Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Горбачев возвращался домой через Румынию, где провел совещание Политического консультативного комитета стран Варшавского пакта, которое формально и публично отказалось от доктрины Брежнева, – другими словами, оно подтвердило его заявление в Нью-Йорке и позднее в Страсбурге, что силу нельзя использовать для контроля за правительством отдельной социалистической страны. В сочетании с горбачевским пиаровским наступлением с использованием решительных односторонних сокращений советских вооруженных сил в Восточной Европе и с его настоятельным стремлением к тому, чтобы страны Варшавского договора и страны НАТО добились прогресса в договоренности относительно обычных вооружений к 1992 г.255, – все это стало очень волнующим моментом для Хонеккера и других сторонников жесткой линии внутри блока – Чаушеску в Румынии и Милоша Якеша в Чехословакии – особенно, если учесть, что они использовали саммит для страстного лоббирования военной интервенции войск Варшавского пакта в Венгрии. Сторонники подавления и непримиримости, они, должно быть, чувствовали, что Кремль покидает их256. Горбачев определенно не оставил у своих коллег – лидеров коммунистических стран – никаких сомнений, что он думает о динозаврах среди них. Он подчеркнул: «Необходимы новые перемены и в партии, и в экономике… Еще Ленин говорил, что новая политика нуждается в новых людях. И это зависит уже не только от субъективных желаний. Это диктует и сам ход процессов демократизации»257.

***

Советский лидер покинул Бухарест 9 июля, как раз в то время, когда президент Соединенных Штатов прибыл в Варшаву. Каждая сверхдержава расставляла по Европе вехи смятения. Буш был встревожен мирным наступлением советского лидера в Европе и не в последнюю очередь тем, что американские союзники охвачены чем-то вроде горбимании, которая делает их податливыми на советские обольстительные предложения в области сокращения вооружений. Его собственный тур по Европе – в Польшу и Венгрию, перед встречей G7 во Франции – был запланирован в мае, но теперь он стал еще более насущным, чтобы как-то «компенсировать эффект» горбачевского посыла258.

На самом деле еще прежде, чем отправиться в Европу, Буш быстро и вполне уверенно отверг парижские предложения Горбачева: «Я не вижу причины, находясь здесь, пытаться изменить коллективное решение, принятое НАТО», – заявил он и повторил, что не будет никаких переговоров по ракетам меньшей дальности, пока в Вене не будет достигнуто соглашение о сокращении обычных вооружений в Европе, в той сфере, где у СССР было большое превосходство. В своих мемуарах он саркастически высказался о попытке Горбачева убедить Запад, что «не надо ждать конкретных действий со стороны СССР, перед тем как снизить степень своей военной готовности и готовности системы безопасности»259.

Сказав это, Буш не хотел, чтобы его европейская поездка выглядела как средство отнять очки у Горбачева. Президент весной уже выдвинул свои собственные идеологические принципы и был далек от желания начинать какой-то «крестовый поход», поскольку чутко следил за изменчивой ситуацией в Восточной Европе и деликатным положением, в котором Горбачев оказался у себя дома. Он не намеревался «отступать» от своих собственных ценностей свободы и демократии, но вполне осознавал, что «жесткая риторика неизбежно возбудит воинственные элементы внутри Советского Союза и Пакта». Его даже беспокоил сам факт его собственного присутствия, вне зависимости от того, что он при этом станет говорить. Желая быть, как он сам это называл, «ответственным катализатором, насколько это возможно, демократических изменений в Восточной Европе», он совсем не хотел стать стимулом для беспорядков: «Если станут собираться огромные толпы, намереваясь продемонстрировать свою оппозицию советскому доминированию, то события могут выйти из-под контроля. Вызывающая энтузиазм встреча может вылиться в насильственный бунт». И хотя он и Горбачев соперничали, стремясь занять более выгодное положение, оба лидера были согласны в важности сохранения стабильности в блоке, находившемся в состоянии изменений260.

