Полная версия
Грабеж и спасение. Российские музеи в годы Второй мировой войны
Идея преобразования дворцово-парковых ансамблей в «парки культуры и отдыха» получила дополнительный импульс в конце 1931 года, после специального Обращения ЦК ВКП(б) и СНК СССР к городским властям Ленинграда, в котором подчеркивалась необходимость «более рационального использования имеющихся крупных пригородных дворцов, парков»: им предстояло стать «новыми очагами культурного отдыха и развлечения рабочих»123.
Несмотря на упорное сопротивление хранителей, предупреждавших о том, что создание советских «луна-парков» уничтожит дворцовые ансамбли, планирование продолжалось. В 1935–1936 годах из проекта преобразования исключили только Екатерининский дворец в Царском Селе, ему даже выделили средства на ремонтно-восстановительные работы124; остальные же музеи должны были смириться с тем, что в их парках теперь появились кафе, тиры, карусели, а многие здания заняли государственные и партийные учреждения. Например, из тридцати шести объектов, которые входили в музейный ансамбль Петергофа в 1924 году, к 1937-му свой статус сохранили лишь одиннадцать125.
Тем не менее, вопреки попыткам превратить дворцы в места отдыха трудящихся и комбинаты политического просвещения, музеи пережили этот трудный период и в целом сохранили свой характер. Это потребовало от музейных сотрудников изобретательности, способности к компромиссам, а зачастую мужества и готовности идти на риск. Однако позволить себе полностью игнорировать политические вызовы они не могли, поэтому прибегали к тактике идеологического камуфляжа, дополняя, например, постоянную экспозицию временными выставками, посвященными актуальным темам, или утверждая, что постоянная экспозиция обличает «реакционную сущность» самодержавия. Такое обоснование приводили, в частности, Семен Степанович Гейченко и Анатолий Владимирович Шеманский в пользу успешного, хотя и не бесспорного, проекта музея в Нижнем дворце в Петергофе126 – так называемой Нижней дачи, которая пользовалась особой любовью царской семьи. Выставка в сохранившихся интерьерах получила название «Крах самодержавия»; на деле же она показывала историю России в царствование Николая II127. Непременную дань «классовому подходу» отдавали прежде всего путеводители по Ленинграду и его музеям, описывавшие пригородные дворцы как «великолепное средство познания кошмарного прошлого»128. Нужные акценты расставлялись и в рассказах о строителях дворцов: архитектора Бартоломео Франческо Растрелли представляли «выразителем запросов русского дворянства эпохи расцвета крепостничества», а подлинными создателями ансамблей называли русских мастеров, «работавших в вечном страхе жестоких наказаний, в обстановке чудовищного гнета»129.
В середине 1930‐х годов тон путеводителей изменился – произошел идеологический сдвиг, отражавший новые приоритеты государственной культурной политики: акцент в риторике сместился с «пролетарского интернационализма» на национальные и исторические, в том числе имперские, традиции. Отныне дворцовые музеи характеризовались как «подлинные памятники-документы прошлого», помогающие «овладеть исторической перспективой»130; на первый план выдвигалась художественная, культурная ценность дворцов, а их строителей именовали выдающимися архитекторами и художниками, создавшими в России шедевры мирового уровня. В 1936 году в путеводителе по Петергофу можно было прочесть следующее:
Ленинградские пригородные дворцы <…> представляют собой единый музейный комплекс. Они занимают особое место среди культурно-исторических музеев. Как иллюстрация двухвековой истории русского царизма они – исторические музеи. Как первоклассные памятники архитектуры, скульптуры, живописи дворцы являются художественными музеями <…>131.
Города-музеи: Псков и НовгородОписанные выше повороты в культурной политике повлияли и на судьбу памятников в Новгороде и Пскове. Еще в 1920‐е годы здесь столкнулись два диаметрально противоположных представления о том, каким путем должно идти развитие этих городов в будущем: сохранить ли их как музеи или, в соответствии с духом времени, превратить в «социалистические города». Местные власти, ссылаясь на нехватку жилых и хозяйственных помещений, требовали, чтобы церкви либо переоборудовали в музеи, либо освободили для нужд коммунального хозяйства.
