
– Анна! – Алексей поднялся и встал вровень с ней, несмело положа руки ей на плечи. – Прошу вас, успокойтесь, позвольте мне залечить ваши раны.
Его руки медленно заскользили вниз, остановившись на уровне локтей. Она чувствовала себя спелёнутой, но не находила сил сбросить с себя эти живые оковы, застыв словно околдованная.
Слова Алексея становились всё быстрее и быстрее, пока не превратились в беспорядочную скороговорку:
– Я все дни думаю только о вас… Я не могу ни есть, ни пить, ни спать… Я не могу дышать без вас…
Никто прежде не делал Ане столь откровенных признаний, и от смущения она не знала куда девать глаза, старательно отводя взор в сторону.
Сердце в груди забилось острыми толчками, кружа Ане голову горячей кровью, приливающей к щекам и шее. Бормотание Алексея долетало до неё как сквозь вату. Она почувствовала на своём лице прикосновение сухих горячих губ, обессиленно закрыла глаза и в ту же секунду расслышала зов матери, издалека выкликавший её, словно заплутавшую в лесу:
– Аннушка! Ау! Вернись!
Аню словно окатили ушатом студёной воды из родника, мгновенно охладившей горящие щеки. Выпрямившись в струнку, она недвижимо застыла в руках Алексея бледная и растерянная.
Он уловил произошедшую в девушке перемену и отпрянул, стараясь поймать её взгляд:
– Ласточка моя.
– Пустите меня, Алексей, – Аня оторвала от себя его руки, только что настойчиво обнимавшие её, и поняла, что не знает, куда деться от жгучего стыда. Она, Анна Веснина, дочь порядочных родителей, любезничает ночью с кавалером как неразборчивая девка! Да ещё в то время, когда Маришка Воронова оплакивает своего отца.
«Спасибо, мамушка, спасла ты меня», – подумала Аня, от души перекрестившись на кресты Успенского собора. Потом, прижав руки к щекам, не говоря Алексею ни слова, побежала в дом, торопясь выплакать в подушку своё запоздалое раскаяние. Всю ночь она металась по комнате, заново переживая то горе подруги, то своё позорное поведение при встрече с Алексеем. В четыре часа утра Аня, наконец, успокоилась, босиком прошлёпала на кухню, выпила чашку холодного чая и заснула крепко, как давно не спала.
Маришка Воронова приехала на следующий день к вечеру. Едва экипаж с верным Степаном на козлах вывернул из-за поворота, Аня обратила внимание, как словно бы увяло всегда румяное, свежее лицо подруги с озорными ямочками на щеках. Вместо прежней резвушки и хохотушки, в двуколке сидела худенькая, испуганная девочка с опухшими от слез глазами и остреньким подбородком.
Вылезая из повозки, Маришка жалобно посмотрела на Весниных, неловко скукожилась и, закрыв лицо руками, залепетала:
– Простите, что доставляю вам столько хлопот.
– Маришка, милая, – птицей кинулась к ней Аня, покрывая поцелуями мокрые глаза подружки, – о каких хлопотах ты говоришь?
Она с трудом удерживала рыдания, поднимающиеся из груди, догадываясь, что если даст волю чувствам, то встреча Маришки рискует перерасти в продолжение похорон Воронова.
Глядя на обнявшихся девушек, Веснин тоже прослезился:
– Милости просим, Маринушка, будь мне богоданной дочкой, – не зная, как унять поток женских рыданий, он неловко переступил с ноги на ногу, указывая на дом. – Теперь это и твои хоромы, доченька. Иди, милая, отдохни с дороги, тебе Аня с Анисьей спозаранок светёлку приготовили.
Иван Егорович любовно подтолкнул девиц к распахнутым дверям, не забыв одновременно сурово цыкнуть на зазевавшихся работников, кучно стоявших чуть поодаль:
– Нечего попусту глаза пялить, девиц смущать, опосля налюбуетесь. Марина Ермолаевна теперь наравне с нами полноправной хозяйкой в доме будет. Прошу любить и жаловать.
– Да мы ничо, мы со всем нашим сочувствием, – вяло отбрехался за всех плотник Лукьян, приехавший с мануфактуры за новыми лекалами. – Мы ж понимаем, – он сдёрнул шапку и понурил голову в знак скорби по Маришкиному отцу.
– Ну, то-то, – подобрел Иван Егорович и пояснил: – Я страсть не люблю, когда люди до чужого горя охочи.
– Своего хватает, – выкрикнула вслед хозяину прачка Сидориха, дождавшись, когда он скроется в доме. Она вызывающе поставила руки в боки и уставилась на только что подошедшую швейку Проклу, переспросив: – Али не так?
Вместо ответа Прокла оценивающе повела глазами на крепкий дом Весниных, украшенный резными ставнями, и задумчиво кивнула, перемалывая в уме что-то своё:
– Твоя правда, бабонька, горе у всех своё.
