Любовь и смерть в Италии эпохи Возрождения

Вот что Алессио, дословно и без сокращений, рассказал судье в субботу:

Я здесь, потому что хотел взять в жены бедную девушку [«zitella»; Алессио будет всегда использовать этот термин для обозначения воспитанниц монастыря], молодую и из хорошей семьи.

История Алессио возвращает нас в 1556 год, почти за три года до суда, на котором он сейчас дает показания.

Мне предложили девушку по имени Лукреция Казасанта, дочь маэстро Джованни-Пьетро, ювелира из Виковаро [в горах к востоку от Рима]. Я намеревался взять в жены бедную девушку и жить по-христиански от малых трудов, которые Бог дает мне. Эту девушку мне предложила мадонна Ливия, жена маэстро Пьетро, плотника; она сказала это мне в присутствии моей тети. Когда я узнал, что эта девица хорошего происхождения, я сказал:

– Хорошо, я возьму ее!

И так как у нее не было ни гроша в кармане, я хотел узнать сначала, хорошая ли она работница. А поскольку она жила в монастыре Св. Екатерины-делле-Вергини, я пошел к настоятельнице [консерватория] и спросил ее, не будет ли ей угодно показать мне кое-что из рукоделия Лукреции, но не сказал ей ни почему, ни с какой целью. Она показала мне немного ее работ, и они мне понравились. И затем я расспросил разных людей, чтобы узнать, родилась ли Лукреция в законном браке. Мне сказали, что это так и что она родилась от хорошего отца и хорошей матери. Тогда я подумал: есть две вещи, которые приводят христианина к спасению, – монашеская жизнь и брак. «Решайся, Алессио, – сказал я сам себе, – либо становись монахом, либо женись и живи по-христиански, как велит святая Мать-Церковь».

Был ли Алессио глубоко набожен? Возможно! Или он кроит эту риторическую ткань, чтобы она подошла к его юридическому положению? Гораздо вероятнее!

Мне сказали, что маэстро Джакомино из Пьяченцы, оправщик драгоценных камней, был опекуном этой девушки. Потому я и отправился к нему с сотней скудо в кошельке, потому что хотел через него пожертвовать приданое для этой девушки. И я спросил его разрешения взять эту девушку в жены. Он сказал мне, что хочет отдать ее за меня, но чтобы я не торопился, потому что он хотел навести справки о моем состоянии. Коротко говоря, господин, благодаря «языкам доброхотов» [здесь сарказм со стороны Алессио] или со слов других, Джакомино передал мне через посредника – я не помню, через кого именно, – что он не хочет отдавать за меня Лукрецию и что мне стоит забыть об этом.

Я занялся своими делами. Через год этот Джакомино заболел. Его родственницы говорили ему: «Ты мог бы выдать замуж эту бедную девушку Лукрецию, но не захотел!» Он сказал: «Если я поборю эту болезнь, то обещаю выдать ее замуж. Пошлите за тем женихом – я хочу сейчас дать ему обещание, что выдам ее за него». Меня позвали по его приказанию. Он велел мне не унывать, потому что намеревался удовлетворить мои чаяния. Итак, он выздоровел, и я пошел к опекунам монастыря Св. Екатерины, чтобы спросить, готовы ли они отдать мне эту девушку. Джакомино сделал то же самое, а опекунами были монсеньор [епископ] Мондови и монсеньор Ломеллино, а казначеем – Баттиста Маратта.

Епископу Мондови Бартоломео Пипери было суждено умереть в 1559 году; он завещал свое состояние монастырю Св. Екатерины. Его похоронили в новой церкви125. Монсеньор Бенедетто Ломеллино, церковный деятель из генуэзской знати, которому было чуть за сорок, быстро продвигался по карьерной лестнице в правительстве папы Павла IV. Он был сподвижником кардинала Карафы, первого человека в государстве, и легатом при дворе испанского короля Филиппа во Фландрии. В 1565 году он станет кардиналом126.

Они выразили радость, что я пришел просить у них руки одной из их zitelle, и сказали, что хотят навести справки обо мне в разных источниках, и тогда отдадут ее за меня. Примерно через пятнадцать дней я вернулся, чтобы узнать, что они предприняли. Мне сказали, что отдают ее мне охотно, потому что они навели обо мне справки, и что они ручаются, что отдадут ее за меня, потому что узнали, что я университетский надзиратель и человек энергичный и всегда готов немного подзаработать. И они меня заверили, что она будет моей женой, пожав мне руку и обняв меня. И они оформили документ – я уверен, что они изложили его в письменной форме, – который постановил, что Лукреция Казасанта должна стать женой Алессио.