Буш и его сопровождение прибыли на военный аэродром в Варшаве около 10 часов вечера 9 июля. Когда они покидали борт президентского самолета, чтобы принять участие в большом приеме в свою честь, стоял влажный летний вечер. Во главе встречающих находился Ярузельский, но впервые в рамках государственного визита среди них были и представители «Солидарности». К самолету зевакам подойти не разрешили, но на всем маршруте движения от аэропорта до правительственной резиденции в центре города, где остановились Джордж и Барбара Буш, в три-четыре ряда выстроились люди, размахивая флагами и показывая пальцами букву V в знак победы «Солидарности». Люди выходили на балконы своих квартир и засыпали цветами автомобильный кортеж. Общий настрой, вопреки опасениям Буша, выражал дружеское приветствие, а не был политической демонстрацией261. И так было во время всей поездки. Никакого столпотворения с выражением поклонения, как это было по время визита папы Иоанна Павла II в 1979 г. или Кеннеди в Берлине в 1963-м, не было. Общественное настроение казалось неопределенным, его можно было охарактеризовать словами американской журналистки Морин Дауд как смесь «нетерпеливости и медлительности», поскольку поляков ожидало странное будущее, в котором и «тюремщики», и те, кого они держали в заключении, теперь должны были попытаться управлять совместно262.

Буш и Ярузельский сумели превратить их плановую десятиминутную встречу «за чашкой кофе» утром 10 июля в пространный и откровенный разговор, продлившийся целый час. В поле их зрения попали польские политические и экономические реформы, финансовая помощь США, отношения сверхдержав, германский вопрос и представления Буша об «объединенной Европе без иностранных войск»263. Встреча президента с премьер-министром Мечиславом Раковским – ветераном коммунистической журналистики, внезапно назначенным на пост премьера в сентябре, тоже была деловой по характеру и вскрыла некоторые сложности, скрывавшиеся за уютным словом «реформа». Как пояснил Раковский, главной проблемой Польши было «провести реформы и избежать серьезных беспорядков». Приватизация станет важным шагом, но он предупреждал, что понадобится жизнь «целого поколения», прежде чем поляки примут неизбежно следующую за ней «стратификацию по степени богатства», свойственную Западу. Что полякам не нужно, добавил он, так это американский «незаполненный чек» – иными словами, «несвязанные кредиты» с Запада. Вместо этого он выражал надежду, что Буш будет способствовать тому, что Всемирный банк и МВФ проявят гибкость при реструктуризации выплат по долгам. Раковский признал, что его партия «совершала экономические ошибки в прошлом», но настаивал, что это «уже закрытая глава», и что польские лидеры теперь понимают необходимость перевернуть эту страницу. Буш обещал, что Запад поможет, но заявил, что он не намерен поддерживать радикальные, откровенно утопические требования профсоюзов, которые «могут разорить казну». В этом отношении Буш был ближе к целям польских реформаторов-коммунистов, включая Ярузельского и Раковского, стремившихся наладить экономическое сотрудничество с США и Западом, чем к Валенсе и оппозиции, которые хотели немедленной и широкомасштабной прямой помощи, чтобы смягчить тяготы переходного периода и таким образом получить народную поддержку264.

Президент говорил об экономической помощи, когда обратился к польскому парламенту в своей послеобеденной речи 10 июля, но то, что он широко описал как «План шести пунктов», было встречено со смешанными чувствами. Потребность в помощи была очевидной: польские долги западным кредиторам летом 1989 г. достигли 40 млрд долл., при том, что экономический рост в стране едва достигал 1%, а инфляция стремилась к 60%. И хотя Буш обещал обратиться к Конгрессу за выделением 100 млн долл. из фонда предприятий, чтобы оживить польский частный сектор, он надеялся, что остальная часть пакета помощи, который он предлагал (325 млн в виде новых займов и реструктуризация долгов на 5 млрд долл.), будет предоставлена Всемирным банком, Парижским клубом, G7 и другими западными институтами265. Это выглядело довольно неопределенно и было совсем непохоже на 10 млрд, которые запрашивал Валенса. И это даже близко не напоминало помощь в 740 млн долл., обещанную Рейганом в самый пик холодной войны, которую он предложил правительству коммунистов перед введением ими в декабре 1981 г. военного положения266. Конечно, это предложение делалось до того, как внешний долг США в результате политики рейганомики резко вырос – с 500 млрд долл. в 1981 г. до 1,7 трлн долл. в 1989 г.267 Понятно, что общественная реакция на это в Польше была открыто критической. «Очень мало конкретики», – жаловался спикер правительства, – и слишком много постоянно повторяющихся пояснений о необходимости дальнейших жертв со стороны польского народа». Этого было слишком много для популярных надежд в Польше на «мини-план Маршалла». В то время как Буш считал себя «осторожным», Скоукрофт говорил журналистам, защищаясь, что ценность помощи заключается настолько же в «политическом и психологическом», насколько и в «сущностном» отношении268.