В конце 1920‐х годов государство усилило антирелигиозную пропаганду, и в музеях были открыты так называемые антирелигиозные отделы, а на следующем этапе – уже целые антирелигиозные музеи, разместившиеся (этому придавалось большое символическое значение) в бывших главных храмах: в Новгороде – в Софийском соборе, в Пскове – в Троицком. Новгородский Софийский собор в 1922 году передали в ведение губернского Комитета по делам музеев как памятник исторического и культурного значения, но в то же время в нем по-прежнему проводились богослужения. Эта двойственность прекратилась в 1929 году, когда в соборе устроили антирелигиозный музей. Директором музея назначили молодого историка и археолога Василия Сергеевича Пономарева, внука известного местного коллекционера и основателя Новгородского общества любителей древности Василия Степановича Передольского. Пономарев посвятил всю свою жизнь изучению археологических памятников региона и древнерусского искусства. В 1933 году он был арестован и провел пять лет в лагерях132, после чего вернулся в Новгородский музей.
В Пскове в 1936 году тоже организовали антирелигиозный музей, однако это вызвало парадоксальный эффект: после того как в 1922 году иконы конфисковали и перенесли в городской музей, верующие просто последовали за ними – из храмов в музейные залы. Газета «Псковский колхозник» отозвалась на музейную экспозицию и ее странных посетителей комментарием: «Здесь не ведется абсолютно никакой антирелигиозной работы. Сюда приходят старушки-богомолки, поклоняются, целуют кресты, мощи и всякие другие подобные вещи»133. Создание антирелигиозного музея в главном храме города – Троицком соборе – затянулось до 1939 года. По примеру антирелигиозного музея в Исаакиевском соборе в Ленинграде под купол Троицкого собора подвесили маятник Фуко как символ «силы науки и бессилия религии»134.
Упорство музейных работников, искусствоведов и историков, требовавших объявить Новгород и Псков «заповедными городами», городами-музеями, привело к тому, что в марте 1930 года по решению Наркомпроса РСФСР комиссия обследовала все памятники Новгорода и разделила их на три категории: двадцать три объекта церковной и гражданской архитектуры она отнесла к высшей категории – как памятники истории и культуры они подлежали охране и не должны были использоваться для других целей; еще сорок пять зданий и сооружений тоже подлежали охране как памятники, но их разрешалось использовать в иных целях «при условии сохранения характерных частей», то есть не разрушая их исторического облика135; остальные здания исключили из числа охраняемых памятников. Тем не менее, как свидетельствовал Пономарев, все ценные памятники Новгорода совместными усилиями удалось сохранить136. В 1932 году Наркомпрос утвердил проект преобразования Новгорода и Пскова в города-музеи, но до войны он не был реализован137. Несмотря на изменение политической конъюнктуры, специалисты и в 1930‐е годы продолжали исследовать памятники Новгорода и Пскова. Так, была возобновлена прерванная работа по раскрытию монументальных росписей в новгородских церквях. Из Пскова иконы отправляли на реставрацию в Москву и Ленинград; правда, большинство из них впоследствии оказалось в собраниях Третьяковской галереи и Русского музея, лишь немногие вернулись в Псков. Некоторое количество икон ожидало реставрации в запасниках Псковского музея, но ей надолго помешала война138.
Невозможно переоценить важность реставрационных и исследовательских работ, которые проводились в атмосфере жесткого политического давления, когда древнерусская живопись была объявлена «религиозной» и «вредной», а изучение ее все чаще считалось предосудительным. Впрочем, дискредитация древнерусского искусства неожиданно привела к расцвету другого направления исследований – ученые ушли в археологию139. В Новгороде уже первый сезон археологических работ в 1932 году выявил огромный потенциал раскопок для изучения истории города и средневековой Руси в целом140; после войны именно археологические находки стали главным аргументом в пользу присвоения Новгороду статуса «города-музея». Древнерусскую живопись «реабилитировали» раньше, в конце 1930‐х годов, в преддверии войны, когда советская пропаганда сделала новый разворот и обратилась к патриотизму и историческим традициям.