Правители консерватория не только проверяли, являются ли девушки добродетельными (и зачастую – миловидны ли они) перед тем, как принять их, но они также обычно проверяли мужчин, хотевших взять их в жены. Все это способствовало заключению прочного брака127.

В Великую субботу [на Пасху 1557 года] я распорядился измерить ей палец для кольца. Я отправил сумму – не помню точно какую – в подарок, и бедная девица взяла ее и сделала измерения для кольца, а золото я отдал мадонне Изабетте, жене того самого маэстро Джакомино, чтобы сделать кольцо для девушки. По их словам, она [Лукреция] заявила, когда делали слепок пальца: «Если вы даете мне мужа, да будет это во имя Бога!»

Позже Алессио скажет в суде, что кроме денег он подарил Лукреции вино и (как он припоминал) двух козлят – вероятно, чтобы их приготовили в пищу128.

И поскольку я потратился, и у меня осталось не более 40 скудо – а в доме Джакомино жил оптовый торговец, и он хотел выдать ее за этого купца, – он дал мне понять, что больше не хочет отдавать мне Лукрецию в жены, поскольку я не сдержал слово по поводу 100 скудо. А также и компания [братство] Св. Екатерины заявила, что не желает отдать ее мне, потому что я не выполнил обещание относительно 100 скудо.

И вначале они сказали, будто она хочет стать монахиней, по Божьей воле. Итак, все то лето я был в сильной тревоге – то есть летом 1557 года. И я пытался выяснить, каковы были намерения Лукреции. Вкратце кое-кто из компании сообщил мне, что, если бы я принес 100 скудо, они бы мне ее отдали.

Летом прошлого 1558 года подруга Лукреции по имени Сиджизмонда вышла из монастыря [то есть из консерватория]. Она – хорошая zitella.

Алессио поначалу не знал о Сиджизмонде. Нам становится ясно из дальнейших показаний Алессио, что «Сиджизмонда вышла замуж в прошлом мае [1558 года] за состоятельного пекаря по имени Джакомо, которому принадлежит пекарня в Трастевере у моста Четырех голов» и что она – «племянница матери аббатисы монастыря Св. Екатерины»129. «Я узнал о ней от других девиц, покинувших монастырь, а именно Элены, вышедшей за школьного учителя с Кампо-ди-Фьори мессера Джованни, моего друга, и Кьяры, которая замужем за пекарем-немцем у фонтана Треви»130.

Вернемся к первым показаниям Алессио:

Я спросил ее [Сиджизмонду], знала ли Лукреция обо мне, и спрашивала ли когда-нибудь о моих делах, и думала ли обо мне. Она ответила утвердительно, что она была несчастна и, когда кто-то меня упоминал, начинала плакать. И я расспросил другую девицу, ее подругу, которая оттуда ушла. Она сказала мне то же самое и добавила, что Лукреция омыла волосы и все свое тело, надеясь выйти за пределы монастыря. И я сказал: «Раз уж это Божья воля, чтобы эта девица стала моей, и Он приготовил ее к этому, я предприму шаги, чтобы заполучить ее».

Женщины принимали ванну не каждый день. На протяжении всего этого отрывка целью рассказа Алессио было вызвать уважение и сочувствие судьи. Соответственно, наш сторож старается испещрить свой рассказ знамениями, божественными и человеческими, чтобы придать своим любовным претензиям вес и законность. В материальных знаках пока что нет ничего священного: это кольцо, мытье головы и принятие ванны. Но приписываемые Лукреции слова, когда она протянула руку, чтобы ей измерили палец для кольца, упоминают Божью волю, как и собственные слова Алессио. Велись ли настоящие переговоры в таком набожном духе? Трудно сказать – у нас нет иного свидетеля, кроме Алессио.

И прошлым летом [1558 года] я отнес сто скудо наличными в компанию и сказал попечителям, чтобы они дали их Лукреции в качестве приданого и что я пожертвую сто скудо на алтарь Св. Екатерины в случае, если мы с ней умрем без наследников. И они сказали, что желают выслушать пожелания девицы. Они послали к ней Джакомино, Алеманно Алеманни, сестру Анджелу ди Казасанта и Баттисту Маратту, чтобы узнать волю молодой женщины. Но они не вошли внутрь, а послали сестру Анджелу, чтобы она узнала намерения Лукреции. И мне передали, что сестра Анджела побудила ее сказать неправду. И вот Лукреция, не зная, что я хочу на ней жениться, тоже заявила, что хочет стать монахиней, и попечители передали мне это и что она не хочет замуж.

