Бельгийский лабиринт

Уже в первый год войны оккупационные власти искали контакта с фламандскими активистами. Одиннадцатого января 1915 года немцы учредили в Брюсселе службу по делам Фландрии, которая месяц спустя была включена в состав общегосударственного Politische Abteilung12 генерал-губернаторства, пытавшегося объединить всех активистов. Немцы делали это отнюдь не из великогерманской любви к политически наивному младшему фламандскому братцу. Напротив, они хотели сколотить из фламандцев группу единомышленников, чтобы та во всеуслышание потребовала на международном форуме независимости для Фландрии. Это послужило бы желанной поддержкой на мирных переговорах, потому что державы Антанты, прежде всего американский президент Вудро Вильсон, козыряли лозунгом самоопределения малых наций. Поэтому немцы были всячески заинтересованы в том, чтобы убедить фламандцев доказывать свою принадлежность к вышеупомянутым малым нациям, но не ради их самоопределения, а потому что так хотела Германия.

В 1916 году немцы исполняют старое, справедливое желание фламандцев. В Генте открывается нидерландскоязычный университет вместо прежнего, исключительно франкоязычного. Но академический персонал отказывается от любой формы сотрудничества. В годы Первой мировой войны преподавание не велось ни в одном университете Бельгии. Профессора отказывались работать с молодежью, которая хотела учиться вместо того чтобы сражаться за отечество на Изерском фронте. Видных ученых, таких как Анри Пиренн и Поль Фредерик, депортировали в Германию. В наши дни всемирно известный историк Пиренн воспринимается как валлон и теоретик бельгицизма, Фредерик же был убежденным фламандистом и до 1914 года ратовал за нидерландизацию своего университета.

Некоторые лица, такие как фламандист-еврей Луи Франк или писатель Август Вермейлен, который в 1930 году станет первым ректором радикально нидерландизированного Гентского университета, открыто заявили протест германским властям. Они не желали получать свои права в виде подачки из рук оккупантов. Университет фон Биссинга, как его назвали оккупационные власти, не нашел признания. Чтобы хоть частично заполнить его аудитории, пришлось даже освобождать военнопленных.

Четвертого февраля 1917 года активисты в своем кругу избрали Совет Фландрии. Они действовали в духе программы, выработанной фламандскими организациями: «…для Фландрии – полная и абсолютная независимость и самоуправление…».

Совершаемое без какого-либо демократического контроля выступление фламандских организаций останется пятном на репутации Фламандского движения. Самоуправство еще не раз приведет его к наивным, а значит, серьезным оплошностям в политике. За них приходилось дорого платить, после чего фламандские организации начинали хныкать о несправедливости судьбы Фландрии.

Первый значительный шаг, предпринятый Советом, был глупостью. Делегация Совета отправилась в Берлин и была принята канцлером фон Бетман-Гольвегом. Члены делегации надеялись, что их визит останется в тайне. Но на следующий день их лица красовались в газетах. Пресса не забыла также упомянуть о развеселом вечере в пивнушке, который им устроили немцы. С тех пор в этих фламандцах видели только парней, которые напиваются вместе с немцами, пока те направо и налево убивают наших ребят в окопах. В оккупированной Бельгии 77 виднейших фламандцев направили рейхсканцлеру протест.

Совет Фландрии даже не решился назначить выборы. Члены Совета вполне сознавали, что большинству населения их политика омерзительна. Выборы были возможны только при наличии гарантий со стороны оккупационных властей. Единственным вариантом являлась подтасовка голосов.

Первое самостоятельное действие Совета Фландрии немцы использовали с выгодой для себя. Совет неожиданно принял предложение Августа Бормса и объявил о политической самостоятельности Фландрии. Ура, наконец-то свобода! Эта опрометчивость имела для господ управленцев неутешительные последствия. Вот теперь на повестке дня оказались настоящие выборы, коль скоро вновь сформированный Совет собирался ввести самостоятельную Фландрию в семью народов. Немцы отдали приказ: выборы проводить! По подсчетам самого Совета, из миллиона фламандских избирателей мужского пола отдали голоса меньше пятидесяти тысяч. Против Совета высказалось население Тинена, Мехелена и Антверпена. Чтобы избежать новых неприятностей, немцы покончили с этой затеей.