ГЛАВА II. «ОХРАНА» ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИСКУССТВА В ПЕРИОД ОККУПАЦИИ
1. «НЕМЕЦКОЕ» ИСКУССТВО ЗА РУБЕЖОМ КАК ОБЪЕКТ ОХОТЫ
Важной составляющей войны, которую вела гитлеровская Германия, была экономическая эксплуатация оккупированных стран. Местное население должно было кормить оккупационные войска, а местная промышленность – обслуживать потребности рейха. Германские учреждения не обходили вниманием и культурные ценности оккупированных стран: их вывоз легалистски обосновывался необходимостью компенсировать потери, понесенные Германией в результате Первой мировой войны и Версальского мирного договора. Однако наряду с этим присвоение культурных ценностей – прежде всего тех, которые принадлежали евреям, – стало и одним из средств полного уничтожения групп, объявленных врагами немецкого народа: вместе с их экономическим и физическим существованием прекращалось и культурно-историческое. И последнее, но не менее важное: награбленные – причем зачастую в рамках процедур, обставленных как «законные», – произведения искусства и антиквариат обеспечивали грабителям возможность личного обогащения141. Масштаб и ход грабежа культурного достояния в разных странах разительно отличались.
Организованные реквизиции художественных ценностей были подготовлены германскими искусствоведами и музейными экспертами, которые составили списки имевшихся на оккупированных или еще не оккупированных территориях произведений искусства, представлявших интерес по различным критериям. О преобладавшем среди этих людей образе мышления свидетельствует так называемый доклад Кюммеля – перечень произведений искусства, «которые за последние три столетия были <…> уничтожены <…> или вывезены без нашей воли с территории нынешнего Великогерманского рейха и с оккупированных западных территорий, являвшихся частью Германского рейха в 1500 году или ставших таковыми позднее»; Отто Кюммель, генеральный директор берлинских музеев, составил этот перечень в 1940 году по приказу министра народного просвещения и пропаганды Йозефа Геббельса142. По словам Кюммеля, его список представлял «первую и ясную картину грабежа произведений искусства, совершенного в отношении Германии». В него не вошли произведения, «забранные» Россией и Италией, – предположительно потому, что, когда составлялся перечень, эти два государства были союзниками Германского рейха; отдельное поручение касалось списка произведений искусства, находившихся в Польше. В качестве главного виновника в докладе Кюммеля фигурировала Франция, поэтому в нем, например, перечислялись предметы, вывезенные во время Наполеоновских войн из Кассельской картинной галереи во Францию, а оттуда в Россию и в 1940 году находившиеся в Эрмитаже143.
Отто Кюммель готовил свой доклад не один, у него были помощники, в частности прибалтийский немец Нильс фон Хольст, работавший с 1938 года в Государственных музеях в Берлине144. Хольст составил еще один, собственный перечень, где указал произведения искусства, которым, по его мнению, тоже полагалось быть в германских музеях. Информацию для этого перечня он собрал, когда в конце 1939‐го и в 1940‐м ездил в Прибалтику и в СССР в составе делегации Министерства иностранных дел, ведшей переговоры о передаче Германии культурных ценностей, принадлежавших прибалтийским немцам. Визит этой делегации следует рассматривать в контексте заключенного 23 августа 1939 года германо-советского пакта о ненападении, а также последующего договора о дружбе и границе и секретных дополнительных протоколов, подписанных 28 сентября 1939 года: согласно этим тайным договоренностям, к советской сфере интересов были отнесены страны Прибалтики, Бессарабия и Северная Буковина. После заключения договоров Берлин настойчиво призывал всех прибалтийских немцев и этнических немцев в Румынии вернуться «домой в рейх»145. В нарушение международного права на западе Польши была образована и присоединена к Германскому рейху область «рейхсгау Вартеланд»146; более полумиллиона поляков были изгнаны из нее на восток, во вновь созданное «генерал-губернаторство», а переселившимся в Вартеланд из Прибалтики и Румынии немцам предоставлялась земля, компенсировавшая угодья, которые они покинули. Переговоры о передаче немецких культурных ценностей Министерство иностранных дел Германии в конце 1939 года вело с еще формально независимыми Эстонией и Латвией, а после их аннексии Советским Союзом летом 1940 года – с Москвой.
