В тени богов. Императоры в мировой истории

Прежде чем называть притязания на универсальность империи отличительной чертой любого истинного императора, мы должны, однако, отвернуться от мира идей и обратиться к миру материальной реальности. Многие правители и династии заявляли о своих притязаниях на универсальную власть и верховный статус, который она давала. В их число, например, входило множество мелких царьков с острова Бали, которых в своем знаменитом и авторитетном исследовании описал Клиффорд Гирц. Эти царьки соперничали друг с другом, устраивая зрелищные церемонии и ритуалы, чтобы поместить себя в центр замысловатой вселенной и мирового сознания балийцев, исповедовавших индуизм. Среди государственных образований, которые Гирц называет “локальными, слабыми, условно взаимосвязанными между собой мелкими княжествами”, церемониальное соперничество было предметом политики. Как выразился Гирц, “власть служила роскоши, а не роскошь – власти”. Если перевести его слова на современный жаргон, это была универсальная империя в параллельной, виртуальной реальности. Антропология вносит большой вклад в исследование монархии и империй. Церемониальное великолепие было не только частью имперской мягкой силы, но и ключевым элементом в сознании многих императоров. Тем не менее правители, о которых идет речь в моей книге, по большинству критериев отличались от князьков Гирца. Существует и множество других, не столь далеких примеров, когда притязания императора на исключительное положение не соответствуют его реальному влиянию. Обычные короли порой бывали гораздо более могущественными, чем правители, которые носили титул императора. Так, в последние пятьсот лет истории Священной Римской империи император обычно был слабее своего основного соперника – короля Франции30.

Когда в 1837 году королева Виктория взошла на престол, она прямо и косвенно управляла империей, которая уже была больше любой другой империи в истории. Виктория безоговорочно верила в превосходство Европейской, а внутри нее – Британской цивилизации. В основе этой цивилизации лежали протестантское христианство и частная собственность, а также либеральные политические, экономические и культурные установки – “либеральные”, разумеется, по меркам XIX века. Со временем эти установки завоевали гораздо больше территории, чем ценности и убеждения, насаждаемые любой из империй прошлого, в том числе и земли, где никогда не правила Британия. В XIX веке они распространялись при поддержке невероятно сильного британского флота, могущественных финансовых сетей Лондона, а также лидирующего положения Британии как первой промышленной державы в мире. Если придерживаться моего определения императорской власти, королева Виктория стала императрицей за многие десятилетия до того, как в мае 1876 года получила титул императрицы Индии. Британская монархия существенно изменилась, когда стала центром одной из величайших империй в истории. Но даже после этого ее принципиальная роль осталась прежней, как и повседневная работа и жизнь британских монархов. Принцы путешествовали по всей империи, но Индию посетил лишь один император. Виктория радела об империи, однако большую часть времени занималась проблемами своей династии, работала с британскими министрами, особенно когда речь касалась вопросов внешней политики, а после окончания периода одинокого вдовства стала играть ритуальную и церемониальную роль в Лондоне. И все же даже на пике экстравагантности и неофеодализма в империи в королевский церемониал не входили прогулки монарха по Лондону верхом на слоне.

