Город падающих ангелов

Путь до Джудекки занимает не более трех минут на вапоретто, этом лязгающем и гудящем водном автобусе, своей крытой тентом носовой палубой до странности напоминающем плавсредство Хамфри Богарта из «Африканской королевы». В этот раз наш вапоретто был встречен у пристани одетым в форму кондуктором, который руководил причаливанием, экстравагантно размахивая руками и выкрикивая инструкции водителю:

– Немного вперед! Теперь назад! Еще чуть-чуть! Ближе, ближе! Теперь бросай конец. Вот так!

Этот человек напомнил мне миланского полицейского своими комическими ужимками и пируэтами. Кондуктор – высокий худой мужчина лет пятидесяти пяти – создавал впечатление искреннего энтузиаста и, кажется, от души радовался прибытию пассажиров.

Когда мы сошли на берег, он встал по стойке смирно и отдал честь. Я услышал, как кто-то обратился к нему: «Капитан Марио». Я был очарован, но все же происходившее показалось мне необычным, если не сказать странным. Я ни разу не видел, чтобы кондуктор руководил причаливанием вапоретто. Водители и сами неплохо справлялись с этим делом. Причаливание вапоретто – процесс не более сложный, чем подъезд автобуса к остановке.

Как бы то ни было, в тот день мне так и не посчастливилось попасть в Райский сад, и я ушел несолоно хлебавши, с еще большим томлением взирая на вершины магнолий, кипарисов и подстриженные кроны ив, выступающие над двадцатифутовыми стенами. Я поспрашивал о саде в одном винном баре на набережной, и мне сказали, что сад теперь принадлежит австрийскому художнику по фамилии Хундертвассер, который там не живет и намеренно решил привести сад в дикое состояние. Но бывший смотритель сада неизменно заглядывает в этот бар в одни и те же часы, и, если я приеду вечером в пятницу, то смогу с ним поговорить. Я вернулся в пятницу и на самом деле познакомился с бывшим смотрителем, но тот сказал, что у него нет контактов с владельцем и что, насколько ему известно, уже много лет никто не получал разрешения на посещение сада.

Я уже собирался уходить, когда заметил карабинера, выпивавшего у стойки. Он был в форме – белой рубашке, синем галстуке и темно-синем мундире с широкими красными лампасами. Помнится, я был немного удивлен, заметив двух карабинеров, вальяжно куривших сигареты, охраняя «Ла Фениче», несколько дней назад. Но выпивать в баре? Даже для совершенно не воинственных, как известно, итальянцев это было, как я счел, перебором. Удивлялся я, впрочем, лишь до тех пор, пока не понял: карабинер – это тот самый человек, что встречал в начале недели вапоретто, на котором я причаливал к Джудекке.

Присмотревшись к нему теперь, я заметил, что рубашка мятая, галстук в пятнах и повязан довольно криво, а мундир основательно нуждается в починке и чистке. Поношенные черные ботинки были, если я не ошибся, теми же, что он обул, исполняя роль кондуктора вапоретто. Все стало немного яснее, а спустя неделю прояснилось окончательно, когда я приехал на назначенную встречу на Джудекку и увидел его же, в том же баре, за столом, выставленным на набережную. На этот раз он был одет как военный моряк, но остался в тех же черных ботинках. Я приехал на полчаса раньше назначенного времени, и поэтому сел за соседний столик и заказал пиво. Когда тот человек повернул голову и встретился со мной взглядом, я кивнул и сказал:

– Buon giorno, Capitano [17].

Он отдал мне честь, а затем протянул руку:

– Капитан Марио Моро!

– Приятно с вами познакомиться, – сказал я. – Скажите, вас ли я видел на днях на причале вапоретто?

– В Паланке? Да, это был я! Иногда, правда, я бываю на остановке у собора Реденторе или Дзителле. – Он махнул рукой, держа банку с пивом, в сторону двух других остановок вниз по набережной.

– Потом я видел вас в пятницу, – сказал я, – если не ошибаюсь. Я видел вас здесь, в баре, в полицейской форме. Это были вы, не правда ли?

Он вытянулся в струнку, не вставая со стула, и отдал честь.

– Сегодня, если я правильно понимаю, вы – моряк, – продолжал я.

– Да! – ответил он. – Но завтра… завтра!..

– Что завтра?

Он наклонился ко мне с расширенными глазами:

– Завтра я буду в мундире Guardia di Finanza [18]!

