Две простых повести for prepare rider…

Две простых повести for prepare rider…

Макс Гурин-X-Скворцов

© Макс Гурин-X-Скворцов, 2024

ISBN 978-5-0062-7481-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РАБОТА И ФАМИЛИЯ

Пролог

Дядя Игоряша сказал, сидя во главе стола, то бишь спиной к окну: «Английский газон стригут триста лет, прежде чем он становится тем, что мы, собственно, и называем английским газоном. Первый садовник, который начинает стричь его изо дня в день, твёрдо знает две вещи: во-первых, он никогда не увидит результата своего труда; во-вторых, если он не будет каждый день аккуратно выполнять свою работу, результата вообще никто никогда не увидит, потому что его просто не будет; потому что для того, чтобы английский газон стал английским газоном, его необходимо стричь каждый день или, там, через день, я не знаю, – на всякий случай оговорился уже не вполне трезвый дядя Игоряша, – и в течение трёхсот лет».

Обычно зачинщиком и непременным соучастником подобных застольных дискуссий являлся некто дядя Боря, не последний человек в Русском Ракетном Колледже и второй муж бабушкиной старшей сестры тёти Ники, с коим она прожила всю жизнь (ибо её первый муж ещё в её далёкой юности пропал без вести на войне с фашистами) и воспитала двоих детей.

Буквально через несколько месяцев после разговора об английском газоне тётя Ника умрёт от инсульта в возрасте семидесяти лет. Причин тому будет две. Точнее, как обычно, одна большая причина и один конкретный повод. Поводом стал обычный для «совков» дачный угар – слишком длинная, видать, была грядка для слишком жаркой погоды.

Причиной же явилась некая эмоциональная опустошённость тёти Ники, имевшей, как назло, слишком точные сведения о неверности дяди Бори, который, кстати сказать, был младше её на семь лет.

В последний год жизни тётя Ника часто звонила в ночи моей бабушке и, говорят, плакала в трубку. В конце концов, она умерла. На её могиле, спустя год после её смерти, дядя Боря установил памятник, на коем вывел дословно следующее: мамочке, бабушке, Булочке…

За неделю до того, как это случилось, у меня на даче гостил мой школьный приятель Алёша Богомолов. Помнится, была пятница. На следующее утро за ним должна была приехать его мама и забрать его. Мы, то есть наши мамы, ибо было нам по одиннадцать лет, договорились, что через неделю я приеду к нему в Хлебниково с ответным визитом.

– Ты приедешь через неделю? – спросил меня Богомолов.

– Да, – сказал я и зачем-то добавил, – если, конечно, не случится ничего из ряда вон выходящего.

Через неделю умерла тётя Ника…

Однако всё это будет потом. Сейчас же брат моей мамы дядя Игоряша и муж тёти Ники дядя Боря, который был её младше на семь лет, говорили об английском газоне. Начали же они с иного. Дело в том, что несколько дней назад дядя Игоряша вернулся со своей семьёй (после того, как утонул его сын Алёша, семья его стала состоять из него и двух девочек: жены, тёти Светы, и дочки Вероники, пару месяцев назад вышедшей замуж за полунемца-полугрузина по имени Гиви) из Советской Литвы, где они отдыхали в окрестностях Тракайского замка. Им там понравилось. Ещё бы – в Литве аккуратно! Так, слово за слово, и вышли на английский газон. Разумеется, не сразу, а немного поразглагольствовав о временных трудностях на своих рабочих местах – мол, мы – молодцы, полезное дело делаем, а нам чинят препоны.

Через десять лет дочь дяди Бори, Наташа, уведёт у дочери дяди Игоряши, Вероники, мужа Гиви, полунемца-полугрузина. Это случится по каким-то своим глубоким и имеющим весьма разветвлённую корневую систему причинам, но поводом к этому станет всего лишь то, что в какой-то момент муж Вероники Гиви и дочь дяди Бори Наташа будут одновременно являться сотрудниками Центра Профилактики и Лечения Детской Неврологической Инвалидности, генеральным директором коего и поныне является дядя Игоряша, поскольку он – невролог с мировым именем, однако, стрижка газона, я полагаю, только ещё начата – время от времени его уже сейчас стрижёт Вероника, которая тоже невролог, – как папа. В детстве она ещё называла его «папыч». Мне нравилось слушать, как она его так называет. Нравилось слово. Алёша тоже его так называл. А потом его стала так называть одна Вероника. Потому что Алёша утонул в 1979-м году…