Дать определение империи непросто, поскольку это нечеткое понятие. Империи существовали с древних времен и принимали множество форм. Отдельные империи были по определению многонациональны, а их территории часто управлялись по-разному. Великие империи существовали веками, нередко претерпевая коренные изменения. Практически невозможно найти несколько слов для точного описания неотъемлемых характеристик этого многогранного калейдоскопа. Вероятно, какое бы определение ни было сформулировано, – если только оно не настолько общее, чтобы не нести никакой пользы, – оно будет соответствовать каким-то империям и некоторым их особенностям лучше, чем другим. Картина такова, даже когда мы остаемся в рамках структуры и анализа. Если же погружаться в мысли монархов и мир воображения, ситуация усложняется. Хотя я, пожалуй, принадлежу к наименее склонным к постмодернизму историкам, порой мне кажется, что империи необходимо не только описывать словами, но также видеть, чувствовать и визуализировать. На мой взгляд, сущность империи лучше всего постигается, когда сидишь и смотришь на Золотой Рог в Стамбуле или стоишь на ступенях Храма Неба в Пекине, где китайские императоры ежегодно совершали огромные жертвоприношения. В такой обстановке сложно не ощущать силу, величие, уверенность и красоту императорской монархии, а также дух истории и судьбы, подпитывающий великие империи. В более прозаическом ключе отмечу, что одна из причин, по которым жизнеописания играют в этой книге важную роль, заключается в том, что им удается вызвать у нас сопереживание, пробудить наше воображение и разбередить наши чувства, в то время как никакой анализ политических структур никогда с этим не справится.

Тем не менее читателям этой книги непременно нужно понимать, что я включаю и не включаю в определение империи. Для начала имеет смысл изучить ключевые сходства и различия между империями, о которых здесь идет речь. Это также позволит нам составить представление о том, в каком контексте правили разные императоры. В большей части современного мира слово “империя” связывается прежде всего с историей европейских трансокеанских империй, которые начали завоевание мира в конце XV века. Покорение Америки европейцами, которые присвоили и приспособили целое полушарие под нужды европейской власти ради процветания своих держав, со временем преобразило глобальную геополитику. В 1500 году Европа занимала третье место в рейтинге мировых цивилизаций, значительно уступая своим конкурентам. За лидерство боролись Китай и исламский мир. Католическая Европа была зажата между степными кочевниками на востоке и исламскими империями на юге. В конце XV века развитие мореходных технологий открыло западным европейцам океаны. По ним можно было прокладывать более широкие и гладкие пути, чем по степям. Благодаря этому европейцы смогли нападать на куда более слабые и совершенно неподготовленные народы Америки и экспроприировать ресурсы двух огромных континентов при минимальных, по меркам большинства имперских завоеваний, затратах. Впервые американское серебро обеспечило европейцев тем, чего отчаянно желали китайцы и индусы. Беспрецедентное перемещение по Атлантическому океану рабочей силы (очень часто – рабов из Африки) в одном направлении и плантационной продукции – в другом запустило процесс, превративший Атлантический мир в центр мировой экономики, которая постепенно становилась все более интегрированной.

В этой книге мы начнем знакомство с европейскими трансокеанскими империями с портрета их первого императора – Карла V из австрийской династии Габсбургов. Для Карла и его сына, короля Испании Филиппа II, империя в Новом Свете была в первую очередь дойной коровой: из нее можно было вытягивать ресурсы, необходимые для того, чтобы установить в Европе гегемонию своей династии и контрреформационного католичества. Соперники Габсбургов опасались расширения их влияния, и это подталкивало их к созданию собственных трансокеанских империй. До конца XVII века величайшие евразийские империи еще могли конкурировать с европейцами. В 1700 году Османская империя по-прежнему тягалась с Габсбургской и превосходила Российскую. Все европейцы с почтением относились к величию и мощи могольских падишахов и цинских императоров. В XVIII веке баланс сил существенно сдвинулся в сторону Европы. К 1800 году британцы завоевали большую часть бывшей империи Великих Моголов, а относительное влияние Османов резко пошло на спад. Британия не смогла бы одолеть Наполеона, если бы империя и трансокеанская торговля не приносили ей огромные прибыли. Эта история рассказывается в конце главы XV На протяжении основной части XIX века все больше влияния в мире получали европейские империи, самыми могущественными из которых были Британская, Российская и Германская. Им посвящена последняя и самая длинная глава этой книги.