Хольст воспользовался этими переговорами для посещения музеев Москвы и Ленинграда, а также пригородных дворцов и как бы мимоходом высматривал произведения немецкого – в самом широком смысле этого слова – и западного искусства147. Неясно, действовал ли он по собственной инициативе, по поручению своего работодателя или третьего лица; в марте 1941 года в письме, отправленном в посольство Германии в Москве, он ссылался и на Кюммеля, и на Ханса Поссе – директора Дрезденской галереи и специального уполномоченного по проекту «Музея фюрера» в Линце148. Как бы там ни было, Хольст составил перечень (разбитый по музеям) тех произведений искусства, которые он предложил приобрести директорам немецких музеев149.
Нильс фон Хольст, считавший себя знатоком искусства в Восточной Европе, принял участие еще в одной кампании. Вместе с марбургским искусствоведом Рихардом Хаманом-Маклином он организовал экспедицию, которая с марта по ноябрь 1940 года фотографировала недвижимые немецкие культурные ценности в Прибалтике150. Интерпретировать эту акцию можно по-разному. Возможно, искусствоведы сочли, что прибалтийские страны как регион немецкой культуры безвозвратно потеряны: в таком случае их цель состояла в том, чтобы зафиксировать имевшуюся там немецкую архитектуру хотя бы на фотографиях. В пользу этой версии говорит то, что фотографии предполагалось сдать в фотоархив Прусского научно-исследовательского института истории искусств в Марбурге151. А может быть, – как в фотоэкспедиции, проходившей чуть ранее по оккупированной Франции152, – фотографии должны были документально зафиксировать состояние построек, иными словами, с их помощью предусмотрительно готовились доказательства ущерба, который будет нанесен этим зданиям войной. В свете нацистской идеологии «завоевания жизненного пространства на Востоке» вторая версия представляется более правдоподобной.
2. ПРЕРОГАТИВА ФЮРЕРА, МИНИСТЕРСТВО ОККУПИРОВАННЫХ ВОСТОЧНЫХ ТЕРРИТОРИЙ И ОПЕРАТИВНЫЙ ШТАБ РЕЙХСЛЯЙТЕРА РОЗЕНБЕРГА
Коллекциями советских музеев, библиотек и архивов интересовались те же учреждения нацистского рейха, которые активно действовали в других оккупированных странах Европы. Гитлер издал указ о «прерогативе фюрера», закрепив за собой право первоочередного отбора захваченных предметов для коллекции «Музея фюрера», который он планировал создать в Линце153. Действие этой прерогативы, согласно директиве 20 июля 1941 года, распространялось и на территорию СССР154. Ханс Поссе рекомендовал поручить «изъятие и сохранение» предметов для «Музея фюрера» Нильсу фон Хольсту, который в то время находился в Прибалтике155. После решения не брать Ленинград, то есть когда стало ясно, что художественные сокровища Эрмитажа для немцев недосягаемы, источники больше не упоминают о деятельности Поссе156. Хольст остался в Риге и в дальнейшем не играл никакой роли в «изъятии и сохранении» произведений искусства на северо-западе России. Последующее вмешательство высшего нацистского партийного руководства в вопросы, касавшиеся вывоза произведений искусства из этого региона, можно предполагать только в двух случаях, а именно: демонтажа и вывоза Янтарной комнаты и фонтана «Нептун», о чем в источниках сохранились лишь косвенные свидетельства157.