Но тут собрался новый Совет и одобрил предложение, в котором политическая самостоятельность Фландрии сочеталась с ликвидацией Бельгии – исключительно при поддержке Германии. Немцев это не устраивало, потому что они как раз начали искать за линией фронта контакты с королем Альбертом I для заключения сепаратного мира. Правда, и сам король Альберт начиная с 1916 года взял курс на сепаратный мир с Германией.

И вновь проявилась неприглядная наивность фламандского коллаборационизма. Новый немецкий канцлер фон Гертлинг публично назвал Бельгию ein Faustpfand 13, пешкой, которая может пригодиться в случае международных мирных переговоров, и поэтому немцы хотели придержать страну в резерве. В подходящий момент они сказали себе «хватит» и наложили запрет на собрания Совета.

Самым заметным активистом был, без всякого сомнения, Август Бормс. Его окружал ореол ангелоподобного мученика. Некоторые фламандисты даже сравнивали его с Ганди и Мартином Лютером Кингом. Это, разумеется, абсурд и гротеск. Как политик Бормс был равен нулю. К сожалению, до сих пор находятся фламандские патриоты, считающие именно это главным признаком святости.

Святости?

Восьмого января 1918 года Бормса арестовали по ордеру бельгийского суда, прежде всего за то, что благодаря его усилиям Фландрия провозгласила свою независимость. Это была вполне легитимная реакция бельгийской юстиции. Немцы позаботились, чтобы Бормса поскорее освободили. После чего Бормс начал упрашивать немцев, чтобы они депортировали в Германию арестовавших его судей. Тот, кто поступает подобным образом, проявляет трусость и мстительность, но никак не святость.

В результате шестерых судей действительно депортировали, среди них фламандиста Франка, сохранившего верность Бельгии. Тогда судьи и коллегия адвокатов начали забастовку, продолжавшуюся вплоть до самого освобождения.

В 1918 году многие активисты перебежали в нейтральные Нидерланды и в Германию. Они собирались сделаться там политиками, хотя им не хватало прыти даже для должности деревенского старосты.

После войны всех без исключения активистов привлекли к суду за измену родине. Лодевейка Досфела, преподававшего право в Университете фон Биссинга, посадили в тюрьму на десять лет. Августа Бормса приговорили к смертной казни, которую затем заменили на десять лет тюрьмы.

Кажется странным, что, с одной стороны, простые люди осуждали активистов, но с другой – верхушка Фламандского движения, оставшаяся верной королю или даже воевавшая на фронте против немцев, то есть фламандисты, ничем себя не скомпрометировавшие, не отвергали позицию активистов. Так, католический еженедельник «Онс волк онтвакт», недвусмысленно придерживавшийся профламандской, пробельгийской и антинемецкой позиции (на его страницах упоминались «трусливые варварские полчища»), писал о процессе над Лодевейком Досфелом: «Суд в Генте заковал Досфела в кандалы. В его власти было лишить обвиняемого свободы и гражданских прав. Но суд не смог посягнуть ни на его дух, ни на его душу. Он не смог ни остановить, ни ослабить биение его большого, честного сердца, которое и в тюремных стенах будет продолжать биться во имя идеала, во имя справедливости, во имя Фландрии». И еще: «Он заблуждался из-за любви, он совершил политический промах, но его совесть чиста».

Все это можно понять, если в полной мере осознаёшь весь накал антифламандской травли, разразившейся после Первой мировой войны. Членов парламента с безупречным военным прошлым, таких как Франс ван Ковеларт или Альфонс ван де Перре, заклеймили как «неоактивистов» – что бы это значило? Всех, кто имел какое-то отношение к нидерландскому языку, называли «бошами», «фрицами». Понятно, что всех активистов брали под стражу. Трудно себе представить, чтобы за коллаборационизм преследовали даже ветеранов войны, однако и такое случалось.