– Великолепно! – воскликнул я. – И какого она цвета?

Он откинулся на спинку стула, пораженный моим невежеством.

– Конечно же, серого, – сказал он.

– Ах да, конечно. А что будет потом? Я имею в виду, какие еще мундиры у вас есть?

– Их много, – ответил он, – очень много.

– Солдатская форма?

– Ну, конечно!

– Форма летчика?

– Да, есть и такая.

– А как насчет пожарного?

Он внезапно вскочил, резко повернулся и, выйдя из бара, исчез в проходе между двумя домами. Сидевший неподалеку человек был свидетелем нашего диалога.

– Наверное, мне не стоило проявлять такое любопытство, – сказал я. – Надеюсь, я его не обидел.

– Не думаю, – отозвался тот. – Марио не так-то легко обидеть.

– Но почему он так быстро ушел?

Человек бросил взгляд в ту сторону, где скрылся Марио.

– Не знаю, – задумчиво произнес он. – Марио живет в собственном мире. Знаете, он электрик, причем очень хороший. Он выполняет мелкие работы для местных, которые живут здесь, в Джудекке. Если вы увидите его за работой, особенно до десяти утра, когда он еще не успел хлебнуть пива, то не заметите в нем ничего необычного – правда, однажды, когда пришел ко мне чинить проводку, он был наряжен тюремным надзирателем. Он постоянно, сколько я его знаю, носит самые разные мундиры.

– Где он их берет?

– Люди то и дело дарят ему разные вещи. Иногда форму целиком, иногда ее детали. У него есть армейская форма, военно-морского флота, пожарных и финансовой гвардии, о чем он сам только что вам сказал. Недавно я видел его в ярко-оранжевом комбинезоне, который ему подарил кто-то из газовой компании.

– Это весьма популярное хобби, – осмелился предположить я.

– Нет, – возразил человек, – Марио вечно витает в облаках. Он как будто живет во сне. Как мы все, время от времени.

– Только чаще.

– Это верно, но, как я уже сказал, он не один такой. Вот, например, наш официант. Он мечтает быть звездой футбола. Он просто одержим этой идеей. Он и говорить-то ни о чем больше не может. У него дома все стены увешаны постерами, знаменами и фотографиями его кумиров и героев. Вы сами увидите, что время от времени он пинает воздух, словно собирается забить гол, а потом победно сжимает кулак. Если бы он был Марио, то носил бы гольфы, бутсы, трусы и футболку. Вот и вся разница между ними.

Я всмотрелся в глубину ресторана. На экране висевшего на стене телевизора шел футбольный матч. Проходя мимо, официант бросил взгляд на экран.

– То же самое происходит в семьях, которые поколениями живут во дворцах, – продолжал между тем мой собеседник. – Они воображают, будто живут триста лет назад, когда дворянство еще что-то значило. Каждый художник, которого вы видите здесь за мольбертом, видит себя новым воплощением Тинторетто или де Кирико. И поверьте мне, рыбаки, которые весь день плавают по лагуне, думают не только о рыбе. То же самое и с Марио.

Мужчина понизил голос, словно собирался поведать мне какую-то тайну.

– И, как некоторые люди, Марио иногда забывает, что в реальности он всего лишь видит сон.

Когда мы уже покончили с пивом, возле нашего стола снова появился Марио. Он щелкнул каблуками и четко отсалютовал. Теперь он был одет в форму пожарного – черную шляпу, черные сапоги и длинную черную куртку, украшенную светоотражающими желтыми полосами.

– Браво, Марио! – воскликнул человек за соседним столом.

Марио сделал поворот кругом, чтобы показать надпись из светоотражающих букв на спине: «Vigili del fuoco» [19].

– Когда случается пожар, – гордо сообщил он, – звонят мне.

– И вы идете и помогаете тушить огонь? – спросил я.

– Иногда.

– Скажите мне, что вы делали в ту ночь, когда горел театр «Ла Фениче»? Вы помогали тушить пожар?

– Я был в «До Мори», когда услышал о пожаре, – ответил он, жестом указав в направлении этого ресторана. – Мы все вышли на улицу и сразу увидели отсюда языки пламени.

Он широким жестом обвел все, что находилось на противоположном берегу канала Джудекка: набережную Дзаттере, церковь Санта-Мария-делла-Салюте, колокольню площади Сан-Марко и остров Сан-Джорджо-Маджоре.