Я вернулся к Сиджизмонде, ее подруге, и спросил ее, уверена ли она, что Лукреция хочет быть монахиней. Она ответила, что Лукреция – монахиня из‐за меня. И я снова попросил найти ее, и она сказала мне, что Лукреция попросила ее выяснить мои намерения, хочу ли я на ней жениться или нет? И Сиджизмонда сказала ей: «Я не могу передать тебе весточку из‐за попечителей». И Лукреция сказала: «Если ты мне не сообщишь, я стану монахиней».

Описанная Алессио как набожный поступок договоренность о том, что приданое возвращалось монастырю при отсутствии наследников, на самом деле было обычной практикой, когда средства поступали и из самой общины131.

Между собой они договорились, что Сиджизмонда поговорит со мной и даст ей полосатую шаль, если я хочу на ней жениться. И когда Сиджизмонда рассказала мне об этой шали, я купил три, чтобы она отдала их Лукреции. И в конце концов она взяла одну из них ей, а две других оставила себе.

Тогда я пошел к датарию и стал просить, не соблаговолит ли он велеть им отдать за меня ту молодую женщину, которую они обещали, ибо я точно знал, что она хочет за меня замуж. И епископ Веронский подошел и спросил: «Откуда ты знаешь, что она хочет за тебя?» И я сказал: «Если я смогу доказать, что она хочет за меня, дайте мне слово, как благородный человек, отдать ее мне потом». Он пообещал мне сделать это. Тогда я рассказал епископу Веронскому, что молодая женщина попросила Сиджизмонду, свою подругу, узнать, хочу ли я ее в жены и что я должен дать ей знак, и Сиджизмонда пообещала ей шаль, если я захочу взять ее в жены, и что впоследствии, когда [Сиджизмонда] поговорила со мной и узнала, что я хочу ее, я дал ей эту шаль, и она [Лукреция] приняла ее.

Датарий, епископ Франческо Бакодио, был высокопоставленным папским чиновником, в ведении которого среди прочего состояли религиозные общины132. Мне не известно, был ли этот конкретный датарий связан с монастырем Св. Екатерины. Епископ Веронский Луиджи Липпомано определенно имел очень тесные связи с этой общиной. Знатный венецианец, ученый, благочестивый и имевший много знакомств в духовных кругах, Липпомано долго подвизался на папской службе в качестве нунция в Германии (1548–1550) и Польше (1555–1556) и был сопредседателем второго заседания Тридентского собора. У него были тесные связи с иезуитами. Во время ухаживаний Алессио Липпомано мог бы оказать ему большую помощь, так как весной 1557 года он стал личным секретарем папы Павла IV. Такие обязанности предполагали большие связи. Липпомано умрет 15 августа 1559 года, всего на три дня раньше своего патрона и через несколько месяцев после суда над Алессио. Его тело погребут в монастыре Св. Екатерины; могила сохранилась там до сих пор133.

После того как епископ об этом узнал, через несколько дней, Сиджизмонда вернула мне ту шаль. Она сказала мне, что я предал все это огласке и что она больше не хочет быть в этом замешанной. И что если я расскажу то, что она сказала мне, она будет отрицать это и назовет меня лжецом.

Позже Алессио рассказал в суде, что, по словам Сиджизмонды, это ее тетя-настоятельница устроила ей разнос134. Несмотря на свое родство с аббатисой, у Сиджизмонды были все основания для осторожности. Выйдя замуж, бывшие воспитанницы консерватория не освобождались от его пристального внимания. В ходе последующих посещений проверялось их поведение, и попечители в любой момент могли приостановить выплаты приданого или, хуже, забрать назад уже было выплаченную сумму135.

И прежде чем Сиджизмонда рассказала мне об этом и покинула монастырь, я иногда заходил в церковь Св. Екатерины, чтобы помолиться, а также из‐за любви к Лукреции; и как-то я услышал в хоре громкий вздох и подумал, что это была Лукреция. И я увидел кого-то возле решетки, и думаю, это была она, хотя я ее точно не узнал. И однажды утром я увидел ее в углу за решеткой, и она очень тяжело вздохнула. И я, зная, что Лукреция хочет меня в мужья, еще больше утвердился во мнении относительно того, что мне позже сказала Сиджизмонда. Иногда я приходил в церковь только из‐за любви к ней и оборачивался к решетке, но не мог ее разглядеть.