Во время войны валлонский националист Коллей писал, находясь в тылу: «Завтрашняя Бельгия будет латинизирована». После войны официальная Бельгия наказывала тех, кто заигрывал с врагом, – тут уж ничего не попишешь. Многие из них были сбитыми с толку фламандскими националистами, недалекими, простецкими душами, но попадались и ловчилы, падкие до карьеры. С той поры Фламандское движение спутало все категории. Среди фламандцев укоренились обида и хроническое взаимонепонимание. В нас засела дурная склонность искать оправдания своему коллаборационизму.

Активисты не были фашиствующими фантазерами. Среди них были честные интеллигенты, которым политика не принесла никаких барышей; были мелкобуржуазные полуинтеллигенты, которые разбирались в политике еще меньше; были также и отвратительные карьеристы. Люди, хорошо знакомые с хлопаньем политического бича, держались в стороне, потому что боялись онемечивания Фландрии в случае победы Германии, а в случае победы союзников – безудержной и неукротимой антифламандской реакции.

Между ведущими активистами и всеми остальными лежала пропасть. В числе остальных можно было встретить немало нонконформистской молодежи, строптивых, запутавшихся крутых парней, которых мы бы сейчас назвали леваками, сами же они в некоторых случаях называли себя большевиками. После прекращения огня кое-кто из них примкнул к организованному коммунистическому движению. Среди активистов было по фламандским меркам удивительно много некатоликов. Эти молодые люди всей душой питали неприязнь к сонной, франкоязычной, буржуазной, католической Бельгии, к мелкобуржуазному, тоже преимущественно католическому Фламандскому движению (ведущие активисты были типичными его представителями), а также к новому ура-патриотизму Вандервельде и Бельгийской рабочей партии. В политике и социальных вопросах они солидаризировались с фламандским пролетариатом против франкоязычных капиталистов, в художественном плане их привлекал экспрессионизм.

Лоде Крейбек после 1918 года побывал в тюрьме, а позже стал бургомистром Антверпена от партии социалистов. Марникс Гейсен, в судьбе которого война тоже оставила неизгладимый след, впоследствии сделался романистом, поэтом и полномочным представителем Бельгии в Нью-Йорке. Вместе с ним были Рихард Минне, Виллем Элсхот и, конечно, Пол Остайен, которому пришлось бежать в Германию, где в хаотичном, полуреволюционном Берлине он погрузился в экспрессионизм и дадаизм. Так что нет ничего удивительного в том, что написал бельгийский до мозга костей франкоязычный автор из Антверпена Роже Авермат: «Не будем заниматься лидерами, которые, к слову сказать, были ниже всякой критики. Бесспорно одно: своим успехом активизм обязан примкнувшей к нему фламандской молодежи. Эти молодые люди были пламенными националистами и революционерами. В их головах гулял ветер восстания. И как бы мы к этому ни относились, активизм разбудил Фландрию».

Но в политическом ракурсе эти молодые люди не играли никакой роли. Это позволяет понять, насколько активизм отличался от коллаборационизма во Второй мировой войне.

Некоторые активисты, например Август Бормс и поэт Вис Мунс, во время Второй мировой войны снова опрометью ринулись в коллаборационизм. Но теперь он был много пагубнее и на этот раз не только фламандским. С самого начала энтузиазм проявили валлоны. Как фламандские, так и валлонские коллаборационисты созревали в 30-е годы, когда по всей Европе стал поднимать голову правый радикализм. Перед самым началом Второй мировой войны фашизм утвердился не только в Германии, Италии, Испании, Португалии, но и, к примеру, в такой стране, как Румыния, а режим Хорти в Венгрии в любом случае был правоавторитарным.

В 1936 году один католик-недоучка из Буйона по имени Леон Дегрель, основал «Движение рексистов». Название он заимствовал у выражения Christus Rex («Христос-царь»), ни больше ни меньше. «Рексизм» представлял собой разновидность романского фашизма. Знаковым примером для нее был Муссолини, итальянский «дуче». Это движение радикально противостояло тому, что́ его сторонники считали dе́mocratie pourrie – «гнилой демократией»; ему был присущ дух диктаторства и корпоративизма. У «рексистов» было много сторонников в высших слоях католической франкоязычной буржуазии. Во Фландрии это движение осталось маргинальным.