– Небо было красным, – сказал он. – Над головой пролетали горящие куски дерева, они летели от «Ла Фениче». Я сразу пошел домой и переоделся в эту форму.

– А потом пошли к «Ла Фениче»?

– Нет, в ту ночь там были мои коллеги. Мне пришлось остаться здесь, чтобы направлять вертолет.

Марио сунул руку в глубокий карман и вытащил оттуда пару оранжевых пластиковых наушников. Он надел их на голову. В одной руке он держал мегафон, а в другой бинокль. Затем, глядя на участок неба над Сан-Марко, он принялся имитировать действия наземного диспетчера, подающего сигналы пилоту воздушного судна. Движения его были настолько гротескными и преувеличенными, что его легко можно было принять за человека, оказавшегося на необитаемом острове и старающегося привлечь внимание пролетающего самолета.

– Когда вертолет пролетал над Гранд-каналом, чтобы зачерпнуть воды, я подавал ему сигнал к снижению, – сообщил Марио, продолжая размахивать руками и смотреть в небо с блаженной улыбкой на лице.

Проходившие по набережной люди останавливались, желая посмотреть, что происходит наверху. Все, что они могли видеть, – это мирное светлое небо. Откуда они могли знать, что капитан Марио Моро вошел в роль героя, якобы совершившего нечто экстраординарное в ночь пожара в «Ла Фениче», – подавал сигналы пилоту вертолета, который подчинялся его приказам, четко отдавая честь, а затем начинал круто снижаться, пролетал над самой поверхностью Гранд-канала и зачерпывал в очередной раз бак воды.

Мое случайное знакомство с Марио Моро произошло, когда я направлялся на встречу с человеком, который возбудил мое любопытство тем, что за неделю до этого дал в одной газете интервью, заклеймив руководство Венецианского кинофестиваля как «сборище коррумпированных мелких чиновников, отбирающих паршивые фильмы-однодневки, конкурирующие за награды с более значимыми качественными лентами».

Этого человека нельзя было сбросить со счетов как душевнобольного правдоискателя, ибо это был граф Джованни Вольпи, сын учредителя Венецианского фестиваля графа Джузеппе Вольпи, и каждый год он готовил Кубки Вольпи, которые ежегодно вручали лучшему актеру и лучшей актрисе. Этот фестиваль был лишь одной мишенью Джованни Вольпи, чей гнев был направлен против Венеции вообще.

Главной причиной недовольства Вольпи было посмертное осуждение его отца, что Джованни считал вопиюще несправедливым. Независимо от того, что люди думали о покойном Джузеппе Вольпи, все признавали, что он был наиболее влиятельным венецианцем двадцатого века и учреждение кинофестиваля можно отнести едва ли не к самым скромным его достижениям.

В 1903 году Джузеппе Вольпи осуществил электрификацию Венеции, северо-восточной Италии и почти всего Балканского полуострова. Он задумал и построил на материке город-порт Маргеру. Вольпи расширил железнодорожный мост, связывавший Венецию с материком, дав возможность легковым и грузовым автомобилям доезжать до Пьяццале-Рома в Венеции. Он реставрировал один обветшавший дворец на Гранд-канале и превратил его во всемирно известный отель «Гритти». Потом он стал скупать по всей Италии пятизвездочные отели, создав монополию и основав сеть фешенебельных отелей CIGA [20]. Он участвовал в перенесении музея Коррера на площадь Сан-Марко. Он принимал участие в итало-турецких мирных переговорах в 1912 году, в результате которых Италии достались Ливия и остров Родос; позже он занимал пост губернатора Ливии. Он был посредником в погашении итальянского долга Соединенным Штатам и Великобритании после Первой мировой войны и сумел добиться выгодных для Италии условий. В 1919 году, как член итальянской делегации, он присутствовал на Версальской мирной конференции; позже он стал министром финансов в правительстве Муссолини.

На протяжении всей своей карьеры Джузеппе Вольпи был широко известен лично и в прессе под прозвищем Последний Дож Венеции. Но теперь, пятьдесят лет спустя, его в первую очередь помнили как высокопоставленного чиновника фашистского режима. Отношение к нему в Венеции было в лучшем случае двусмысленным, и это приводило в ярость его сына.

