Две кругосветки

Но если не догнать, Макар наверняка погибнет. Даже не успеет понять, где он очутился. Как ты будешь жить дальше, зная, что мог спасти друга и не сделал этого?

Во рту стоял солоноватый привкус крови. Руся злобно сплюнул в воду. «Плевать! Плевать я хотел на эти дурацкие треснутые губы! И потом, мы ведь сразу вернёмся. Когда делаешь что-то важное, сразу возвращаешься, ведь так? А дальше… Есть ведь какие-то сыворотки, мы же в двадцать первом веке живём».

Издали вдруг послышались голоса. Беззаботный смех, весёлые выкрики. Экскурсия, что ли? В такую рань! Сюда идут, к мосту.

Тянуть было больше некуда.

Сидевший на мосту мальчик прижал к груди связанные руки, нагнулся под перила и, не издав ни звука, «бомбой» свалился вниз, в сверкающую бликами быструю воду.

Спустя минуту на высоком речном берегу уже сгрудились туристы, с любопытством разглядывая пустой, всё ещё раскачивающийся мост…

Всё не так

Он даже не потрудился как следует сгруппироваться – настолько был уверен, что не успеет долететь до воды. Но всё пошло не так.

Конечно, Руся не рассчитывал, что, прыгнув, плюхнется в Серьгу. Это ж самоубийство чистой воды – нырять с высоченного моста со связанными руками. Он по наивности своей полагал, что этим прыжком так себя напугает, что со страху сразу сиганёт в прошлое, не долетев до остро сверкающих, слепящих глаза водных бликов. Не тут-то было! Не сработало.

Короткий всплеск – и Руся камнем ушёл под воду.

В глубине движение замедлилось. Навалилось, обступило со всех сторон зеленоватое безмолвие. Руся, вдруг растерявшись, поддался реке. Она обняла его тщедушное тело и властно потащила за собой. Руся не сопротивлялся. Он словно оцепенел на несколько мгновений в ожидании чуда.

Вот-вот это случится. Ну когда же?

Река увлекала его всё дальше. В ушах зазвенело: «Русалки поют». Кто-то из старших говорил – когда тонешь, русалки поют.

Повинуясь инстинкту, Руся оттолкнулся от скользкого каменистого дна, взмутив тучу ила. По-лягушачьи дёргая ногами, попытался всплыть. Со связанными руками это не очень-то получалось. Казалось, прошла целая вечность, а он по-прежнему оставался внизу.

Изнемогая от тщетных усилий, он чувствовал, как каменеет тело, туманится разум и слабеет в нём сама воля к жизни. Русалочий звон в ушах становился всё громче, всё призывнее, всё неотступнее.

Вдруг сквозь эту звенящую муть лучом пробилась, вспыхнула мысль: «Если не всплыву, я и Макар – оба погибнем…»

Нет! Руся напряг сведённые безмерной усталостью мышцы и весь вытянулся вверх, к тусклому зеленоватому солнцу, просвечивающему сквозь тинистую речную глубь.

Рывок! Ещё один! Он вынырнул на поверхность.

Солнце слепило. Высовывая голову из воды, Руся жадно хватал ртом терпкий воздух Оленьих ручьёв, пропитанный запахами речного ила, сосен и заповедного реликтового многотравья. Тёмной стеной высился справа скалистый берег. Сосны упирались верхушками куда-то в стратосферу.

Руся оглянулся. Хлебнул воды, закашлялся. «Вон он, мост. Как далеко меня снесло течением. И я по-прежнему в двадцать первом веке». Увы, но это он смог определить с безошибочной точностью.

Однако течение здесь и в самом деле было сильным.

Руся набрал в грудь воздуха, вытянул вперёд связанные руки, опустил голову под воду и старательно заработал ногами: надо было ещё доплыть до берега.

* * *

До берега Русе доплыть не удавалось. Его всё время сносило в сторону, тащило всё дальше и дальше по течению. Обессилевшего пловца тянуло туда, где над водой торчали зацепившиеся за речной порог коряги. Он попытался ухватиться за одну – чёрную, блестящую, скользкую. Его перевернуло, поволокло, ударило о камни. Вот, собственно, и всё. Больше уже ничего не могло случиться с ним в этот звонкий, долгий июльский день двадцать первого века…

Полный провал

Луша вздрогнула и проснулась. Резко откинула верх спальника – так, что молния затрещала, – и села, часто дыша и встревоженно озираясь.