Леон Дегрель завоевал себе репутацию одаренного, агрессивного, не стесняющегося в выражениях политика. Симпатичный молодой человек со звучным голосом, вдохновенно и смело вскрывающий все скандальные изъяны, типичные для дряблой и бесхребетной системы, которая именовалась демократией, он издавал на французском языке газету «Пэи реель» («Подлинная страна»). Эту «подлинную страну» он противопоставлял стране «легальной», «подзаконной», в его понимании коррумпированной, управляемой банкирами, евреями, масонами и разжиревшими социалистами.

На выборах 1936 года его партия возникла из небытия и с ходу завоевала 21 кресло в парламенте. Но на промежуточных выборах, проведения которых добился сам Дегрель, ему пришлось соперничать с католическим премьером ван Зеландом, поддержанным другими партиями, даже коммунистами. Дегрель получил 19% голосов, ван Зеланду «подлинная страна» отдала 76%. Бельгия не любила авантюристов. В 1939 году «рексистам» досталось всего четыре места, и это несмотря на большие суммы, вложенные в его предвыборную программу итальянскими фашистами.

Фламандский национальный союз был организацией иного толка. Он опирался на традиции борьбы против зависимости и бесправия Фландрии, а поначалу также и на пацифистские устремления профламандской Фронтовой партии, возникшей из контактов фламандских солдат на Изерском фронте. В 30-е годы ФНС сместился вправо, на авторитарные позиции, у него появилась собственная полиция, так называемая «Серая бригада», и серьезный лидер, по имени Стаф де Клерк. В комиксе Хюго Клауса и художника Югоке́ «Приключения Белга» главного героя зовут Стаф Сильный, и он погоняет обутых в сапожки ягнят. Меня всегда разбирал смех, когда я пытался представить себе Стафа де Клерка фашистским вожаком. Особенно уморительно выглядит он на фотографиях в черной униформе и с рукой, поднятой в нацистском приветствии.

Стаф де Клерк был учителем из сельского региона Пайоттенланд. На самом деле его звали Жером Гюстав Теофиль или, если упростить и переиначить эти французские имена на фламандский лад, Ером Густаф Теофил. Отсюда Стаф, или Стафке, как фламандский люд сокращает напыщенное французское «Гюстав» для домашнего употребления. Школьный учитель в клетчатых шлепанцах – так он якобы сам о себе выразился сквозь зубы. Фигура, которой впору заседать в совете сельской коммуны, подумалось мне; позже я прочитал, что он действительно около пятнадцати лет там заседал. Фламандский народ получил лидера, которого заслуживал и в котором он мог узнать себя: маленького, ограниченного, провинциального, без высокопарности, но с хитрецой – «обыкновенного человека, как ты и я».

Меня ничуть не удивляет, что Стаф де Клерк работал как про́клятый (чисто по-фламандски), что он пользовался любовью своих приверженцев и был начисто лишен интеллектуального потенциала, даже не умел составить себе текст выступления. Каждый год он созывал своих последователей на конгресс. И где же Стаф созывал эти конгрессы? Разумеется, в своей деревне Кестерхейде. Теперь там ежегодно проводится мотокросс.

Не будь Стаф завзятым коллаборационистом, я бы его даже зауважал, этого фюрера из Пайоттенланда. После войны его могила была осквернена, что глупо и неприлично. Это будит в фашистах спящего зверя, а кроме того, я считаю, что даже самый отъявленный негодяй имеет право покоиться в мире.

ФНС не был второразрядной партией. На выборах 1936 года он завоевал в парламенте шестнадцать мест, а в 1939 году – даже семнадцать. Во фламандских избирательных округах – а ФНС баллотировался только в них – тамошние националисты обошли либералов по количеству голосов и числу депутатских мест. В общем, данная партия имела стабильную и, по сути дела, демократическую базу, несмотря на свой авторитарный курс. При этом она получала деньги из нацистской Германии.

В 1940 году Стаф де Клерк, немного поколебавшись, принял решение о сотрудничестве ФНС с оккупантами, хотя грезил идеалами Великих Нидерландов, что не нравилось немцам, а ближайшее окружение предостерегало его о рецидиве неоактивизма. Тем самым он вовлек тысячи фламандцев в коллаборационизм.