В европейских трансокеанских империях различия между метрополией и колониальной периферией были очевидны. Различались их географическое положение и расовый состав, а также стремительно увеличивался разрыв в уровне благосостояния. К 1900 году возникло и явное различие между народами метрополии, которые часто имели статус полноправных граждан, и “цветным” населением колоний. Колонии белых поселенцев представляли собой величайший в истории пример этнических чисток, экспроприации ресурсов, а порой и уничтожения коренных народов завоевателями. Такие империи прекрасно соответствовали определению империи как образования, которое осуществляет политическое завоевание, экономическую эксплуатацию и культурное подчинение периферийных народов государству и народу метрополии. В разной степени это определение подходит и для других империй, которые упоминаются в этой книге31.

На протяжении примерно двух тысячелетий до 1500 года европейская геополитика главным образом определялась военным превосходством воинственных кочевников над оседлыми народами. Бескрайние степи, которые простираются в Северной Евразии от Венгрии до Маньчжурии, были самым большим на Земле пристанищем кочевников. Полупустыни Аравии и Северной Африки представляли собой более скромную, но тоже солидную базу кочевой военной мощи. Большая часть евразийской истории определялась тем, насколько близко к кочевникам проживал оседлый народ. Значительная часть Евразии пребывала в зоне их досягаемости. Западная Европа, Юго-Восточная Азия и Япония – нет. О кочевых империях и династиях рассказывается в главе VII. Династии Османов (глава XI), Великих Моголов (глава XII) и маньчжуров Цин (глава XIII) происходили из степей и прилегающих к ним территорий. Их империи имели много общего с европейскими трансокеанскими. Они возникли в результате завоеваний и подпитывались стремлением правителей к эксплуатации покоренных народов и земель. Однако по ряду ключевых аспектов они отличались от европейских заокеанских империй. Порой завоеватели даже считали, что в культурном отношении занимают более низкое положение, чем оседлые цивилизации, которыми они правили. В крайнем проявлении в империях такого типа наблюдались ассимиляция и последующее исчезновение народа-завоевателя32.

Слово “империя” происходит от латинского imperium. В представлении европейцев Римская империя была образцовой, и многие европейские державы раннего Нового времени равнялись на нее. По ключевым параметрам ранняя Римская империя напоминала более поздние европейские. Римляне были сформированной нацией, которая покорила множество других народов. Эти завоевания принесли огромное богатство римским элитам. Даже рядовые римляне получали щедрую продовольственную помощь благодаря эксплуатации завоеванных территорий. Римляне могли быть исключительно жестоки и иногда доходили практически до геноцида в практике покорения и подавления врагов. Римские граждане и нелатинские завоеванные народы имели совершенно разные права. Однако за несколько веков в Римской империи произошли радикальные перемены. Прежде всего, римляне демонстрировали редкую готовность не только даровать гражданство покоренным народам, но и позволять местным элитам вливаться в столичную имперскую аристократию. В 212 году н. э. почти все, кто не был рабом, получили римское гражданство. К III веку сенаторы и императоры в большинстве своем уже не были не только римлянами, но и итальянцами. По крайней мере на уровне элит возникла консолидированная имперская нация, которую с середины IV века все чаще называли Романией. Если бы Римская империя выстояла, можно было бы ожидать, что ее эволюция пошла бы примерно по такому же пути, как эволюция Китая, где элиты со временем воспитали этнонациональное самосознание в ханьских народных массах. Но в действительности Римская империя начала сжиматься под натиском внешних захватчиков. В V веке она потеряла свои западные провинции, а затем в VII веке – более значимые провинции в Африке и Леванте. Тем не менее поздняя Римская империя (которую обычно называют Византийской) существовала еще сотни лет. Она причисляла себя к империям и гордилась своим римским имперским наследием. Но Энтони Калделлис, один из ведущих историков византийской эпохи, считает ее вовсе не многонациональной империей раннеримского или позднеевропейского образца, а крупным, но скорее гомогенным политическим образованием, которое называлось империей просто потому, что правитель, стоящий у него во главе, предпочитал титул “император”33.