В палатке было тихо. Сквозь капроновый оранжевый полог просвечивало утреннее солнце. Наверху, в пространстве между палаткой и тентом, вились мошки и прочие кровососущие. Тонконогие бледные комары вяло перебирали конечностями, не в силах добраться до розовощёких барышень, безмятежно сопящих под покровом противомоскитной сетки.

Луша провела рукой по глазам. Всё вроде в порядке, просто сон страшный приснился.

Ровное дыхание девчонок сливалось с печальным голодным зудением москитов. Комары в этих местах были какими-то полупрозрачными, почти бестелесными, и ребята этой смены в шутку прозвали их «бледнолицыми». Впрочем, «бледнолицые» кровь пили исправно. Застенчиво подлетали, виновато присаживались, потом отлетали стыдливо – с отяжелевшими, налитыми красным брюшками. Ну, если, конечно, их вовремя не прихлопнуть.

Интересно, там, где Руська, комары в этом году такие же? Или это от местности зависит? Если так, Русе с Макаром не повезло – в прошлом году на Ручьях звери были, а не комары. Огромные, мясистые. Никакие мазалки и брызгалки от них не спасали. Руська называл их «микроаэровампиры, истребители туристов».

Воспоминание о брате не успокоило, напротив. Луша тряхнула головой, снова провела рукой по глазам, будто силясь вспомнить что-то. Откинула с влажного лба спутанную русую чёлку. Вздохнула тяжело.

В палатке было жарко и душно – надышали за ночь.

Луша тихонько расстегнула молнию у входа и высунулась наружу. Прохлада! Привычным жестом обеих рук поправила коротко остриженные волосы, заведя прядки за розовые уши, и подставила разгорячённое лицо лёгкому утреннему ветерку.

Чувство какой-то смутной тревоги по-прежнему не оставляло. Может… может, с Руськой что-нибудь? Может, заболел…

Щёки горели. Неплохо бы умыться.

Она нехотя нырнула обратно в жаркое нутро палатки. Торопливо отыскала в углу, в ворохе вещей, свои смятые бриджи. Легонько встряхнула, чтобы расправить складки. Бриджи звякнули всеми пятью карманами, набитыми всякой всячиной.

Одевшись, Луша поскорее вылезла на свежий воздух. Заботливо откинула капроновый полог. Сетчатую дверцу, напротив, плотно застегнула – чтобы и ветерок продувал, и комары не залетали.

Сунув стройные босые ноги в шлёпанцы, забросила на плечо полотенце и пошаркала по смятой траве. Во всех палатках, даже в инструкторской, ещё спали. Воды в котле не было. Вздохнув, Луша взяла котелок за проволочную ручку и, аккуратно отведя локоть в сторону, чтобы не испачкать бриджи сажей, стала не спеша спускаться к реке.

* * *

Бренча котелком, Луша скользила вниз по тропинке, круто уходящей вниз, свободной рукой хватаясь за ветки и ругая себя за рассеянность. В самом деле, как же она в шлёпках полезет обратно, да ещё с полным котелком? Возвращаться за кроссовками не хотелось.

На середине пути тропка раздваивалась. Луша решительно двинулась по той, по которой ещё ни разу не ходила, – всё равно известно, что обе ведут к воде. Вдруг незнакомая окажется более удобной и пологой? Тропа уверенно побежала вниз, потом незаметно стала забирать в сторону и вскоре двинулась вдоль высокого берегового обрыва. Если она и вела к воде, то спускалась к ней где-то поодаль.

На ходу срывая цветущие метёлочки, Луша машинально разминала их рукой, пачкая зелёным соком травы загорелые тонкие пальцы.

Ого! Округлив глаза, девочка тихонько присвистнула. В земле была свежая дыра: в нескольких шагах впереди тропинка обрывалась на краю глубокой ямы. За нешироким провалом тропа как ни в чём не бывало весело бежала дальше.

* * *

Луша знала, что «здесь карсты» – такие пустоты под землёй, из которых получаются пещеры. В этих краях земля иногда проваливается – прямо вместе с деревьями и даже домами. Страшно подумать! Им рассказывал об этом инструктор: что-то там про подземные воды, а главное, про то, что на самый край обрывов становиться нельзя: может обвалиться.