С 1931 года по улицам начали маршировать милиционеры-зеленорубашечники из партии «Вердинасо». Это сокращение означало Verbond van Dietsche Nationaal Solidaristen – Союз нидерландских национал-солидаристов. Прошу заметить, солидаристов, а не социалистов. Основателем и вождем солидаристов был Йорис ван Северен из Западной Фландрии. Его восхищал итальянский фашизм, а интеллектуальными кумирами для него были такие французские авторы, как Шарль Моррас. Иными словами, он придерживался романской, а значит, вполне бельгийской ориентации.

«Вердинасо», организация решительная и авторитарная, пользовалась большим успехом у молодых интеллектуалов из числа католиков, своего рода элиты, далекой от участия в таком, например, вульгарном деле, как выборы. Многие из них позже сотрудничали с нацистами, но, как ни странно, были и такие, кто погиб, участвуя в Сопротивлении.

«Вердинасо» была поначалу ориентирована антибельгийски. Ван Северен, ветеран Изерского фронта, депутат от Фронтовой партии, произнес в 1928 году пламенную речь против Бельгии. При этом он якобы воскликнул по-французски: La Belgique? Qu'elle crève! («Бельгия? Чтоб она лопнула!»). Нет никаких точных доказательств того, что он действительно нечто подобное выкрикнул, но этот клич стал с тех пор легендарным, так что его порой можно услышать из уст возбужденного фламандского патриота – разумеется, только на нидерландском.

В 1934 году Ван Северен сменил маршрут своего движения на новый, решительно развернувшись против любых форм фламандского изоляционизма и даже в сторону федерализма. Его целью теперь стало вместе с Валлонией, Люксембургом и Нидерландами добиваться возрождения государства Семнадцати провинций. Сам Ван Северен тоже радикально эволюционировал. Во время и сразу после Первой мировой войны он стоял на левых позициях, был интернационалистом и социалистом. В его кабинете висел портрет Андре Бретона, отца сюрреализма, и он охотно позволял красивым женщинам называть себя Жоржем. Позже он стал фанатичным католиком и антикоммунистом, проявлял все больше авторитарности, ратовал за корпоративное государственное устройство и был настроен очень пробельгийски. После вторжения вермахта его вместе со всем политически опасным сбродом посадили в поезд и отправили в Францию. Коммунисты, фашисты, националисты, беглые немецкие евреи и всякого рода люди, не имеющие никакого отношения к политике, были по приказу бельгийских – а не оккупационных! – властей вытащены из своих убежищ и брошены в этот поезд. В 1940 году в городке Абвиль на севере Франции Ван Северен вместе со многими другими пленниками был расстрелян пьяной французской солдатней.

Моя память хранит воспоминание об одном уроженце Западной Фландрии, крепком пожилом мужчине, жившем по соседству со мной в Брюсселе. Он занимал высокие должности в правительстве страны, принимал участие в вооруженном Сопротивлении и отсидел в пяти концлагерях. Этот очень живой и симпатичный человек сказал мне однажды: «Франкоязычные коллаборационисты – это были сплошь фашисты. Фламандскими коллаборационистами зачастую двигала идея, они были идеалистами». Он ничего не забывал, не пытался выдать черное за белое, но правильно оценивал корни коллаборационизма.

Валлоны и франкофоны предавали свою страну либо руководствуясь фашистскими убеждениями, как говорил мой боевой сосед, либо ради собственной выгоды. Сотрудничество с врагом существовало везде и всегда, во всех оккупированных странах. Пока длится оккупация, коллаборационистом быть выгодно. Или, как кто-то мне заметил: «Они ели масло, а мы – нет». После войны чуть меньше 70% приговоров за политический коллаборационизм было вынесено на нидерландском, а 70% приговоров за доносительство – на французском.