На следующий день Буш улетел в Гданьск, где встретился с Валенсой за ланчем в его скромном, но уютном двухэтажном доме в пригороде. Это была подчеркнуто неформальная встреча, домашний визит. Джордж и Барбара поболтали с Лехом и Данутой как «частные лица», потому что лидер «Солидарности» не участвовал в выборах и теперь не имел никакой официальной политической роли. Осмотрев комнаты, президент был поражен «отсутствием современной техники и меблировки, которые большинство американских семей считают обычными». «Стильные официанты», взятые взаймы в ближайшем отеле, и «типичные» балтийские блюда, подаваемые на серебряных подносах, не сочетались с этими реальностями. После того, что Буш назвал «неопределенными и нереалистичными» финансовые запросы Валенсы, подкреплявшиеся предупреждением о «второй Тяньаньмэнь в центре Европы», если польские экономические реформы провалятся, президент с удовольствием убыл с этого непростого свидания и отправился на верфи имени Ленина, чтобы обратиться к 25 тыс. докеров. Он рассматривал свое выступление у ворот завода перед мемориалом в память о 45 рабочих, убитых службами безопасности во время забастовки 1970 г., – изображавшим три якоря, нанизанных на гигантские стальные кресты, – как «эмоциональный пик» своей польской поездки. Буш чувствовал «сердцем и душой, что он эмоционально вовлечен», и при этом он отдавал себе отчет, что «является свидетелем истории, которая делалась на этом самом месте»269.

Его поездка в Польшу была короткой (9–11 июля), но она подчеркнула масштаб политических и экономических проблем, которые предстояло решать. Один из президентских советников сказал для прессы, что «это потребует сотен миллионов долларов от нас и от множества других людей, но даже это не гарантирует конечный успех»270.

Вечером, когда Буш приехал в Будапешт, разразилась мощная гроза. Их с Барбарой отвезли прямо на площадь Кошута, названную так в честь предводителя потерпевшей поражение венгерской революции 1848 г., которая в свою очередь стала одним из центров восстания 1956 г. против господства Советов. Когда автомобильный кортеж примчался на площадь и встал напротив здания парламента, его приветствовало множество собравшихся здесь людей, что-то около 100 тыс., – и эта толпа была заряжена энтузиазмом, полна ожиданий, чему нисколько не мешали потоки воды с небес. Буш тоже был взволнован. Это был первый в истории визит американского президента в Венгрию271.

Дождь шел все время, пока председатель Президентского совета Венгрии Бруно Штрауб на протяжении доброй четверти часа бубнил свою приветственную речь. Когда Буш, наконец, получил возможность говорить, он отстранил зонт и, не заглядывая в приготовленный текст, экспромтом произнес несколько фраз «от всего сердца» об изменениях, происходящих в Венгрии, и о ее настроенном на реформы руководстве. Как только он закончил свою речь, сквозь тяжелые тучи выглянуло заходящее солнце. Там был еще один особый момент. Краем глаза Буш увидел пожилую женщину возле подиума, промокшую до нитки. Он снял свой плащ (который на самом деле принадлежал одному из секьюрити) и накинул ей на плечи. Зрители ревели в знак одобрения. Затем Буш спустился к толпе, пожимая руки и раздавая наилучшие пожелания. Скоукрофт записал: «Между ним и толпой возникла совершенная эмпатия»272.