Однако сказанное не означает, что высшие партийные функционеры и чиновники рейха не проявляли интереса к находившимся в Советском Союзе предметам искусства: в тех оккупированных областях, где немцы успели установить гражданскую администрацию, бонзы пользовались своим положением для того, чтобы приобретать произведения искусства для себя или для своих учреждений. Немецкую гражданскую администрацию планировалось создать как можно скорее на всех оккупированных территориях. Имперское министерство оккупированных восточных территорий, главой которого Гитлер назначил 17 июля 1941 года прибалтийского немца Альфреда Розенберга158, образовало рейхскомиссариаты «Остланд» и «Украина» (комиссар последнего, Эрих Кох, «собрал» собственную крупную коллекцию159). Территории, где продолжались боевые действия, оставались в подчинении военной, а не гражданской администрации. К ним относился и северо-запад России. Здесь возможность личного обогащения имелась лишь у военнослужащих вермахта и СС, и только в тыловых районах – у служащих невоенных ведомств, таких как Организация Тодта, Имперские железные дороги и т. д.160
Особую роль в хищении произведений искусства на оккупированных территориях играл Альфред Розенберг, который с 1934 года был «уполномоченным фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП», а в январе 1940 года возглавил еще и Центральный исследовательский институт по вопросам национал-социалистической идеологии и воспитания. После этого он же создал Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга – рабочую группу, в чью основную задачу входило отыскивать в библиотеках и архивах оккупированной Западной Европы, а затем балканских стран и Греции письменные памятники, представлявшие ценность для Германии, а в канцеляриях высших церковных органов и в масонских ложах – документы антинемецкого содержания; материалы такого рода подлежали конфискации по распоряжению штаба161. Во главе подотчетных ему подразделений и специализированных штабов по профилям «музыка», «изобразительное искусство», «доисторический период» и «библиотеки» стоял Герхард Утикаль, централизованно руководивший ими из Оперативного штаба рейхсляйтера в Берлине.
Вскоре после образования «Восточного министерства» Утикаль получил задание проводить операции на оккупированной территории Советского Союза. Соответственно там при гражданской администрации, в рейхскомиссариатах, были созданы три Главные рабочие группы – «Остланд», «Центр» и «Украина», каждая со своим руководителем162. Им подчинялись рабочие группы, чьи бюро числились при районных и окружных комиссариатах и обычно назывались по имени местности. В районах, подчинявшихся военной администрации, тоже действовали представительства этих служб. Их названия, как правило, отражали сферу их деятельности: «Специальный штаб по изобразительному искусству», «Специальный штаб по музыке» и т. д. Эти штабы помимо прочего должны были просматривать и отбирать для отправки в рейх документы советских учреждений культуры163. В районе группы армий «Север» работой Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга руководила Главная рабочая группа «Остланд» со штаб-квартирой в Риге.
Уже на раннем этапе, в оккупированной Франции, ставилась задача добывать материалы, которые могли пригодиться для изучения врагов Германии и национал-социализма, и Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга осуществлял свою миссию с большим размахом, понимая ее максимально широко. При этом, однако, он вступал в прямую конкуренцию с другими нацистскими ведомствами; кроме того, возникали конфликты с командующим германскими войсками во Франции генералом Отто фон Штюльпнагелем, также уполномоченным защищать художественные ценности в условиях войны и не собиравшимся отказываться от своих притязаний; но в конечном счете он потерпел поражение в борьбе с Розенбергом164. Награбленное штабом Розенберга предназначалось для «Высшей школы НСДАП» – будущего центрального учреждения национал-социалистической науки и образования. Создание этой школы указом фюрера было поручено Розенбергу, но в связи с началом войны его работа на первых порах свелась к собиранию библиотеки. Розенберг утверждал, что конфискованная собственность (книги, архивные материалы, произведения искусства и музыки и т. д.), принадлежавшая реальным и предполагаемым противникам нацизма – евреям, масонам, религиозным общинам и крупным церквям, – нужна для «изучения врага». Став имперским министром оккупированных восточных территорий, он получил едва ли не исключительные права на все культурные ценности, находившиеся на территориях к востоку от Германии165. В науке до сих пор бытует мнение, что реальная деятельность Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга соответствовала его официальным полномочиям и он играл ведущую роль в разграблении культурных сокровищ северо-запада России. Как будет показано ниже, в действительности дело обстояло не так: поскольку этот район оставался в ведении военной администрации, деятельность штаба Розенберга там была ограничена.