* * *Однажды, перед самым Рождеством, семилетняя Аня нашла на крыльце замёрзшую синичку. Птичка лежала на спинке, судорожно поджав под себя лапки, похожие на сухие прутики, и была холодна, как обледеневшие ступени, на которые она упала.
Размазывая по лицу слёзы, потрясённая Аня бурей ворвалась в дом, закружив вокруг матери:
– Мамушка! На улице птичка умерла.
Мать отложила шитьё, накинула шаль и вышла с Аней на крыльцо:
– Показывай, что за беда?
– Вот, – дрожащий пальчик Ани указал на крошечное бездыханное тельце.
Матушка нагнулась, взяла птаху в ладони и улыбнулась дочери:
– Если мы положим синичку в тепло, то она отогреется и оживёт, а весной ты выпустишь её.
Та замёрзшая синичка всё время приходила Ане на ум, когда она смотрела на Маришку Воронову. Медленно, очень медленно, согретая любовью в доме Весниных, её подруга приходила в себя. О смерти Маришиного отца девушки не разговаривали: Аня не хотела лишний раз бередить свежую рану подруги, тем более что Марина начинала плакать от одного только слова «папа».
Первую неделю в доме Весниных Мариша безучастно сидела возле окна в отведённой ей светёлке и на вопросы отвечала только «да» и «нет», немного оттаивая лишь после заутрени, на которую девушки ходили каждый день помолиться за душу новопреставленного Ермолая Поликарповича.
Кладя перед иконами поясные поклоны, Аня видела, как ненадолго расцветает Маришино лицо, умиротворённое словом Божиим. Помогла справиться с потерей и беседа с отцом Александром. На третий день по приезде он подал Ане с подругой знак подойти. Проведя пальцами по смоляной бороде, чуть укоризненно поглядел на Маришу и спросил напрямик:
– Значит, ты и есть сирота убиенного купца Воронова?
Вопреки Аниным ожиданиям, Мариша не расплакалась, а серьёзно, как на уроке Закона Божиего, ответила:
– Истинно так, батюшка.
– Отец Игнатий Брянчанинов учит нас, что смерть – великое Таинство, – сказал отец Александр, положив на Маришину голову красивую белую руку. – Она – рождение человека из земной временной жизни в вечность. Ты, небось, слышала колокольный перебор по усопшему? Помнишь, как он идёт?
Мариша кивнула:
– Помню, батюшка, от самого малого колокола к большому.
– То-то, девица! Знай, что и душа покойного поднимается вверх по небесной лестнице от малой, земной, суеты в большое Царствие Небесное. А ты своим плачем да криком этой душе покоя не даёшь, заставляя её всё время кровью истекать да на тебя оглядываться. Светлую память надо творить ушедшим и в молитве почаще поминать, а не слёзы лить попусту.
Пока Мариша обдумывала сказанное, настоятель наклонился к Ане и, сменяя тон на отеческий, тихо шепнул ей на ухо:
– Ты бы, Анечка, гуляла с Мариночкой побольше да заняла её каким-нибудь делом. Сходите в Никольский конец, навестите будущих школьников, поболтайте о пустяках. Ну, не мне тебя учить, ты барышня сообразительная.
Совет отца Александра Аня выполнила скрупулёзно: в тот же день, накупив в лавке купца Варфоломеева полные корзины медовых баранок, девушки отправились на другой конец Ельска.
В последние несколько дней месяца установилась жаркая погода. Редкие облака на ярко-голубом небе выглядели мазками белил, небрежно нанесённых на полотно неловкой рукой подмастерья. Они не приносили желанной тени, заставляя всё живое прятаться в спасительную прохладу раскидистых кустов бузины и сирени, густо растущих вдоль узких улочек. В ярких солнечных лучах крыши домов, крытых дранкой, отсвечивали серебром, будто дворцы из детской сказки. Прохлада подымалась лишь от реки, одинаково журчавшей и в жару, и в холод.
Обняв Маришку за талию, Аня остановилась на мосту через Урсту, с наслаждением вдыхая речную пыль, наполненную свежестью и влагой. Глухо застёгнутое платье давило на плечи, словно броня средневекового рыцаря. С завистью Аня смотрела на резвящихся у берега ребятишек – мальчишки отдельно, девочки отдельно.
Пареньки, скинув рубашки, саженьками плавали наперегонки, задорно поглядывая на робких подружек, которые, сбившись стайкой, осторожно бродили по мелководью, приподняв до колен лёгкие сарафанчики.
Представив, как речной песок нежно щекочет ноги купающихся, Ане тоже захотелось разуться и окунуть ступни в воду. В детстве они с нянюшкой часто ходили сюда отдыхать.