Так что она вовсе и не собиралась прыгать, скакать на краю или что-нибудь в этом роде. Несмотря на вечное ворчание бабушки, что она, мол, вылитый Руся, только в юбке, да и юбки-то только в школу носит, Лукерья была вполне благоразумной девочкой. Она, честное слово, и не думала перепрыгивать эту яму – вот если б ещё в кроссовках и без котелка… Словом, Луша готова была повернуть обратно. Но тут случилось странное.

В грудь толкнуло, забилось часто-часто: Луше показалось, что кто-то зовёт её оттуда, из темноты. Руся? Не мог же он здесь оказаться! Озадаченная девочка робко шагнула вперёд и наклонилась.

Земля под ногами неожиданно поползла.

Луша вскрикнула и, не успев отпрянуть назад, ухнула вниз, выпустив из рук пустой алюминиевый котелок.

В трюме «работорговца»

Кто-то крепко держал её за волосы. Луша со стоном втянула в себя смрадный тяжёлый воздух и очнулась. Часто дыша, открыла мутные глаза и сперва ничего не разобрала в полумраке.

По лицу текла вода. Солёная…

Постепенно она поняла, что стоит на четвереньках. В лицо заглядывал кто-то – верно, тот, кто держал её за волосы. Он что-то говорил, всё повторял и повторял одно и то же, и белки его глаз, огромные, как две луны, светились в душной густой темноте.

Вдруг всё накренилось и низверглось куда-то вниз и Луша тоже.

Звякнуло, зазвенело железо. Снизу в живот и в грудь плеснула вода. Потом всё взмыло вверх.

Что за странные качели?..

Глаза постепенно привыкали к сумраку. Проявлялись смутные очертания человеческих фигур: голые блестящие торсы, запястья в кандалах. Луша с ужасом всматривалась в отрешённые, измождённые лица – с выпяченными губами, широкими носами и высокими, обтянутыми кожей скулами, похожие на африканские маски.

Старый негр, державший Лушу за волосы, отпустил руку и продолжал говорить, обращаясь к девочке на странном гортанном наречии. До Луши не доходил общий смысл сказанного, хотя отдельные слова были понятны. «„Процессор“ тормозит», – сказал бы Руся… Луша подняла голову выше, ещё раз внимательно огляделась. Руслана рядом не было.

Сосед всё тормошил девочку за плечо, словно пытался втолковать ей что-то важное.

Наконец до неё дошло:

– Нельзя ложиться и засыпать, если не хочешь захлебнуться.

Луша кивнула, выпрямилась и медленно выговорила в ответ несколько слов на чужом языке. Получилось, хоть и не без труда. В ответ сверкнула белозубая улыбка.

Луша хотела ещё что-нибудь сказать, но тут всё снова ухнуло вниз. Она поспешно отвернулась и молча прикрыла глаза, чувствуя мутную сосущую тяжесть внутри. Казалось, её вот-вот стошнит застрявшими внутри вязкими гортанными словами чужого наречия. Вежливее промолчать. Вниз – вверх, вниз – вверх. О господи!

«Я – в трюме. В душном, вонючем трюме дырявой посудины, гружённой „чёрным деревом“ – так, кажется, называли португальские торговцы невольниками свой живой товар.

Угораздило же попасть в какой-то дремучий век!.. Ничего себе провалилась! Впрочем, на дне карстовой пещеры тоже, наверное, не сахар… Может, и к лучшему?

Но какая гадость эта морская болезнь! Ой, мамочка! Ой, домой хочу!

Хотя от морской болезни и в двадцать первом веке не делают прививки…»

Луша крепко зажмурилась, пытаясь справиться с очередным приступом тошноты. В глазах мелькали разноцветные пятна. Ей вспомнилось нынешнее лето: вот они с братом у бабушки в деревне, сидят на траве под старой яблоней – Луша с калейдоскопом, а Русь-ка – с книжкой.

Книжка была приключенческая, про работорговцев и пиратов. Руся читал её запоем, а потом в красках пересказывал Луше леденящие душу истории про бедных негров и алчных торговцев невольниками.

Больше всего их обоих поразил рассказ о том, как штиль на много дней задержал судно с невольниками вдали от берега, в открытом море. «И тогда на корабле стали выдавать воду по кружке в день. Потом по полкружки, а потом… половину невольников просто сбросили в воду. Акулам на съедение».

Старая плавучая калоша снова провалилась между валами, и Луша вместе с ней. Так и тянулось это бесконечное вниз-вверх, туда-сюда…

«Ладно, рано отчаиваться, – в конце концов подумала девочка. – Раз уж я не свернула себе шею, сверзившись в карстовый провал, то и тут как-нибудь выкарабкаюсь. К тому же нас качает, и сильно качает… Значит, никакого штиля нет!