Муж Вероники Гиви работал у дяди Игоряши коммерческим директором. Дочь дяди Бори Наташа работала у него старшим программистом. И Гиви, и Наташа были выпускниками Русского Ракетного Колледжа, но там никогда не встречались. Во-первых, потому, что Ракетный Колледж (МГТУ им. Баумана) очень большой – там куча факультетов, потоков и групп, а во-вторых, потому, что дочь тёти Ники Наташа старше Гиви. Лет на семь…

Впоследствии мне тоже случалось работать у дяди Игоряши. По образованию я – филолог…

Всё это будет потом. Сегодня я просто готов быть первым в цепи. В цепи возделывающих газон. Слово «английский» я сразу воспринял как символ. Всего лишь «как символ» или слишком «как символ» – важно? Бог знает. Знает? Да, знает. Тем более, в будущем выяснилось, что я (к счастью ли? Да, к счастью.) – не первый в этой цепи.

Напоследок неважная правда про дядю Борю. Он – мордва. Точно знаю. Бабушка сказала…))

I

Когда я вернулся из города своих предков в грёбаный Вавилон, я почти сразу обнаружил себя, в частности, и нашу с Да семью, в целом, в довольно плачевном состоянии в социальном плане нашего бытия.

Работы не было ни у меня, ни у неё. У неё, причём, уже года два, ибо их газетёнка «Россия» (не путать с «Россiей» с «i» с точкой) приказала долго жить, как только мы сочетались с нею законным браком. У меня – примерно полгода, где-то с минувшего марта.

Как-то так вышло «нежданно-негаданно» (смайлик какой-то щепочкой соскребает с внутренней части штанишек собственное подсохшее говнецо))), что все мои работы в штате топовых программ на ТВ, да карьера поэта-песенника с показом, опять же, моей хари во всяких там «Песнях года», да и даже ведение своей полосы в «Независимой газете» остались совершенно очевидным образом в «героическом» прошлом. Да, у меня было истинно прекрасное резюме (благодаря размещению коего на украинских биржах труда, уже в последнюю мою неделю в Харькове, меня позвали в какую-то опять-таки топовую русскоязычную киевскую газету, пообещав ещё и обеспечить жильём), но это «почему-то» нисколько не помогало мне с трудоустройством в грёбаном Вавилоне.

Я написал почти всем своим знакомым, кому-то даже позвонил, но все они в той или иной степени разводили руками, да сочувственно пожимали плечьми. Пикантной особенностью этого расклада было то, что большинство моих некогда близких друзей, к коим я обращался тогда за помощью, заняли к этому времени плюс-минус руководящие должности в самых разнообразных сферах, и, в общем-то, разведение рук большинства из них безусловно являло собой цивилизованную форму посылания меня нАх*й, порою даже не без скрытого, но вполне читаемого злорадства по поводу моего «интересного» положения.

Да искала работу гораздо более вяло, но когда всё же предпринимала какие-то попытки в этом направлении, её друзья поступали с ней, в общем, по той же схеме. Таким образом, общее положение вещей выглядело так: мы продолжали почти каждый вечер громко ссориться, все слали нас нАх*й, а жили мы, как дети, скромными подаяниями родителей (её родители, кстати, ещё много месяцев даже не знали, что я вернулся))), и каких бы то ни было перспектив в обозримом будущем не просматривалось.

Примерно в это же время я в последний раз, безусловно ни на что уже не надеясь, обносил недавно записанными последними «Новыми Праздниками» (что как обычно, сам процесс записи, делалось по независящим от меня причинам почти два года))) рекординговые компании и радиостанции. Я, конечно, знал, что всё это бред, но, во-первых, я верю в чудеса (и, кстати, возможно именно поэтому время от времени они всё же медленно, но верно со мною случаются))), ну а во-вторых, ещё в детстве мне, человеку, рождённому в Советском Союзе в начале 70-х годов, запала намертво в душу одна историйка, что всем людям моего поколения рассказывали на уроках истории в четвёртом классе, то есть в самом начале средней школы. Историйка сия такова…