Только Китаю в этой книге посвящено три главы (VI, VIII, XIII). Это свидетельствует об уникальных долговечности, характере и значимости китайской имперской традиции. Две тысячи лет назад Римская и Ханьская империи контролировали восточную и западную четверти Евразии. Очень важно для современного мира то, что, в то время как Римская империя лишь заложила фундамент для устойчивого многополярного международного порядка, китайская имперская традиция выжила. В этой книге значимое место занимает дискуссия о причинах, по которым разошлись европейский и китайский пути. Одна из главных заключается в том, что если в Европе духовная и светская власти были разделены между папой римским и монархом, то в Китае они были сосредоточены в руках императора. Впрочем, я не спешу называть китайского императора царем-жрецом, поскольку слово “жрец” тесно связано с иудеохристианской монотеистической традицией. Император проводил ритуалы, в которые входили конфуцианские, даосистские, буддистские и (если его династия восходила ко временам до постройки Великой стены) элементы шаманизма. Это, в свою очередь, поднимает наводящий на размышления, однако не имеющий ответа вопрос, можно ли считать, что политеизм в его китайском варианте изначально лучше подходил для управления империей и для ее выживания.

Несомненно, существовала китайская имперская традиция. Она была основана на древней конфуцианской и легистской философии и опиралась на эволюционирующие институты и практики сменяющих друг друга династий. Однако даже поверхностное знакомство с китайской историей показывает, что имелось четкое различие между ханьскими династиями (прежде всего, Сун и Мин) и династиями (монгольской, Цин, Тан), корни которых целиком или частично уходили в мир воинственных кочевников евразийских степей. Последние династии правили империями, которые были гораздо больше и многонациональнее, чем царства Сун и Мин. Империя Мин на пике развития занимала 3,1 миллиона квадратных километров. Пришедшая на смену ей империя Цин (управляемая маньчжурской династией) к 1790 году раскинулась уже на 14,7 миллионов квадратных километров. Коренные китайские династии управляли тем, что, по крайней мере в зародыше, было огромным, но относительно гомогенным китайским этнонациональным образованием, к которому было присоединено лишь несколько не-ханьских территорий. В одном из недавних исследований анализируется возникновение характерной этнонациональной китайской идентичности при династии Сун в X и XI веках. Утверждается, что граничащее с одержимостью желание режима Сун вернуть шестнадцать северо-восточных префектур, потерянных в конфликте с Киданьской конфедерацией, было основано на том, что именно они (в отличие от остальных бывших владений Тан) считались этнически китайскими землями. Здесь можно провести параллели с тем, что современный Китай не может допустить отделения Тайваня (который с 1948 года фактически существует как независимое государство), но очевидно готов смириться с потерей Монголии, Амура и других северных областей, где некогда правила династия Цин. Китай вносит свою изюминку в сложные отношения империи и нации. Я посвятил некоторую часть своей академической карьеры изучению вопроса о том, почему титульная нация бывших империй вбирает в свой национальный пантеон одни аспекты имперской истории и исключает из него другие, но определение понятий “империя” и “нация” – это не просто игра для профессоров. Эти определения могут иметь важнейшие политические последствия. Статус Тайваня – самая вероятная причина того, что стало бы величайшей катастрофой, а именно войны между Китаем и США34.