Коллаборационизм возник не на пустом месте, для него существовала питательная почва, как повсюду в Европе. Крупная и мелкая буржуазия, католическая церковь кипели ненавистью к коммунизму, и не потому, что Сталин злодей. Они были просто счастливы, что Гитлер, такой же злодей, ликвидировал в Германии всех левых. В 30-е годы люди обожествляли военную форму, сплоченные ряды, подчинение лидеру. В Германии больше не было безработицы, а наша парламентская демократия с этой проблемой справиться не могла. Большинству людей было невдомек, что вчерашние безработные нашли себе место в военной индустрии. У этих людей откроются глаза, когда начнется блицкриг. Этот блицкриг разгорался так быстро, что его скорость могла служить доказательством бессилия нашей парламентской демократии.

Есть еще одно обстоятельство, которого нидерландцы из-за отсутствия опыта не могли предвидеть. По сравнению с 1914 годом немецкие солдаты в Бельгии вели себя сначала очень вежливо, корректно и дружелюбно. В страну вступали с улыбками и песнями колонны немецких атлетов в безукоризненной военной форме. В 1914 году солдаты кайзера вели себя хаотично, непредсказуемо и варварски. В 1914 году это была орда, в 1940 году – армия. Но очень скоро люди ощутили на себе, что порядок и дисциплина могут действовать более убийственно, холодно и жестоко, чем беспорядок и разнузданность. И когда блицкриг закончился, немцы столкнулись во Фландрии с еще вполне дееспособным разочарованным национализмом, какой мы имеем сейчас на Украине, в Хорватии, странах Балтии, в Бретани.

Бельгийская армия после 10 мая 1940 года продержалась 18 дней. План состоял в медленном отступлении, при необходимости за линию Изера, как это уже было в прошлый раз.

Генеральному штабу идеи приходят в голову всегда с опозданием на одну войну. Несмотря на помощь, оказанную нам на нашей территории французами и британцами, устоять против немцев было невозможно, и 28 мая Бельгия капитулировала. Союзники были должным образом проинформированы. Численность убитых, как солдат, так и гражданских лиц, составила 20 тысяч человек. Население, которое начало разбегаться во все стороны, могло вздохнуть с облегчением.

Именно в эти дни полнейшего хаоса король и правительство устроили друг другу скандал. Леопольд III хотел остаться в стране со своими солдатами. Правительство посчитало, что королю не следует сдаваться немцам. Во дворце Вейнендале близ Брюгге Леопольд огласил свое решение, на что премьер-министр Пьерло ответил (по-французски): «Если король останется при своем мнении, то мы не только будем вынуждены отказать ему в своей защите, но и будем публично от него дистанцироваться».

Леопольд понимал, что правительство, которое без него собиралось продолжать борьбу из-за границы, неизбежно выступит против короля. Это был очень серьезный раскол, и не только потому, что он случился в совершенно неподходящий момент, но еще и потому, что согласно статье 64 Конституции все действия короля должны поддерживаться как минимум одним министром. Это был подрыв легитимности.

В июне немецкий вермахт начисто смел французскую армию, наступило перемирие, и бельгийское правительство, боязливо и потерянно скитавшееся по неоккупированной половине Франции, в конце концов, в разрозненном виде осело в Лондоне. Раскол между правительством и королем станет основой так называемой «королевской проблемы» после окончания войны.

Сохранившиеся в Бельгии власти предержащие – высшая администрация, банки, юстиция, церковь – хотели любой ценой избежать повторения 1914–1918 годов. Тогда немцы держали в своих руках бразды правления повседневной жизнью; этого нельзя было снова допустить. В 1914–1918 годах Бельгия избежала голодной смерти благодаря продовольственным посылкам из Америки – этих пакетов больше не могло быть, и Бельгии нужно было самой о себе позаботиться. Тогда была разрушена вся промышленность, теперь это не должно было произойти. Тогда замерло самоуправление, теперь ему следовало продолжаться. Немцы всему вышесказанному не препятствовали, напротив, Бельгию вместе с французскими департаментами Нор и Па-де-Кале, подчинили Militаrverwaltung14 под командованием фон Фалькенхаузена и Реедера. В Нидерландах все шло иначе. Там немцы учредили Zivilverwaltung15 под командой рейхскомиссара Зейсс-Инкварта. И только за три месяца до освобождения Бельгия тоже получила гражданское управление. В течение всей войны немцы нещадно эксплуатировали страну для нужд своей военной промышленности. Бельгия работала на нее точно так же, как и Нидерланды.