Санта-Катерина была одновременно и монастырской, и приходской церковью. Как и во многих других церквях при женских монастырях, ее алтарь располагался в части, открытой для посторонних, где священник и служил мессу. Монахини и девушки, содержавшиеся взаперти, не могли войти в предназначенный для публики неф. Для участия в богослужении они собирались в помещении рядом с пресбитерием, отделенным от него железной решеткой, через которую они наблюдали за службой. Такая решетка сохранилась и в нынешней церкви Св. Екатерины слева от алтаря; Алессио, однако, ловил вздохи в старой церкви, которую вскоре снесли.

И в конце прошлого июня [1558 года] или около того – не помню точно – я находился на улице Боттеге-Оскуре, в доме Оттавиано Манчино, который живет через дорогу от монастыря. Посередине между окнами Оттавиано и монастырем есть небольшой дворик. Так вот, я был там, у того окна, около двадцать второго часа [около 7 вечера]. Я сказал про себя: «О Боже, только бы мне ее увидеть!» И вот одна девица подошла к монастырскому окну, выходившему на этот дворик, а потом еще две. И я сказал сам себе: «Как это возможно, что эти zitelle вот так просто подошли к окну!» Тогда я помахал этим трем девушкам и спросил: «Хотите за меня замуж?» И они помахали мне в ответ, отвечая утвердительно. Но одна из них повернулась и сделала знак остальным. И потом она сказала да. И пока девицы так мне махали, я позвал жену Оттавиано Манчино, изготовителя шерстяных одеял, – ее зовут Панта – и сказал ей: «Погляди-ка на это!» И она сказала мне: «Какая жалость! Видишь, эти девицы хотят тебя, а ты их никак не выведешь оттуда». И так я продолжил ходить туда примерно месяц. То есть я приходил раз пятнадцать-двадцать помахать этим девицам, спрашивая, хотят ли они меня в мужья. И я показывал им кольцо. Они мне отвечали утвердительно. В последний раз я попросил их показать мне Лукрецию Казасанта. И девушка подошла – мне показалось, что это была одна из тех трех. И я спросил: «Кто из вас Лукреция Казасанта?» И одна из них сделала знак, что это она, коснувшись груди рукой. И я показал ей кольцо, спросив: «Хочешь это?» И она показала, что хочет. И я сказал всем трем девушкам, что собираюсь послать человека, которому Лукреция могла бы сообщить свои пожелания. И я устроил так, чтобы аббат Мартиненги пришел поговорить. И аббат сказал, что она хочет стать монахиней136.

Действительно ли Алессио собирался жениться на всех трех девушках у окна? Конечно, нет. Все четверо флиртовали, причем каждый давал волю своим фантазиям. Алессио, должно быть, привнес долгожданное разнообразие в каждодневную рутину скучающих девушек, которым было нечего делать, кроме как шить, вышивать, ткать и молиться137. Удивительно, как им удалось так долго продолжать свои встречи. Топография определенно указывает на то, что они жили в доме на улице Каэтани, на северной окраине монастырского комплекса, еще не отгороженном, как было в обычае. Каким бы маленьким ни был внутренний двор, из окон Оттавиано, вероятно, не слишком хорошо были видны окна девушек, поскольку Алессио оставался неуверен, была ли Лукреция, явившаяся на его зов, одной из трех девушек, обычно флиртовавших с ним. Лавка Оттавиано, очевидно, располагалась в одном из скромных домов на северной окраине этого городского квартала, выходящей на улицу Боттеге-Оскуре. Карты и археологические планы этой местности не позволяют точно определить, где именно стоял Алессио, к общему удовольствию обхаживая девиц. Нам известны имена владельцев домов, но имя Оттавиано среди них не встречается. Скорее всего, как и многие римляне, он арендовал помещение.

Была ли Лукреция в окне настоящей или это был жестокий розыгрыш, устроенный девушками, чтобы разогнать скуку? Последняя идея придает этой истории пикантный привкус интриги и иронии, но многочисленные детали рассказа Алессио подтверждают, что, кто бы ни выглядывал из окна – возможно, это была и Лукреция, – смешанные чувства девушки действительно были настоящими.