Высказывания Джованни Вольпи о кинофестивале на несколько дней сделали его главной темой разговоров, и я решил познакомиться с его биографией.

Он родился в 1938 году от внебрачной связи Джузеппе Вольпи с Натали Лаклош, француженкой из Алжира, черноногой – светловолосой, блистательной и красивой. Джузеппе, который состоял в браке и был отцом двух взрослых дочерей, узаконил рождение Джованни, организовав принятие особого закона, который был отменен сразу после того, как послужил своей цели. Четыре года спустя жена графа Вольпи умерла, и он женился на Натали Лаклош. Большую часть времени супруги жили в огромном дворце Вольпи в Риме, а лето проводили на вилле в Джудекке.

В конце войны немцы арестовали Вольпи и накачивали его мощными психотропными средствами, чтобы развязать ему язык, но преуспели лишь в том, что окончательно испортили ему здоровье. Он умер в Риме в 1947 году в возрасте семидесяти лет, оставив девятилетнему Джованни немало недвижимости, включая палаццо Вольпи с семьюдесятью пятью комнатами на Гранд-канале, дворец в Риме с тремястами комнатами, четыре тысячи акров земли в Ливии и другую собственность, которая позволяла Джованни стильно жить в превосходно обставленной вилле на Джудекке. У графа была флотилия из трех моторных судов, включая старейшее в Венеции – построенный вручную в 1928 году катер «Челли», на который прохожие оглядывались, где бы он ни появлялся. Джованни Вольпи так и не поселился на Гранд-канале; после смерти его матери в палаццо никто не жил. Тем не менее он поддерживал здание в образцовом порядке.

– Ах, Джованни, – сказала мне венецианка, хорошо его знавшая. – Он может быть таким остроумным, таким веселым, но зачастую он чем-то недоволен. В Венеции у него почти королевский статус, но он его отвергает. Если вы пригласите его на вечер, он не скажет ни да, ни нет, а просто не придет. Он ненавидит венецианцев!

По какой-то неизвестной причине Вольпи благоволил к американцам. Узнав об этом, я решил позвонить ему, подумав, что будет полезно выслушать и отрицательные отзывы о Венеции.

– Нет проблем, – ответил он, когда я попросил его о встрече. – Приходите.

Дом Вольпи на Джудекке, вилла Ка-Леоне, располагается за высокой кирпичной стеной, которая тянется вдоль канала, начинаясь непосредственно от Райского сада, который прячется за собственной кирпичной стеной. Дверь мне открыла экономка, и она же проводила меня по аллее, обсаженной благоухающими гардениями, в гостиную. Застекленная дверь выходила на лагуну, на юг – другими словами, на Венецию не смотрела. Стиль убранства помещения нельзя было назвать по-настоящему венецианским; возможно, это был осознанный выбор. Я слышал, как Вольпи в соседней комнате говорил по телефону по-французски. Он вышел ко мне, как только закончил разговор, и сел напротив, предложив мне бокал вина. Он был одет в темную шерстяную рубашку, вельветовые брюки и тяжелые армейские ботинки. Лицо его хранило задумчивое, почти мрачное выражение, но на мгновение оно осветилось мимолетной улыбкой.

– Итак, начнем! – сказал он. – Что вы хотите узнать?

– Простите мою прямоту, – ответил я, – но какие у вас проблемы с Венецией?

Он рассмеялся, а едва заговорил, я понял, что он не склонен к шуткам. Он с серьезным видом низким голосом бегло заговорил по-английски.

– Я сын человека, который сделал себя сам, человека, который буквально втолкнул Венецию в двадцатый век и до самой войны поддерживал ее в прекрасном рабочем состоянии. Он умер в тысяча девятьсот сорок седьмом году, и с тех пор Венеция покатилась вниз.

– Как это случилось?

– Трудно решить, с чего начать. Ну, хорошо, начнем с промышленного порта Маргеры. Это Великий Загрязнитель и Разрушитель Экологии лагуны. Верно? И мой отец – тот злодей, который его построил. Когда отец в тысяча девятьсот семнадцатом году задумал постройку Маргеры, венецианцы голодали. Они ходили в обносках и жили по пять человек в комнате. Нужны были десять тысяч рабочих мест. И отец построил порт, засыпал болота, расчистил место для правительственного квартала и продал участки земли под различные производства – верфи и заводы. Только после войны, после его смерти, люди, ставшие властью, идиоты, засыпали еще два больших участка лагуны. Он сам никогда не намеревался это делать, а теперь, конечно, все знают, что это была экологическая ошибка.