Луша искоса взглянула на соседа, сидевшего молча, бессильно опустив голову на грудь, и упрямо пробормотала:

– Эй! К акулам мне ещё рано!

Часть вторая

Данные из электронной картотеки Клуба хронодайверов, детская секция:

«Раевская Лукерья Александровна, двенадцати лет.

Имеет брата-близнеца, проживает в Екатеринбурге, перешла в 6-й класс средней школы. Рост средний, телосложение худощавое, глаза карие, волосы русые, вьющиеся, особых примет нет, эмоциональна, подвижна, реакции быстрые, воображение 89 баллов по шкале Доджа. Спортивные навыки: плавание, роликовые коньки, велосипед, верховая езда. Предыдущие погружения: сентябрь – октябрь 1812 года (окрестности г. Москвы, Россия). Исторический фон: Наполеоновские войны. Характер погружения: случайный («нырок обыкновенный»). Исход погружения: самостоятельный, благополучный.

Текущее погружение (предположительно): 1819–1820 годы (акватория Атлантики и Тихого океана). Исторический фон (предположительно): первая российская антарктическая экспедиция под руководством Ф. Ф. Беллинсгаузена. Характер погружения: нырок вследствие «эффекта близнецов» с недолётом. Исход погружения: пока неизвестен…»

Вот она, Бразилия!

Трёхмачтовый парусный военный шлюп[5] «Восток» держал курс вдоль низменного песчаного берега Бразилии к рио-жанейрскому рейду.

Стоял ноябрь 1819 года. Погода была отличная. Маленький быстрый «Восток» весело резал форштевнем[6] синюю прозрачную волну. Ослепительное тропическое солнце щедро поливало своими горячими лучами выскобленную добела палубу. Торжественно сверкала надраенная корабельная медь. Сияли улыбками загорелые, обветренные матросские лица.

Команда, уставшая от длительного атлантического перехода, пребывала в радостном нетерпении. Все, до последнего матроса, мечтали поскорее «освежиться» на берегу.

Берег! Эх, дух от него какой сладкий! Чу́дные ароматы доносит на палубу ветер… Вот она, «Абразилия»!

* * *

Внизу, в кают-компании, гардемарин[7] Роман Адамс, посланный за «Лоцией[8] Бразилии», торопливо шуршал страницами.

Всё не то! Горя́ от нетерпения, гардемарин бегло просматривал морские карты побережий, испещрённые тонкими стрелками и надписями с указанием широт и долгот. А вот, наконец-то! Заложив нужную страницу пальцем, гардемарин сунул «Лоцию» под мышку и помчался на верхнюю палубу.

С палубы – чуть впереди, по левому борту, – была видна удивительная гора. Тёмные каменные склоны её были почти лишены растительности. Вершина торчала, словно выросший чуть вкось гигантский клык, у самого входа в бухту.

– Гора под названием Сахарная Голова, господин капитан! – бодро отрапортовал гардемарин, махнув рукой в сторону наклонной вершины. – Она, несомненно!

Золотые пуговицы парадного мундира, надетого по случаю прибытия на рейд, весело сверкнули на широкой капитанской груди. Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен удовлетворённо кивнул и вытер платком покатый, с небольшими залысинами лоб, блестящий от пота.

Свободные от вахты офицеры, а с ними астроном, художник, штаб-лекарь – все столпились нынче на палубе, с радостным любопытством разглядывая долгожданный берег.

– И впрямь похожа на сахарную-то голову, – заметил кто-то.

Остальные оживлённо закивали, соглашаясь.

Адамс сглотнул, и по-юношески острый кадык дёрнулся на его худой загорелой шее. Серые глаза на мгновение затуманились – гардемарину вспомнились настоящие сахарные головы, стоявшие в витрине кондитерской в Ревеле. Похожие на сугробы, сладкие бело-жёлтые конусы, и каждый завёрнут в плотную синюю бумагу с золотыми звёздами.

А ещё – полупрозрачные леденцы на палочках, имбирные пряники, забавные марципановые фигурки… И он, маленький, в детской матроске и шапочке с синим помпоном, теребит мягкую ласковую руку с гладким кольцом на пальце и тянет настойчиво к заветным дверям с колокольчиком.