Я вернулся в дом Оттавиано Манчино весь в отчаянии и подошел к тому окну. Со мной была жена Оттавиано, сказавшая мне, что не выпускать девицу из монастыря – великий грех. И она также назвала большим грехом, что ее не выдают замуж. И вот эти три девицы подошли к окну. И я спросил, приходил ли кто-нибудь на переговоры. Они сказали нет. Разузнать это я попросил жену Оттавиано, но она сделала это тайно, чтобы никто не заметил. И тогда я почти совсем отчаялся и больше туда не возвращался – разве что иногда. И все равно те девицы продолжали приходить к окну и просить меня поскорее вывести их оттуда. И я сказал им, что хочу взять одну из них себе в жены и что я бы также выдал другую замуж.

Позже Алессио рассказал в суде, что хотел выдать одну из девушек за своего брата. «Я уже задумал выдать одну из них за моего брата, и они знаками объяснили, что согласны. И так я разговаривал с ними и два или три раза делал им знаки, что помогу им выйти замуж; ведь девушки двадцати – двадцати трех лет хотят, чтобы у них был муж»138.

Летом в какой-то момент назойливые ухаживания Алессио привлекли внимание римского губернатора, самого влиятельного магистрата города. Как сказал Алессио в своих дальнейших показаниях: «И он [губернатор] запретил мне [вступать с кем-либо в сообщение] в той обители, пока Лукреция не примет постриг, и сказал мне оставить все как есть, потому что они не хотят отдать ее за меня, потому что она хочет стать монахиней, и что, если бы я пожелал другую, мне бы ее дали»139.

Тем временем Алессио продолжал вербовать себе в союзники членов общины. Он привел в дом Панты некоего мессера Джакомо Виперу. «Панта сказала мессеру Джакомо, что он должен попытаться как можно быстрее вывести Лукрецию из монастыря и выдать ее замуж, ибо это большой грех удерживать ее, когда она хочет выйти замуж, и что неправильно не выдавать замуж молодых женщин, а потом держать их взаперти»140.

Затем наступил октябрь [1558 года], и они [поприветствовали меня как гостя, а не как мужа: неясный пассаж. – Т. К.]. Они постригли ее [Лукрецию] в монахини и [четыре слова трудно разобрать. – Т. К.]. И я зашел туда по велению сердца, и потому что те девицы просили меня побыстрее вытащить их оттуда. И когда я находился там, как-то в воскресное утро, меня арестовали и посадили в тюрьму.

Из более поздних показаний Алессио мы узнаем, что за день до ареста община запретила ему приближаться к монастырю141.

И она сильно плакала во время пострига, так мне сказали. И в тот самый день, когда меня посадили в тюрьму, к тем окнам подошли две девицы. И жена Оттавиано сказала: «Убирайтесь, мерзавки! Ишь, как вы нас разыграли. Ступайте своей дорогой, не злите меня!» И они показали знаками, что хотят выбраться оттуда. И я больше не хотел туда приходить.

И когда я вышел из тюрьмы – а провел я там день и ночь, – жена Оттавиано пришла ко мне домой и рассказала, что те девицы продолжали приходить к окну для разговоров и что та, что была в монашеском одеянии, хотела разорвать его и выйти на волю. И, сомневаясь в том, что это правда, я сказал, чтобы она оставила меня в покое. Она сказала мне: «Приходи. Ты должен прийти. Они хотят тебя видеть». И она велела мне привести с собой члена общины, чтобы он стал свидетелем всего этого, потому что она хотела уже покончить с этой интригой. Поэтому я и пошел; это был день Святого Андрея [30 ноября 1558 года].

Алессио предстояло увидеть Лукрецию четыре раза после того, как она приняла постриг. Первые два раза он помахал ей, но ничего не сказал, так как не был уверен, что это она142. А потом, когда им удалось установить контакт, Лукреция послала Алессио не оставляющий сомнений знак своих желаний.

Итак, Лукреция пришла одна, одетая как монахиня. Я спросил, хочет ли она за меня, и она сказала да, кивнув, потому что я видел, как она наклонила голову. И она бросила из окна красивый носовой платок, в угол поблизости, ибо она бросила его во двор, и я послал за ним жену Оттавиано. А так как жена Оттавиано убедила меня найти достойного человека, принадлежащего к общине, в свидетели, поскольку для меня и для общины было большим грехом позволить ей остаться там, я нашел маэстро Ипполито, лекаря. Я сказал ему: «Маэстро Ипполито, сколько раз я говорил вам, что эта молодая женщина хочет за меня замуж и что она не хочет быть монахиней. Если бы я вам это доказал, что бы вы сказали?» И он сказал: «Покажи мне это хоть раз, и я сделаю так, чтобы тебе ее отдали, но постарайся, чтобы мы не выглядели перед ними дураками!» И я показал ему этот платок, спросив его: «Если она дала мне этот носовой платок, что бы вы об этом сказали?» Он ответил, что это кажется ему серьезным делом, и, если бы это было правдой, он отдал бы ее мне.