Как известно, в августе 1945-го года американцы впервые в мире применили атомное оружие, практически стерев с лица земли японские города Хиросиму и Нагасаки. О том, что США – Империя Зла, я сейчас говорить не буду, хотя это бесспорно так, и я твёрдо знаю, что уже в недалёком будущем безо всяких посторонних усилий над Америкой сомкнутся наконец воды двух океанов, Атлантического и Тихого, и… как говорится, увидит Бог, что это хорошо)). Не буду я говорить и о том, что в этих бомбардировках не было никакой военной необходимости, ибо победоносная Красная Армия, которой в тот период даже вместе взятые так называемые «союзники», США и Великобритания, объективно не годились в подмётки, и так, как это ей тогда стало свойственно, побеждала, всего лишь выполняя при этом свои союзнические обязательства. Для нас, собственно, и был устроен этот кровавый перформанс – ну да что возьмёшь с ублюдков, горя не видевших? Ничего, увидят ещё!))

Вернёмся, однако, к нашим японцам. В Хиросиме и Нагасаки погибли всё же не все. Некоторые выжили, хоть лучевая болезнь в той или иной степени поразила практически каждого.

Далее «историйка» повествует о маленькой десятилетней девочке, которая медленно умирала в больнице от этой самой болезни, не будучи при этом никоим образом виноватой в чём-либо перед кем-либо в скотской, искренне мне ненавистной, Америке.

Врачи, многие из которых и сами получили нехилую дозу рентген, знали, что девочку не спасти, но кто-то сказал малышке, что если она сделает ТЫСЯЧУ БУМАЖНЫХ ЖУРАВЛИКОВ-оригами, она поправится. И в последние дни и недели своей очень маленькой жизни девочка всё делала и делала этих бумажных журавликов, и каждый журавлик давался ей с бОльшим трудом, чем предыдущий, ибо силы постепенно оставляли её…

Короче говоря, 999-й журавлик выпал из её рук, потому что… девочка умерла.

Знаете, я всю свою жизнь почему-то верю, что если б у неё хватило всё-таки сил на последнего, тысячного, журавлика, она бы выздоровела. Я просто убеждён в этом. Что, в конце концов, знают об истинном положении дел нынешние врачи? Да ничего, в сущности, как и многие другие профессионалы (лучшие из них, кстати, знают, что ничего не знают. И только бездарность вечно стоит на своём, не понимая при этом, что у бездарности вообще нет ничего своего, ибо не счёл нужным Господь одарить их))).

Именно эту легенду «О тысяче бумажных журавликов» я и помнил и помню всегда, когда слал свой роман «Я-1» сотням прекрасных девок в города, где я никогда не бывал (начиная свои письма к каждой из них с неизменного «Здравствуй, Красивая Девочка!»); когда в течение многих и многих лет изо дня в день работаю над своей музыкой или литературой. Помнил я об этом и когда в последний, четвёртый, раз в своей жизни разносил «Новые Праздники» по лэйблам и радиостанциям. Да, конечно, безрезультатно. Да, я знал, что скорее всего ничего не выйдет, но так же знал я и то, что делать я это обязан.

Моя жизнь всегда представлялась мне цепью последовательных испытаний, которым подвергает меня Господь Бог для того, чтоб в конце концов (как, впрочем, и в Конце Времён))) дать мне Ключи от этого никчёмного мира, а заодно и от Своего Сердца.

Моё четырёхкратное хождение по лэйблам и радиостанциям было заранее запланированным и неподлежащим обсуждению испытанием, суть коего состояла в том, чтобы я просто всё равно делал это, несмотря на внешнее отсутствие результата. Бог (то есть, на самом деле, я сам) делал это со мной (то есть, я делал это с собой) для того, чтоб научить меня/себя двум элементарным вещам, что в начале времён умели все люди: во-первых, делать то, что ты должен делать, вне зависимости от внешнего результата, а во-вторых, понять наконец, что результата Внешнего не может быть вообще; что само по себе словосочетание «внешний результат», равно как и «результат очевидный», сами по себе являются абсурдом и оксюмороном. Всё, что ты должен делать в жизни – это делать то, что ты ДОЛЖЕН делать – вот, собственно, и всё.

Да, рассуждать можно о чём угодно и сколь угодно долго, но… право на рассуждения надо ещё заработать. Сначала ты делаешь то, что должен, а потом уже рассуждаешь, должен ли был или нет, ибо иначе ты – просто пустобрёх, или, в лучшем случае, забавный щенок, но уж никак не Мастер.