На следующий день, 12 июля Буш следовал сценарию, похожему на тот, что был во время визита в Варшаву. Он с большой осторожностью следил за тем, чтобы его не связали слишком тесно с какой-либо оппозицией официальным партийным лицам. Конечно, его встречи наедине как с оппозицией, так и с представителями коммунистов, проходили за закрытыми дверями, а публично он выражал свою поддержку коммунистам-реформаторам, стоявшим во главе правительства. И все-таки различие в атмосфере между Будапештом и Варшавой было вполне ясным: Венгрия уже два десятилетия пользовалась «большей политической свободой – в ночных клубах разыгрывали сатирические сценки о правительстве – и обладала большей экономической энергией, при которой изобилие фруктов и овощей на продуктовых рынках было полнее, чем в какой-либо другой стране Варшавского пакта273.

Во время своих переговоров с Бушем премьер-министр Миклош Немет подчеркивал свою твердую веру в то, что Венгерская социалистическая рабочая партия (ВСРП) сможет «обновиться и способна через выборы получить доминирующее положение в коалиции. Опасность состоит в том, что, если ВСРП проиграет, то оппозиция не окажется готовой править». Буш с этим согласился. В отношении «политической системы Венгрии» президент утверждал, что «принципы, озвученные премьер-министром, это как раз то, что и поддерживает Америка» и обещал, что он «не будет делать ничего такого, что способно осложнить процесс реформ». Настроенный на стабильность Буш полагал, что коммунисты-реформаторы лучше всего подготовлены для роли инженера, способного постепенно и успешно увести страну с орбиты Москвы274.

В Венгрии – в отличие от Польши, где политическая ситуация была намного более неопределенной перед лицом выборов, – вопрос был не в том, будут ли проводиться реформы, а в том, насколько они будут быстрыми и на чьих условиях будут проводиться. В настоящий момент коммунисты-реформаторы осуществляют трансформацию и делают это уверенно. В международном плане у Венгрии тоже больше пространства для маневра, чем у Польши, имеющей стратегически важное значение для Советского Союза. В Будапеште знали и то, что им выгодно следовать за Варшавой в этом спуске со стапелей. Было очевидно, что Польша, взяв курс на реформы, определенно сумела уйти, оставаясь при этом в Варшавском пакте, и венгерские реформаторы тоже предпочли этот же путь – особенно после того, как Горбачев твердо озвучил свою антиинтервенционистскую позицию на саммите в Бухаресте (в 1956 г. Венгрия слишком далеко зашла, объявив о выходе из Варшавского пакта).

Поняв новые правила игры, венгры еще и хотели проверить пределы допустимого. Фактически они уже это начали, приступив к снятию колючей проволоки на границе. Имре Пожгаи, заместитель премьер-министра Венгрии при Немете, объяснял Бушу, что есть только два случая, способные повлечь за собой советскую интервенцию: «развязывание гражданской войны» или «провозглашение Венгрией нейтралитета». Последний представлялся ему маловероятным: он был уверен, что Венгрия сможет осуществить «мирную» трансформацию. И последнее просто «невозможно» для Венгрии: как и в случае с Польшей, членство Венгрии в Организации Варшавского договора не обсуждается, чтобы не провоцировать Кремль. Буш совершенно согласился с тем, что венгры не должны выбирать между Востоком и Западом. Что на самом деле важно, провозгласил тот, так это чтобы «советские реформы продолжались», и при этом Соединенные Штаты не должны «осложнять положение Горбачева и не затруднять осуществление венгерского курса»275.

Буш нашел, что реформаторы здесь деятельны и заряжены энергией. В отличие от Польши, выглядевшей тусклой, перегруженной и обеспокоенной за свой новый политический плюрализм, Венгрия быстро открывалась на Запад, казалась действительно наполненной жизненной силой. И Буш дал это понять в своей речи в Университете Карла Маркса днем 12 июля. «Я вижу людей в движении, – сказал он. – Я вижу цвета, креативность, склонность к экспериментам. Сама атмосфера в Будапеште наэлектризована, насыщена оптимизмом». Буш хотел, чтобы его слова подействовали как акселератор процесса изменений, ведущих к многопартийным выборам, с тем чтобы страна не застряла на полпути. «Соединенные Штаты окажут поддержку, но не для сохранения статус-кво, а для продвижения реформ», – провозгласил он, прежде чем напомнить аудитории, что здесь, как и в Польше и во всем блоке, не существует простых решений: «Еще существуют остатки сталинистской экономики – огромные, неэффективные заводы и запутанная система цен, которую никто не может понять, а также масштабные субсидии, искажающие экономические решения». Но, добавил он, «венгерское правительство все больше передает дело управления магазинами управляющим, сельскими хозяйствами – фермерам. И творческие силы людей, однажды высвобожденные, станут создавать собственные импульсы. И это передаст вам, каждому из вас ваши собственные судьбы – и судьбу Венгрии»276.