Но хуже всего то, что уже после его смерти они построили в Маргере нефтеперегонный завод, и теперь нефтеналивные суда заходят в лагуну. Танкеры – это суда, обладающие самым большим в мире водоизмещением, поэтому для них надо было прорыть очень глубокие каналы. Средняя глубина лагуны четыре-пять футов, а глубина танкерного канала – пятьдесят. Раньше вода втекала в лагуну и вытекала из нее медленно, вместе с приливами и отливами. Теперь же вода движется стремительно и постоянно поднимает со дна ил. Вот что на самом деле отрицательно влияет на экологию. Мой отец никогда бы этого не допустил. Но теперь его именно в этом и обвиняют.

Если посмотрите на танкер, плывущий по лагуне, вы не увидите большой волны, но танкер выталкивает при движении восемьдесят тысяч тонн воды, а потом эта вода вновь смыкается за ним, наполняя каналы. Сейчас у танкеров в Венеции широкий причал, но в первые несколько лет они проходили так близко к берегу, что буквально высасывали воду из малых боковых каналов. Я сам видел, как это происходило, из своих окон. Уровень воды внезапно стремительно падал – вух! – а затем так же быстро поднимался. Такая турбулентность очень вредно сказывалась на фундаментах.

Вольпи говорил напористо, энергично, но с нотками отчаяния в голосе. То и дело он тяжело вздыхал.

– После войны в отношении отца начали расследование, подозревая, что он получал прибыль от сотрудничества с режимом; он, как и многие другие значимые фигуры, был привлечен к суду. Он бы выиграл дело в любом случае, но тут объявили амнистию и суд был прекращен. Для отца это было несчастье, потому что по его поводу так и остались сомнения. Еще и сегодня люди говорят, будто он разбогател благодаря фашизму, но это чистой воды пропаганда. Муссолини пришел к власти в двадцать втором. Мой отец сделал себе состояние на электрификации и CIGA несколькими десятилетиями раньше. Он не больший фашист, чем сенатор Аньелли, основатель «Фиата».

Поговаривают также, что это Муссолини пожаловал отцу титул графа. Но опять-таки это злонамеренная ложь. Подождите минутку, я сейчас вернусь.

Вольпи встал и вышел в соседнюю комнату. Вернулся он с фотокопией письма от премьер-министра Джованни Джолитти; в письме было сказано, что его величество король с великой радостью жалует Джузеппе Вольпи наследственный титул графа. Письмо датировано 23 декабря 1920 года, то есть это было задолго до Муссолини.

– Из-за всех этих целенаправленно вбрасываемых фальшивок, – продолжал Вольпи, – венецианцы избегают вспоминать об отце. Они редко произносят вслух его имя. Они делают это только тогда, когда этого невозможно избежать. Если они признают какие-то его заслуги, то им придется расписаться в своей неспособности улучшить положение города, потому что никто в Венеции после его смерти не сделал для нее столько полезного, как он. Реальное его преступление в том, что он был пророком в свое время и в своем отечестве.

– Но, – возразил я, – ваш отец похоронен у церкви Фрари, а это кладбище считают Пантеоном Венеции. Это большая честь, не так ли?

– Конечно, это честь, но его похоронила там не Венеция. Это сделал папа Иоанн XXIII, и никто не посмел сказать ему нет. Он знал отца и написал эпитафию, выбитую на могильном камне: «Ingenio, labore et fide. Johannes XXIII p. p.» [21]. Сегодня было бы немыслимо похоронить его там.

– Как ко всему этому относятся остальные члены вашей семьи? – спросил я.

– Нет никаких «остальных членов», – ответил он. – То есть я хочу сказать, что они есть, но на самом деле их нет. – Вольпи, замолчав, глубоко вздохнул, но потом снова оживился. – Ну, я думаю, теперь пора рассказать вам, как или, точнее говоря, почему я родился. Это весьма занятная история.