В конце концов, в ходе своих забот о трудоустройстве своего многострадального проекта я вспомнил, что был когда-то такой DJ по имени Андрей Панин, которому вроде бы искренне нравились «Новые Праздники» – и как музыкальный проект, и как роман, что для меня всегда было тоже немаловажным. И вот мой старый друг и некогда однокурсник Саша Левенко дал мне его новый телефон, и… я ему позвонил.

По-моему, Панин мне на самом деле обрадовался и в тот же вечер пригласил меня в гости. Но чем он тогда мог мне помочь? Да, в общем, ничем. Просто взял несколько дисков и пообещал поставить на своих сетах. Когда-то он не без успеха крутил время от времени «Метрополитен» в первичной версии и вроде как людям нравилось, в чём, конечно, в общем-то, опять же, ничего удивительного, пожалуй, и нет. Людям, в общем-то, опять же, и целом как правило нравится то, что я делаю. Как-то ощущается общим их большинством в том, что я делаю, какая-то, извиняюсь, глубина (смайлик уверенно и театрально пукает в лужу))) – только вот не всем вовремя удаётся послушать это. Ну да ладно, как говорится.

Панин, вообще говоря, человек удивительный. Я, положа руку на сердце, совершенно не понимаю, как он живёт. Как ему удаётся это – так жить!

В среднем пару-тройку раз в неделю Панин летает то в один уголок бывшего СССР, то в другой, и везде он делает своё самое любимое дело в жизни: крутит «пластинки». Иногда, и даже часто, настоящие виниловые пластинки, но по нынешним временам, конечно, больше CD. В остальные дни он играет в Вавилоне, вследствие чего домой он попадает в среднем не раньше 6-ти утра. Но нет, он долго ещё не ложится. Он начинает обзванивать европейские центры, распространяющие новинки мировой музыки, то есть не то говно, что в приказном порядке впаривают на MTV, а именно музыку, хоть и тоже, в принципе, танцевальную. Его телефон подключён к колонкам, потому что он не просто разговаривает с представителями этих центров, а именно отслушивает то новое, что у них появилось, в режиме «банальной международной» телефонной связи, чтобы к концу разговора сделать крупный заказ. Вся эта кипучая деятельность осуществляется им при принципиальном отсутствии мобильного телефона. Просыпается Панин далеко после полудня, и начинает свой день с принятия ванны…))

Если вы пришли к нему в гости, у вас совершенно нет шансов уйти оттуда меньше чем с десятком дисков-саморезов с обнаруженными им в мире музыкальными новинками, которые он совершенно незаметно для вас переписывает, пока между вами неторопливо течёт самая задушевная беседа.

Если агенты влияния существуют в мире помимо меня, то в первую очередь я безусловно причислил бы к ним Панина.

Мы сидели в его съёмной квартире, пили какое-то вино, слушали «Новые Праздники», слушали прекрасную немку Барбару Моргенштерн; я потихоньку пересказывал ему свою харьковскую эпопею с акцентом на теме Заземления (мы не были тогда ещё близкими знакомыми, но мне казалось важным это ему рассказать, да и вообще поначалу я вообще не мог об этом молчать))), и вот тут-то никто иной как Панин и поведал мне, как добираться до того места, куда я всей душой стремился совсем недавней весной…

– Так это же очень просто, – начал он, – доезжаешь на поезде «Москва – Мурманск» до станции «Кемь», там довольно близко до берега Белого моря – можно легко машину застопить – а на берегу они уже и стоят, моторные лодки, катерочки; подходишь к мужикам, договариваешься чуть не за бутылку водки и через четыре часа ты на Соловках.

По поводу новых «Новых Праздников» он сказал что-то типа: «Клёво. Мне нравится, но я, честно говоря, не знаю, кому это можно предложить». Я тоже этого не знал, ибо неоднократно предложил это уже всем, кому можно и нельзя – не думаю, впрочем, при этом, что кто-либо всерьёз что-то слушал.

Мы тепло попрощались. Панин передал мне порцию дисков, и я пошёл домой.