Когда Шекспир заставил Отелло убить жену за уроненный носовой платок, для драматурга это имело совершенно определенный в культуре Ренессанса смысл, потому что такой подарок был не символом, а знаком, обещанием со всей серьезностью, которая вкладывалась в подарки в культуре этого времени. Таким образом, реакция маэстро Ипполито отражает представления его времени. Личность самого Ипполито в отсутствие фамилии остается неустановленной. Судя по рассказу Алессио, врач обладал влиянием внутри общины и мог воздействовать на ее решения.

Община, при всей своей набожности, возможно, не разделяла желаний монахинь постричь Лукрецию. Попечители занимались обеспечением для девочек хорошего будущего, будь то замужество, работа прислугой или монашество. Возможно, они держали в уме не только возможность хорошо пристроить выпускницу, но и утечку их капитала. В то время как для богатых женские монастыри были дешевым способом избавиться от лишних дочерей, для бедных это было не так; взнос монахини в монастыре Св. Екатерины достигал 200 скудо, что вдвое больше, чем у zitella. Если бы у Лукреции, как у некоторых послушниц, не было финансовой поддержки, общине пришлось бы раскошелиться143.

Так что эта женщина [Панта] продолжала просить меня привести этого достойного человека и поторопиться с этим. Итак, однажды вечером я привел маэстро Ипполито в дом Оттавиано. Мы подождали немного, пока Лукреция не подошла к окну. И я попросил Панту спросить ее, хочет ли она за меня. Лукреция ответила утвердительно и кивнула. А еще она сделала мне знак, спрашивая, получил ли я носовой платок. И после того, как маэстро Ипполито увидел это, он сказал: «Что ж, предоставь это мне! Ибо я хочу, чтобы она точно принадлежала тебе. Большой грех запереть ее в монастыре».

Маэстро Ипполито и я отправились к епископу Веронскому. И он рассказал эту историю, а епископ заявил, что если это правда, то он бы отдал мне приданое. Итак, маэстро Ипполито заставил меня отдать платок ему. А потом они провели с ним встречу и решили, что если Лукреция и вправду дала мне этот носовой платок, то им следует отдать ее мне. Они пошли в монастырь – маэстро Ипполито, епископ Веронский, монсеньор Ломеллино, Джованни-Баттиста Маратта и Алеманно Алеманни – и поговорили с той молодой женщиной, сказав ей, что они знают о ее нежелании быть монахиней. И маэстро Ипполито сказал: «Негоже тебе отрицать это, потому что я видел собственными глазами, как ты говорила с университетским надзирателем». И потом она [молчала?], и маэстро Ипполито показал ей апельсин и платок. И она подтвердила, что она и вправду дала их мне, но что это дьявол искушал ее. И они дали ей три дня на обдумывание своих дел.

Итак, у нас есть еще одно доказательство, какой символической силой обладал носовой платок. Но апельсин, который мы встречаем здесь единственный раз, остается для нас загадкой. Начало зимы – это сезон апельсинов, но с какой стати было Лукреции бросать и его?

Мы уже встречались с некоторыми из этих высокопоставленных церковных деятелей. Мне не удалось установить личность Алеманни. В своих более поздних показаниях Алессио добавил имена других членов общины, которых он привлек к своей кампании. Он упомянул некоего мессера Симоне Фиренцуолу, «которому хорошо известно, что это уловка и что Лукрецию силой заставляют стать монахиней»144. Он также упомянул епископа Пезаро, вскоре сменившего бывшего в тот момент датария, а затем ставшего кардиналом145.

Затем они послали синьору [Витторию] Сангвиньи поговорить с Лукрецией. Так мне кажется, но сначала с ней [Витторией Сангвиньи] поговорил епископ Веронский, и я тоже говорил с синьорой Витторией, рассказав ей об этих событиях, как это произошло, и синьора Виттория также сообщила, что, по словам Лукреции, она хочет стать монахиней. Потом графиня Карпи поговорила с ней по моей просьбе, и Лукреция сказала той даме, что хочет стать монахиней. И в конце она заявила: «Если они должны выдать меня замуж, пусть выдают, но это не то, чего я хочу». И синьора Костанца Сальвиати также приходила к ней, и Лукреция сказала ей тихим голосом, в слезах и опустив глаза, что она хочет быть монахиней.