В 1937 году моему отцу было уже под шестьдесят. Он имел двух замужних дочерей, одного внука и двух внучек, но собственного сына у него не было. Он пришел к отцу своего внука, своему зятю по фамилии Чиконья – представителю родовитого миланского семейства, и обратился к нему: «Я много думаю о том, что будет после моей смерти. Всю жизнь я созидал то, что мне удалось построить, но у меня нет сына, которому я мог бы все это передать. Что скажешь, если я усыновлю твоего сына? Он возьмет имя Вольпи и станет моим наследником». Зять решил либо сорвать двойной куш, либо не получить ничего, и напыщенно ответил: «Вы хотите его усыновить? Вы? Вольпи усыновляет Чиконья?! Вы хотите, чтобы мой сын отказался от имени, которое было прославлено в веках? Как вы можете даже думать об этом?» Он надеялся, что отец вернется с предложением больших денег. Но вместо этого отец прекратил разговор словами: «Подожди секунду! Помолчи! Вот что я тебе скажу: будем считать, что этого разговора не было. Прости, что я вообще завел его. Я лично буду считать, что этой темы мы не обсуждали».

Таким образом, Чиконья не получил двойной куш, он вообще ничего не получил, а отец пришел к моей матери и спросил: «Ты не хочешь родить мальчика?» Вот так я и появился на свет.

– За что вы должны быть благодарны Чиконья, – заметил я.

– М-мм, ну да, конечно, – согласился Вольпи. – Как бы то ни было, мое появление на свет перечеркнуло наследственные ожидания моих сестер, как вы понимаете. Но в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда отец был очень болен, к нему пришли адвокаты в сопровождении негодяев зятьев, и потребовали, чтобы он выплатил им около двадцати миллионов долларов – по сегодняшнему курсу.

Отец им ответил: «Почему я должен платить? Я все время даю деньги моим дочерям. Но я никогда не трогал основной капитал». На это адвокаты сказали – и это просто фантастика, что они сказали: «В этот раз вам придется тронуть основной капитал. В противном случае мы прибегнем к расовым законам, и ваш брак будет аннулирован, потому что ваша жена – урожденная еврейка, а браки с евреями запрещены, как вам хорошо известно. Значит, легитимность права наследования для Джованни тоже будет аннулирована».

– Я думал, что все расовые законы были отменены с окончанием войны, – сказал я.

– Да, но в Италии их отменили не сразу. Расовые законы на практике не применялись, но и не были формально отменены. Однако мой отец, которому трудно отказать в уме, послал своего друга поговорить с государственным секретарем Ватикана, который сказал: «Как бы абсурдно это ни звучало, на месте графа Вольпи я бы заплатил, потому что дело может попасть на рассмотрение судьи-антисемита, который на законном основании аннулирует брак».

Отец понимал, что даже если он и проиграет дело, то постановление будет отменено, как только упразднят расовые законы, и это лишь вопрос времени. Но к тому моменту лошадка уже, так сказать, вырвется из стойла, и он никогда не вернет всех своих денег и даже большую их часть. Итак, он тратил свое драгоценное невосполнимое время и начал платить частями. Когда он выплатил три четверти оговоренной суммы, расовые законы были отменены, и он перестал платить. Мои сводные сестры клялись, что они не шантажировали отца, но их уличили записи его платежей. Тогда они стали говорить, что во всем виноваты их мужья.

– Где теперь ваши сводные сестры?

– Они старше меня на тридцать лет. Одна умерла, а вторая живет недалеко от церкви Салюте.

– Ее, как и вас, возмущает пренебрежение к памяти вашего отца?

– Возмущает?! Как раз наоборот, – сказал Вольпи, – она сама от него отреклась! В шестидесятые и семидесятые годы она давала интервью американскому телевидению и говорила, что ее отец, «к несчастью», построил Маргеру. Когда слышишь такое от одной из его дочерей, то можешь поверить в то, что Джузеппе Вольпи и в самом деле был преступником.

– Вы когда-нибудь говорили с ней об этом?

– Я не разговаривал с ней с сорок седьмого года.

– Это тяжело.

– Да, но какая несправедливость! Венеция была его страстью. В его душе не было ничего, кроме высших интересов Венеции. Один человек – я не скажу вам кто – дал чудесное описание отца. Я зачитаю его вам.

Вольпи взял с полки какую-то книгу и прочитал отрывок из нее:

– «Граф Джузеппе Вольпи, возможно, единственный венецианец, который по-настоящему любит свой родной город. Для него Венеция – это город-вселенная. Если мир станет одной большой Венецией, средоточием лучших человеческих чувств, то он будет считать себя счастливым человеком. Печаль его вызвана пониманием несбыточности этой его мечты».