В духе этой возвышенной риторики президент, так же, как и в Варшаве, предлагал довольно скудную экономическую помощь: 25 млн долл. из фонда поддержки частных предприятий; 5 млн долл. для регионального экологического центра; обещание предоставления статуса «наиболее благоприятствуемой нации», как только Венгрия либерализует свое эмиграционное законодательство. Кроме того, он много говорил о направлении делегации волонтеров Корпуса мира для обучения венгров английскому языку277.

Его аудитория прослушала всю речь спокойно, но внимательно. Самым эмоциональным моментом стали комментарии Буша на тему «злого символа разделения Европы и изоляции Венгрии» – заборов из колючей проволоки, которые, как он сказал, «скатаны и скручены в рулоны». Буш пафосно провозгласил: «Впервые Железный занавес начали снимать… И Венгрия, ваша великая страна, пошла впереди». Что еще важно, так это то, что вместе с выводом советских войск, как он обещал, «мы будем работать вместе над тем, чтобы уйти от сдерживания, уйти от холодной войны». Заканчивая свою речь, он вновь воззвал: «Давайте сами писать свою историю о том, как наше поколение сделало Европу единой и свободной». За это зал аплодировал ему стоя278.

***

В четверг 13 июля, когда Буш летел из Будапешта в Париж на саммит G7, он и Скоукрофт думали о том, что «рождается новая Европа». Во время полета президент поделился своими впечатлениями с журналистами президентского пула, летевшими вместе с ним. Он сказал, что убывает «с таким настоящим ощущением» перемен, происходящих в Восточной Европе, – перемен, которые он описывал как «абсолютно удивительные», «резонансные» и «жизненные». Он заявил о своем намерении «сыграть конструктивную роль» в этом процессе перемен. Встречи, особенно с венгерскими лидерами, были «очень хорошими, очень откровенными». Буш разошелся и добавил: «Я имею в виду, что это были эмоциональные встречи, а не традиционные дипломатические, когда я “читаю по бумажке” и вы “читаете по бумажке”». Там была «энергия и страсть», и он заметил, что это его «очень вдохновило»279.

Президент не знал, чему еще предстоит произойти, и поэтому оставался осторожным, но он определенно был под впечатлением от увиденного. «Я твердо убежден, что это волна свободы и, если хотите, волна будущего», – сказал он оживленно. Кому-то это могло показаться излишне сдержанным и слишком комплиментарным по отношению к старой коммунистической гвардии. Хотя другие, включая его собственного заместителя советника по национальной безопасности Роберта Гейтса, доказывали, что президент играет в более сложную игру. Превознося демократические свободы и национальную независимость перед толпами, на встречах с лидерами из числа старой гвардии он говорил на языке прагматизма и примирения – в стремлении «облегчить им путь, ведущий от власти»280.

Конечно, проблема, с которой столкнулась его администрация, состояла в том, чтобы поддерживать реформы в Восточной Европе и при этом не заходить слишком далеко и не забегать вперед, дабы не спровоцировать беспорядки и даже реакцию. Сложные экономические преобразования легко могли породить инфляцию, безработицу и нехватку продовольствия – и любое из этих зол могло вынудить ориентированных на реформы лидеров повернуть вспять. Кроме всего прочего, Буш хотел избежать возможной ответной советской реакции – в стиле 1953, 1956 и 1968 гг. Ключом к успешным изменениям в советском блоке была советская уступчивость, и Буш намеревался облегчить Горбачеву обеспечение этого. «Мы здесь не для того, чтобы дразнить Горбачева, – говорил он репортерам. – Как раз наоборот – поддержать все те реформы, которые он защищает, и новые реформы»281.