Роман вздохнул мечтательно. В кругосветном морском путешествии ему отчаянно не хватало сладкого. Маменькино варенье, взятое на борт в Кронштадтском порту, было давно уже съедено, вылизано до капли.

Впрочем, на берегу, в Морском кадетском корпусе, где ещё недавно учился Роман Адамс, гардемаринов тоже сладким не баловали. Не давали к тому же ни молока, ни сливок. Утром и вечером полагался кипяток. И пеклеванная[9] булка из ржаной муки. Вкусная, впрочем. Булки и квас Морского корпуса славились во всём Петербурге. А в обед и ужин давали кашу. Гречневую. Как ни любил Роман до корпуса гречу, всё равно надоела.

И ученье, ученье, ученье – четыре часа до обеда и четыре часа после; четыре предмета ежедневно. Сидя над задачниками, Роман сгрыз не один десяток перьев, а потому известие о том, что ему, ещё не окончившему курс гардемарину, предстоит участвовать в первой российской антарктической экспедиции, не могло не привести Адамса в восторг. Сам капитан Беллинсгаузен, назначенный начальником нового кругосветного плавания, ходатайствовал перед морским министром о своём дальнем родственнике.

Товарищи завидовали. Кругосветка! Повезло человеку! Дальние страны увидит, морским волком станет! И не надо ещё год просиживать штаны на школярской скамье! И вообще, круго́м света ходить – это вам не в Маркизовой луже[10] плавать!

Все знали – перед кругосветной экспедицией ставится задача как можно дальше проникнуть на юг, чтобы «окончательно разрешить вопрос о существовании Южного материка». Перспектива стать первооткрывателем загадочной Антарктиды восхищала. Первооткрыватель… Острова и земли часто называют именами тех, кто их открывает… От мыслей об этом у Адамса начинало сладко ныть под ложечкой, он замирал, улыбался мечтательно. Потом, опомнившись, краснел, отворачивался к стене и смущённо ерошил свои светлые, коротко стриженные волосы.

* * *

Три с половиной месяца прошло с того дня, когда шлюпы «Восток» и «Мирный» снялись с якоря и под салют береговых артиллерийских батарей покинули родной Кронштадтский рейд. Миновав Балтийское, потом Северное море, они, после короткой стоянки у острова Тенери́фе, благополучно пересекли Атлантику и теперь намеревались на пару недель задержаться у берегов Бразилии.

Стоя на верхней палубе «Востока», гардемарин во все глаза смотрел на приближающийся берег и на открывшуюся справа крепость Санта-Круц, защищавшую вход на рио-жанейрский рейд с востока. Оттуда что-то надсадно кричали в рупор. Разумеется, по-португальски, поскольку Бразилия всё ещё входила в объединённое португальское королевство. На шлюпе по-португальски никто не знал. Ответили по-русски, и шлюп невозмутимо продолжил движение вглубь залива. Там, на западном берегу, белел город Сан-Себастьян де Рио-Жанейро, теснимый к воде зелёными склонами гор.

Не разобрав ответов с «Востока», из крепости прислали катер. На шлюп взошёл чернявый португальский офицер и стал по-английски задавать обычные в таком случае вопросы: откуда? куда? сколько дней в море?

Он достал папку с бумагами, чернильницу, перо и, приготовившись записывать, выкатил на Беллинсгаузена свои блестящие глаза-маслины.

Офицеру было объявлено, что российские шлюпы «назначены для изысканий, относящихся до мореплавания» и зашли сюда для того, чтобы запастись водой и дать отдых команде.

– Будем готовиться к предстоящему нам длительному плаванию в холодных южных широтах, – пояснил Беллинсгаузен, невозмутимо потирая бровь.

Услышав о холодных широтах, португалец ещё сильнее округлил свои глаза-маслины. Губы под жёсткими усиками сложились в трубочку, словно их владелец намеревался удивлённо присвистнуть. Впрочем, свистеть он не был уполномочен. Поэтому он лишь чопорно встопорщил усы и старательно занёс всё сказанное в протокол – для донесения начальству.

– Скоро и ещё один российский шлюп прибудет, «Мирный», – пообещал Беллинсгаузен португальцу.

– «Мирни»? – переспросил тот, мигая блестящими чёрными глазами-маслинами, как бы раздумывая, надо это записывать или нет. Потом решительно захлопнул папку и, откланявшись, удалился.

В половине седьмого часа «Восток» положил якорь подле Крысьего острова, расположенного посередине бухты.