Примерно на днях я понял, что «падение» неизбежно, то есть, в изначально неважном материальном плане бытия Пластмассовой Коробочки по имени тогда ещё Максим Скворцов неизбежно то, что большинство людей попроще неизбежно восприняли бы «падением». Я же, понятное дело, сделал для себя вывод, что Господь Миров всё же не выгнал меня из учеников за неуспеваемость, то есть… Инициация продолжается…

Выражаясь более «человеческим» языком, я понял, что с тем, что тогда воспринималось мною как «нормальная» работа, так или иначе, мне никто не поможет. Да – с ещё меньшей вероятностью, хотя и у меня она практически сравнялась с нулём, а стало быть придётся опять идти хрен знает куда и за небольшие деньги.

У меня, в принципе, был к тому времени опыт, тогда казавшийся далёким воспоминанием в сравнении с ТВ, журналистикой, а тем более с попсовым текстописанием, работы по ремонту квартир и монтёром пути на узкоколейке под Нижним Тагилом и даже в мелкоштучном цеху на хлебозаводе номер «не помню», но расположенном на станции «Серп и молот»)). То есть, всё-таки ради общего дела, каковым я всегда – не смейтесь, именно всегда – воспринимал наш брак с Да, я был теоретически на это готов.

И я начал ездить по всяким собеседованиям с целью устройства на какой-нибудь, чёртов завод или что-нибудь в этом роде. В какой-то мере мне было это даже симпатичней, чем работа на каких-нибудь мудаков из маст-медиа или шоу-бизнеса, большинство коих были примерно моими ровесниками, но лишь с той разницей, что все они были людьми, предавшими свои юношеские идеалы – х*ли, иначе в современном мире, временно управляемом сатаной, не поднимешься.

Я ездил на завод по производству пластиковых бутылок, что запомнилось мне, пожалуй что, наиболее; ездил куда-то ещё; я пытался предложить свои услуги в качестве курьера по странам Западной Европы с каким-то непонятным толком товаром – и, короче глаголя, когда выяснилось, что мой родной дядя, профессор-невролог, директор собственного Центра Детской Неврологической Инвалидности, сообщил моей маме о своём принципиальном согласии приютить мудака-племянника в своём центре в качестве оператора ЭВМ, с зарплатой ровно вдвое меньшей, чем мне платили в «Слабом звене», при пятидневной рабочей неделе с 9-ти до 5-ти на другом конце гэ Москвы, я подумал, что… в нашем нынешнем положении это, пожалуй, неплохо…

II

В назначенный день, а именно 18 сентября 2003-го года, я встал в 6 часов 31 минуту (да, тогда я считал, что мне необходима «Единица» в миг пробуждения (можно спросить, а уверен ль я был, что часы мои точные, но я сразу скажу усомнившимся, что это фигня – важны только те часы, по которым живёшь, ибо других просто не существует в природе)), принял контрастный душ, сварил себе две сосиски, развёл вермишель быстрого приготовления, выпил чашку растворимого кофе «Нескафе», выкурил две сигареты, и уже в 7.15 вышел из дома, направляясь с «Пражской» на «Петровско-Разумовскую» (там ещё каких-то 15 минут на маршрутке до остановки «4-й Лихачёвский переулок», отстояв предварительно минут десять в очереди на эту самую вышеупомянутую маршрутку и, типа, я на работе))).

Тут опять необходим небольшой экскурс в историю моих личных отношений с моим дядей, профессором-неврологом Скворцовым, и, собственно, с его Центром.

Дело в том, что мои родители развелись, когда мне было около двух лет (в основном, конечно, из-за бесконтрольной придури моей мамы и бабушки, но сейчас не об этом))) и потому роль мужского начала, необходимого каждому ребёнку, независимо от пола, играли в моей жизни два человека, что не были мне отцами по крови, но вынуждены были до определённого возраста мне Его заменять)). Одним из этих людей был муж моей тёти (она же – младшая сестра мамы и профессора Скворцова; та самая чопорная особа из профессуры Московской Консерватории, о коей я вскользь упоминал в первой части) – наидостойнейший человек во всех смыслах; в моём романе «Гениталии Истины» он выведен под именем дяди Володи. Вторым же человеком был как раз профессор Скворцов, дядя Игоряша, брат моей мамы и тёти, старший сын моей бабушки, родившийся в день начала Второй Мировой войны, 1-го сентября 1939-го года. Смешно и символично, право, что впоследствии этот день назвали Днём Знаний (смайлику в попку заползает длинный полосатый змей, окрашенный под «Билайн»))); в «Гениталиях Истины» он выведен под именем дяди Валеры.