3. КОНКУРЕНЦИЯ СО СТОРОНЫ МИДА И СС: ЗОНДЕРКОМАНДА КЮНСБЕРГА
Конфискацию материалов, представлявших внешнеполитический интерес для Германии на оккупированных советских территориях, готовила Географическая служба при Министерстве иностранных дел166. Поставками таких материалов с 1939 года занималось специальное подразделение – зондеркоманда во главе с бароном Эберхардом фон Кюнсбергом167. Как показал опыт первых лет войны, для того чтобы она могла оперативно добираться до потенциальных мест работы и отстаивать свои права на трофеи, эту команду лучше всего было интегрировать в военные структуры. Именно к такой интеграции стремился Кюнсберг в преддверии Восточной кампании, но Верховное командование сухопутных войск отказалось ввести его зондеркоманду в состав вермахта. Поэтому в январе 1941 года Кюнсберг, член СС с начала 1930‐х годов, обратил свое внимание на ваффен-СС – и добился своего: 1 августа 1941 года его зондеркоманда стала частью военной структуры СС. Правда, ее подчинение было двусмысленным, поскольку формально она оставалась по-прежнему подотчетной МИДу, тогда как ее оснащением ведал главный штаб СС (SS-FHA), кроме того, в Верховном командовании сухопутных войск она числилась как подразделение военной разведки168.
На фронте оперативные подразделения зондеркоманды Кюнсберга, так называемые айнзацкоманды, были включены в состав частей ваффен-СС; таким образом, они вошли в их командную структуру и активно участвовали в боевых действиях169. С другой стороны, выполняя конкретные задачи, связанные с изъятием и сохранением интересующих Оперативный штаб рейхсляйтера материалов, они должны были тесно координировать свои действия с подразделениями военной контрразведки, которые тоже отвечали за изъятие и сохранение «материалов противника». Вследствии этого персонал айнзацкоманд, действуя под началом соответствующего офицера службы контрразведки (Ic) армейского командования (АОК), одновременно сотрудничал со службой безопасности (СД) рейхсфюрера СС. Не всегда удается выяснить, кому именно подчинялся тот или иной сотрудник; подчиненность не была единой и постоянно менялась при командировании сотрудников в другие части. Некоторые научные референты поначалу оставались сотрудниками МИДа, в то время как другие были уже непосредственно подчинены ваффен-С170С. Заведующий Отделом стран Вильфрид Краллерт уже с 1939 года работал в службе внешней разведки Главного управления имперской безопасности (РСХА) и, вероятно, выполнял для этой службы задания и в качестве сотрудника зондеркоманды Кюнсберга171. По всей видимости, только благодаря ему в 1943 году зондеркоманда была выведена из структуры Министерства иностранных дел и, переименованная в «Имперский фонд страноведения», включена в состав VI управления РСХА, группа G. Сотрудничество с СС, которое никогда не прекращалось, в конце концов переросло в полную интеграцию зондеркоманды Кюнсберга в аппарат СС. Сам Эберхард фон Кюнсберг – мутный тип, партийный карьерист и делец – к этому времени уже потерял всякое политическое влияние172.
Однако в 1941 году, в первые месяцы своей работы в Советском Союзе, зондеркоманда Кюнсберга еще могла действовать самостоятельно и в интересах Министерства иностранных дел. Кюнсберг оставался начальником подразделения и в этом качестве исполнял обязанности командира батальона. В зондеркоманде числилось двадцать офицеров – чиновников, занимавших должности, равные по рангу офицерским и унтер-офицерским, и около семидесяти человек в звании рядовых или унтерфюреров СС; в ее распоряжении было двадцать грузовиков, двенадцать легковых автомобилей и десять мотоциклов с колясками. Как подразделению наступающих войск зондеркоманде полагались медсанчасть, радиостанция и еще шесть грузовиков для снабжения боеприпасами, топливом и провиантом. Вся зондеркоманда представляла собой научный персонал МИДа и состояла из трех айнзацкоманд, каждая из которых была приписана к одной из групп армий, действовавших в Советском Союзе. Айнзацкоманда в районе группы армий «Север» называлась сначала «Штеттин», потом «Гамбург»173.