Вскоре в залив вошёл второй российский шлюп – «Мирный». Его капитан, Михаил Петрович Лазарев, подобно Беллинсгаузену ответив на всё те же вопросы всё того же португальского офицера, – откуда? куда? сколько дней в море? – распорядился наконец поставить судно рядом с «Востоком».

Песня профессора

Астроном антарктической экспедиции, профессор Иван Михайлович Симонов, стоял на верхней палубе «Востока». Поглаживая бородку и напевая, он внимательно присматривался к островку, расположенному неподалёку. По мере изучения сего объекта пение профессора становилось всё громче и радостнее.

– Опять Иван Михайлович горло дерут-с, – поморщившись, ворчливо заметил один из матросов. – Видно, задумал чего. Как придумает, так поёт… И где это видано – месяц не спал как люди!

Симонов и правда не спал толком весь атлантический переход. Для определения атмосферных колебаний он каждый час собственноручно отмечал показания барометра и термометров и для того требовал ночью будить себя ежечасно.

– А ничего, голос есть – пущай поёт, – примирительно отвечал другой матрос.

Ему уже успел полюбиться учёный Симонов. Весёлый, молодой, и на́ тебе – профессор! Солидности никакой, зато с матросами приветлив. А что поёт громко – ничего. Пусть себе поёт.

* * *

Судя по громкости и вдохновенности пения, остров с малопривлекательным названием Крысий Ивана Михайловича очень даже привлекал. Безлюдный и скалистый, ни травинки, ни кустика… Однако учёному этот островок казался вполне подходящим для производства астрономических наблюдений.

Сначала, конечно, нужно было получить разрешение местных властей. Впрочем, Симонов даже мысли не допускал, что капитану Беллинсгаузену откажут. Если что, российский генеральный консул в Бразилии, господин Лангсдорф, похлопочет – не только по долгу службы, но и по старой дружбе с капитаном «Востока».

Симонов знал, что в молодости Беллинсгаузен и Лангсдорф почти три года плавали вместе на одном корабле. Ходили в знаменитую первую русскую кругосветку под руководством самого Крузенштерна.

* * *

Генеральный консул Григорий Иванович Лангсдорф, отдать ему должное, не замедлил явиться на следующий же день. В семь часов утра он уже поднялся на борт «Востока» и тут же бросился целоваться с Беллинсгаузеном, растроганно блестя глазами и шмыгая носом от волнения. Как же, пятнадцать лет не виделись!

Невысокий и коренастый Беллинсгаузен к сорока годам стал плотнее. Несмотря на ежедневную гимнастику, обзавёлся небольшим брюшком. И волос поубавилось, а в оставшейся шевелюре начала пробиваться серебряная нить.

Зато Лангсдорф так и не приобрёл солидности в фигуре, только слегка ссутулился. Глаза его по-прежнему были живыми и любопытными, нос всё так же немного смахивал на утиный клюв, а сам он являлся подвижным, щуплым и суетливым субъектом, легко воспламеняющимся разными учёными идеями.

Обняв Фаддея Фаддеевича за широкую талию, консул повёл его вдоль палубы, что-то рассказывая. Немец по происхождению, Лангсдорф сразу перешёл на родной немецкий и с места в карьер попытался увлечь собеседника своим новым научным проектом.

– Дело жизни! Экспедиция вглубь бразильского материка! – восклицал он с азартом неутомимого естествоиспытателя.

Беллинсгаузен только хитро щурился, посмеивался благодушно. Вот зачем академик Лангсдорф несколько лет назад попросил российское правительство назначить его консулом в Бразилии! Учёного интересовала вовсе не дипломатическая карьера – им двигала страсть к науке.

Однако Беллинсгаузена наука как таковая не слишком волновала, во всяком случае теперь. Его более занимали насущные нужды моряка: как налиться питьевой водой и достать нужную провизию, где можно произвести сверку корабельных хронометров[11]…

Бодрый Лангсдорф обещал всяческую помощь и содействие. На прощание снова с чувством обнял Фаддея Фаддеевича. Отбыл, сияя. Воздев кверху указательный палец, кричал с катера на прощание что-то на латыни.

* * *

На следующее утро стало известно, что генеральный консул Лангсдорф выполнил обещание неукоснительно.

Палатки на Крысьем острове были поставлены в тот же день. Астроном Симонов и его помощники – гардемарин Адамс и артиллерии унтер-офицер Корнильев – на несколько дней переселились туда с «Востока».