Теперь вам, наверное, понятно, что я понимаю под империей. Чтобы дать ей определение, нужно учитывать, с какими проблемами и соблазнами сталкивались императоры. Ключевой характеристикой империи была гигантская территория. Она давала огромные ресурсы и влияние. Учитывая, что уровень развития коммуникаций был далек от современного, колоссальный размер империи становился и серьезным испытанием для правителей. Традиционно императорская власть была вынужденно “мягкой”. Большинство административных вопросов передавалось в ведение местным элитам и сообществам, в то время как центральная власть сосредоточивалась на том, чтобы выкачивать из населения достаточно налогов на содержание императорских армий и дворцов. Со времен Древней Греции европейцы, как правило, считали деспотизм неизбежным следствием имперского размаха. С ними соглашался и Монтескье, который, однако, в отличие от греков полагал, что города-государства неспособны защитить себя, и считал, что государство среднего размера, такое как Франция, лучше всего сохраняет баланс между потребностями во внутренней свободе и во внешней силе и безопасности. В столетие после смерти Монтескье казалось очевидным, что контролировать и развивать европейские государства среднего размера куда проще, чем огромные империи с недостаточно эффективным управлением. Это была эпоха европейских национальных государств. Во второй половине XIX века маятник власти качнулся обратно в сторону крупных государственных образований континентальных масштабов. На это было множество причин, о которых речь пойдет в последней главе книги. Главная заключалась в том, что современные технологии, в первую очередь железные дороги и телеграф, позволили колонизировать, эксплуатировать и развивать области, находящиеся в самом сердце континентов. Геополитические реалии так называемой эпохи высокого империализма (примерно 1870–1918) влияют и на современный мир. Как выразился один из редакторов великолепной новой “Оксфордской всемирной истории империй”, “предварительным условием для демонстрации власти в современном миропорядке все чаще становится размер как таковой. Сегодня в число великих и стремящихся к величию держав входят именно имперские государства: США, Россия, Китай, Индия”35.

Вторая отличительная черта империи – господство над множеством разных народов. Значимость этого факта нужно оценивать с осторожностью. В государственных образованиях, существовавших до наступления Нового времени, политические элиты обычно имели намного больший политический вес, чем основная масса населения. Императоры тратили немало времени, стараясь завоевать поддержку этих элит, и для этого прибегали к методам кнута и пряника, а также насаждали универсальные для империи идеологию и самосознание. Этноязыковые критерии, которые характеризуют большинство современных государств, в прошлом не обладали особой значимостью ни для элит, ни для масс. Периодические волнения масс, например иудейское восстание в I веке н. э., возможно и имели протонационалистические аспекты, но обычно императоров гораздо больше беспокоили массовые бунты, которые вспыхивали из-за экономического гнета или из-за милленаристского религиозного исступления. Императоры поднимали свое достоинство и статус, провозглашая себя властителями множества народов и земель. В XIX веке ситуация изменилась. Национальное государство, где нация выделялась на основе этноязыковых критериев, гражданства и истории, стало все чаще считаться единственным в полной мере легитимным государственным образованием. Это нанесло серьезный и впоследствии смертельный удар по империи и всему, кроме символической по большей части монархии, которая отождествляла себя с нацией. Национализм обрел силу религии, наделив смыслом жизнь множества людей. Содержащийся в нем призыв к расколу существующих многонациональный империй столкнулся с геополитическими силами, которые указывали, что только континентальный масштаб позволяет современной державе считаться великой – со всеми вытекающими с точки зрения статуса, безопасности и благосостояния последствиями. Это столкновение лежало в основе конфликта и напряженности, кульминацией которых стала Первая мировая война. Оно продолжает играть ключевую роль в дестабилизации современной политики.

Но главное, на мой взгляд, что империя подразумевает власть. Если государство на протяжении значительной части своего существования не играло важную роль в истории солидной части планеты, оно не заслуживает называться империей. Почти все империи были созданы путем завоеваний, и ни одна из них не могла выжить, не имея грозной армии. Величие, которое империя давала правителям, и безопасность, которую она обеспечивала подданным, – ключевые элементы ее легитимности и смысла существования. Но военной мощи никогда не хватало даже для создания империи, не говоря уже о ее сохранении на протяжении веков. Огромную роль играла также не только политическая и экономическая, но и культурная, и идеологическая мощь. Важнейшие империи были связаны с одной из великих мировых религий или блистательных цивилизаций. В таком случае имперское владычество определяло не только то, кто правил миром, но и то, какие верования, ценности и культуры занимали господствующее положение. Самой большой в истории империей правили монголы, но в XIX веке их превзошли британцы. Некоторые отголоски Монгольской империи слышны и сегодня. Но в долгосрочной перспективе она меркнет в сравнении с Арабским халифатом. Хотя в военном отношении арабские кочевники серьезно уступали монголам, приняв ислам, они коренным образом изменили глобальную геополитику и культуру, что не теряет важности по сей день. В этой книге я уделю немного внимания монгольским императорам, но намного больше – халифам. Отчасти это связано с тем, что нарисовать портрет некоторых халифов проще. Но дело также в том, что я постарался сосредоточиться на империях и императорах, которые имели наибольший вес.