С этими свежими впечатлениями от революционных изменений Буш прибыл в город, поглощенный празднованием революции. 14 июля 1989 г. исполнялось двести лет со дня взятия Бастилии, с чего начались четверть века шатаний Франции от политики в интересах народа до имперской автократии. Французский президент Франсуа Миттеран был намерен произвести впечатление на гостей со всего света экстравагантным празднованием французского величия – и своим собственным почти королевским положением. Впрочем, принимая во внимание драматические события в Восточной Европе, французская историческая церемония в июле 1989 г. действительно имела особый резонанс.

Сразу после прилета Буша отвезли на площадь Трокадеро напротив Эйфелевой башни. Он сидел в одном ряду с лидерами шести ведущих индустриальных стран и с более чем двадцатью лидерами развивающихся стран Африки, Азии и Америки и принял участие в церемонии в память о принятии в 1789 г. Декларации прав человека. Актеры зачитывали выдержки из Декларации и цитировали лидеров революции, высеченные в камне статьи документа были украшены гирляндами цветов, а в голубое парижское небо выпустили полтысячи голубей. Замысел Миттерана был очевидным: французскую революцию следовало помнить не за потоки пролитой крови, а за провозглашение вечных ценностей: свободы, равенства, братства. За всем этим последовал прием в совершенно новом, огромном, сверкающем здании Оперы на площади Бастилии, построенном на том самом месте, где когда-то стояла королевская тюрьма. А утром следующего дня два десятка особых гостей вместе с лидерами стран G7 Миттеран пригласил присутствовать на военном параде на Елисейских полях в честь Дня Бастилии, который французский президент постарался превратить в масштабную демонстрацию французской военной доблести. В скрытом посыле всего этого нельзя было усомниться: Пятая республика все еще является державой глобального уровня. Глядя на 300 танков, 5 тыс. солдат и тактические ядерные ракеты, двигающиеся по Большим бульварам Парижа, Скоукрофт не мог не вспомнить советские парады на 9 мая.

Друзья Миттерана из третьего мира по-настоящему раздражали американцев. Помимо всего прочего, экономический саммит G7 в Париже готовился специально для того, чтобы рассмотреть неотложные вопросы смягчения бремени выплаты долгов и состояние глобальной окружающей среды. Делегация США совершенно не желала, чтобы саммит G7 превратился в спонтанную встречу Север–Юг на полях французского национального юбилея, и особенно потому, что страны-должники уже и так привлекли к себе внимание в Париже, обратившись с предложением списать долги странам третьего мира на сумму 1,3 трлн долл. В Белом доме опасались, что на такой внезапной встрече кредиторов и должников, за которую выступала Франция, «Юг» выступит единым блоком и облечет свои требования к «Северу» в форму «репараций» за годы колониальной «эксплуатации», изложенную с использованием марксистско-ленинской риторики. И вообще, США были решительно против коллективных действий должников. С их точки зрения проблемы долгов должны решаться в прямых двусторонних переговорах между странами, и именно в этом контексте Америка объявила о краткосрочном займе для страны-соседки Мексики на сумму 1–2 млрд долл. и обозначила такую же возможность для Польши282.

Поскольку центральной темой саммита G7 было смягчение долгового бремени, генерал Ярузельский решил этим воспользоваться и 13 июля обратился к «Большой семерке» с предложением принять двухлетнюю многомиллионную программу срочной помощи. Его программа из шести пунктов была опубликована во всех важнейших партийных газетах Польши. Она предусматривала выделение 1 млрд долл. на реорганизацию системы поставок продовольствия, новые кредиты на 2 млрд долл., а также сокращение и реструктуризацию польского долга на сумму около 40 млрд долл., и это не считая отдельного финансирования специальных проектов. Важным было то, что запрос Ярузельского одобрило движение «Солидарность»; на самом деле Валенса только что выступил в поддержку одобренного компартией кандидата в президенты, что делало победу генерала Ярузельского более чем вероятной, и это позволяло выйти из политического тупика, на несколько недель возникшего после выборов283.