Я очень любил их обоих в детстве. Действительно чисто-тупо как Отца. Но у дяди Серёжи потом родилась моя двоюродная сестра Маша (и я, кстати, хоть мне и было тогда 9 лет был очень рад и за него и вообще (так что засуньте в жопку себе мудовую примитивную детскую ревность представителей низших каст!))), а с дядей Игоряшей вообще случилась немыслимая и жуткая трагедия: 29-го мая 1979-го года пошёл купаться и не вернулся домой его 12-летний сын, мой двоюродный брат, Алёша (В «Гениталиях Истины» это Антон).

Я не знаю, как он пережил это. В общем, наверное, как все, с кем такое случается: пил полгода, не просыхая, а потом с ним случился инфаркт, но он выжил (инфаркт потом был ещё не один). Мне тогда было шесть. С тех пор меня стали не всегда брать к нему в гости, чтобы я своим жизнерадостным видом не напоминал ему о потере сына, а если и брали, то зорко следили за тем, чтоб на мне ненароком не оказалось одежды, постепенно достававшейся мне от Алёши по мере того, как тот из неё вырастал.

Однако, когда я стал подростком, наши отношения опять потеплели. Иногда дядя Игоряша рассказывал мне что-то удивительное из мира науки и медицины, в частности; дружески критиковал мои детские фантастические рассказы или, порою, искренне восхищался удачными, на его взгляд, пассажами в них. Однако всё это было в отрочестве. Потом с ним произошёл, вероятно, изначально заложенный в фундамент его семьи, катаклизм.

Женился он рано, в канун своего двадцатилетия, и уже через год у них с его супругой, тоже врачом, а тогда, как и он, студенткой, родилась дочь Вероника (ныне она тоже профессор-невролог, но, в отличие от отца, работает со взрослыми). Поскольку на дворе стояло самое начало 60-х, то жили они, в общем, как и все тогда, в стеснённых жилищных условиях, но самостоятельно. Сразу после института они с тётей Светой, его женой, вынуждены были работать чуть не участковыми врачами в поликлинике, расположенной в районе платформы «Красный строитель». Формально это и тогда уже считалось Москвой, но никакого метро там не было ещё лет тридцать. Сегодня в непосредственной близости от улицы с забавным названием Газопровод, где им дали не то крохотную квартирку, не то комнатку в ней, находятся равноудалено две станции метро: «Улица академика Янгеля» и «Аннино».

По тому, что люди непосвящённые могут назвать иронией судьбы, на этой самой улице Газопровод расположен наш с Да районный паспортный стол при ментовке. И вообще, от нашего с ней дома до бывшего дома дяди Игоряши минут пятнадцать неспешным прогулочным шагом. Только дома его теперь нет…

Его недавно снесли и построили там какую-то современную многоэтажную жлобскую «красоту». Когда в 2002-м году мы с Да только въехали в наш нынешний, именно свой, дом, первый самостоятельный дом Игоряши был ещё цел; мы ходили порою туда гулять, но уже через год его снесли. Зачем в одном и том же месте два дома для одной и той же, в сущности, Сущности, хоть и в разных модификациях?)) Сами подумайте…

Кстати о модификациях: Игоряша, тётя Света и Вероника жили в доме №7, корпус 1. Мы с Да и Ксеней живём в доме №7, корпус 2. Однако есть и существенная разница: Да – моя третья жена, в то время, как тётя Света приходилась Игоряше первой)). (Смайлик ищет в зеркале своё отражение, но не находит его)).)

И вот с этой самой своей первой женой тётей Светой он прожил почти ровно тридцать лет, а может и просто ровно. Они родили двоих детей, пережили гибель младшего сына; постепенно острая боль утихла; Вероника вышла замуж; у неё с её мужем Гиви (полунемцем-полугрузином) родился сын Георгий (ныне он тоже студент-медик), внук Игоряши и тёти Светы, и тут…

Даже, понятно, и не знаю, что там и как, свечу не держал, но вероятно он просто понял что-то типа – сейчас или уже никогда. В один день собрал вещи и ушёл. Долгое время снимал однокомнатные квартиры, но в конце концов, поскольку врач он к тому времени был уже известный, ему удалось получить свою, по первости тоже однокомнатную, что, впрочем, вообще не особо важно.