Дав определение империи, можно понять, какие роли играли императоры. Император был наследным правителем и главой семьи. В число его важнейших задач входили управление престолонаследием, контроль за близкими родственниками и подготовка наследника. То, в какой степени он подавлял свое эго ради службы династии, зависело от императора и династии. Потомки Тимура (Тамерлана) славились и тем, что гордились принадлежностью к своей династии, и тем, что не желали жертвовать личными амбициями и эго во имя сохранения ее традиций. В 1808 году бездетный османский султан Мустафа IV приказал убить двух других османских шехзаде, поставив собственную жизнь выше выживания династии, которая правила более пятисот лет. Габсбурги, напротив, обычно проявляли завидную династическую преданность и солидарность. Разумеется, в их пользу играло то, что ни одному императору или принцу Габсбургу не приходилось жить в страхе, что однажды кто-нибудь из родственников перережет ему горло.

В некотором роде императоры были священными фигурами, благословенными небесами, – в любом их проявлении. Даже Наполеон, наследник революции, которая воевала с католической церковью, настоял, чтобы его короновал папа римский. Династия, лишенная священного ореола и легитимности, редко держалась долго. В первые века нашей эры германскими правителями были, по сути, выборные военачальники, легитимность которых зависела от военных успехов. Война – дело рискованное и непредсказуемое, и многие правители держались у власти не дольше футбольных тренеров в современной английской Премьер-лиге. Императоры тщательно культивировали свою легитимность как священных правителей и нуждались в поддержке религии, но порой расходились с духовенством во мнениях насчет того, кто имеет решающее слово по ряду важнейших вопросов. Конфликты также вспыхивали из-за огромных богатств, которые часто накапливало официальное духовенство.

В большинстве своем императоры обладали в своих государствах верховной политической властью, но японские императоры и позднеаббасидские халифы ее практически лишились и веками играли роль священных символов, которые должны были легитимизировать правление тех, кто в действительности ею обладал. В XIX веке к тому же пришли Британская и Нидерландская императорские монархии. Как минимум, король, обладающий верховной политической властью, оставлял за собой последнее слово во внешней и военной политике, а также при назначении на высшие должности и решении вопросов, касающихся членов его семьи. Монархи в устоявшихся династиях могли без опасений передавать большинство административных задач первому министру, но в таком случае они часто сталкивались с критикой за уклонение от королевских обязанностей (обычно высказываемой шепотом). То, прибегал ли монарх к помощи первого министра или же сам брал на себя роль диктатора, зависело от его характера, династической традиции и умения найти доверенного человека, который справился бы с задачей. Оба варианта заслуживали обсуждения. Величайшая опасность возникала в том случае, когда монарх полагал, что должен быть диктатором, но был на это неспособен. Ни один император не был генеральным директором в современном смысле. То, можно ли сравнить их роли по некоторым параметрам, зависит от размера и сложности правительственного аппарата, который возглавлял монарх. Здесь тон задают китайские императоры. Ни один европейский лидер с момента падения Римской империи не заслуживает этого титула по меньшей мере до разрастания испанской администрации в конце XVI века. Его не заслуживают также ни халифы, ни ранние Османы, ни Моголы.