На чистовик

Рената Соло

НА ЧИСТОВИК

Роман

Посвящается А.

10 февраля

Алекс стоял у двери в палату, опустив голову и не слыша, что к нему обращаются. Вой сирены за окном заливал отупляющей волной – этот пронзительный шум унёс с собой все остальные звуки, и внутри Алекса осталась лишь липкая холодная пустота. Казалось, время остановилось, и он остановился вместе с ним.

– Эй, вам нехорошо, принести вам стакан воды? – потряс его за плечо молодой врач реанимационной службы в накрахмаленном белом халате.

– А? Нет, нет, спасибо, я в порядке. Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– Нет, сейчас вам надо только набраться терпения и ждать, остальное уже наша забота.

Человек в белом халате смотрел на него с безликим профессиональным сочувствием. Как видно, так безлико-профессионально их учат смотреть в медицинской школе.

– Конечно, – кивнул Алекс, закрыв руками лицо. – Скажите, доктор, она придёт в себя?

– На сегодняшний момент я не могу вам ничего обещать. Мы делаем всё, что от нас зависит. – У вас есть дети?

– Да, две девочки, – Алекс вспомнил о детях, и его пробила непроизвольная дрожь. Что он им скажет, если…

– Как я уже сказал, о ней позаботятся, а вам бы не помешало выпить чего-нибудь успокоительного…

Так же безлико потрепав Алекса по плечу, молодой врач удалился деловым уверенным шагом.

Алекс со вздохом опустился на стул. Как же так… Как так получилось? Он вспомнил весенний цветущий Белград и их Большую Любовь. Той весной они вцепились друг в друга, как два краба, и весь окружающий мир перестал для них существовать. Это была на самом деле Большая Любовь – такая любовь бывает лишь однажды в жизни, и о ней хочется кричать на всех перекрёстках. Такую любовь надо лелеять и пестовать, пронося через жизнь, несчастья, разочарования и потери. Вот они бегут, держась за руки под дождём, и пищат от восторга. Буйство стихии, молодость и беззаботные они. Вот их свадьба на берегу Дуная: она – Мила, изящная, полная лёгкой грации, с высокой причёской, в простом, но идеально сидящем на ней белом платье, и он – влюблённый мальчишка с детской улыбкой, в купленном утром того же дня костюме и парадных туфлях. Весёлые гости, так загулявшие на их свадьбе, что к утру их находили спящими в кустах, и они – весёлые, ошарашенные свалившимся на них счастьем… Потом они приехали в Америку, у них родились дети, тяжёлая иммигрантская жизнь постепенно начала налаживаться. Потом всё было очень даже неплохо. А потом что-то в их жизни изменилось и пошло не так… Он опять зарылся руками в ладони и зарыдал…

За два дня до этого.

Мила механически повернула ключ в замочной скважине. Раздался знакомый щелчок замка, и дверь открылась. Их квартира… Такая уютная, с любовью обставленная. Каждый уголок в этой квартире обустраивался ими с Алексом со смыслом. Детская комната и улыбающиеся мордашки дочерей, смотрящие со стен. Фортепиано, покрытое пёстрым лоскутным одеялом, их спальня и разрисованный ею деревянный комод… Какое это всё родное, любимое… Когда и как она начала всё разрушать? Всё ведь шло так хорошо… Она до головной боли думала, думала, пыталась проанализировать, когда, почему и как всё пошло не так и зачем она всё испортила. Испортила жизнь себе, Алексу, девочкам… Непонятно зачем, когда, как и почему. Сердце разрывалось на тысячу кусков, и казалось, что только много слёз смогут облегчить его безумную боль. Но слёзы никак не хотели выходить – Мила просто тупо смотрела в одну точку и, обняв себя руками, механически качалась из стороны в сторону. Это конец. Страшно захотелось пить. Мила открыла шкаф, потянулась за чашкой. На голову ей упал какой-то небрежно упакованный пакет. Дрожащими руками она достала его содержимое – она совсем забыла про эту штуку, так ни разу и не попробовала… На оранжевой картонной упаковке большими буквами было напечатано: «Упаковано и разрешено к продаже в штате Нью-Джерси». Отшвырнув пакет в сторону, Мила опустилась на стул и неожиданно захохотала…

Глава 1

Апрель прошлого года

«Всё-таки я прекрасно выгляжу, – восхищённо подумала про себя Мила Богданович, смотрясь в зеркало, но в восхищении этом звучала едва заметная нотка сомнения. – Обаятельное лицо, хорошая фигура, оригинальная манера одеваться… Ничего не скажешь, я прекрасно выгляжу для своего возраста. Вот только эти морщины на лбу меня старят… Да и вообще, похудеть бы не мешало… – её взгляд из восхищённого становился всё более критическим и оценивающим. – Ну да ладно, какая есть, не в красоте счастье…»

Мила Богданович любила подолгу рассматривать себя в зеркале, радостно улыбаться ему, строить глазки. На пороге сорокалетия собственная внешность вдруг начала сильно беспокоить её. Казалось, время уходит слишком быстро и его необходимо перехитрить и обогнать. Хоть немного, на одну минутку, задержать молодость и красоту, ни в коем случае не сдаваться неумолимому ходу жизни.

Мила боялась огня, машин, болезней, тараканов и ещё много чего. Но одним из главных её страхов был страх увядания. В детстве и юности она была застенчивой, уязвимой и не верила в себя. Повзрослев, она начала расцветать. Медленно, но неуклонно она расцветала, хорошела, раскрывалась и сейчас наконец почувствовала, что приближается к пику своей женской яркости и красоты. И ей очень хотелось подольше задержаться там, на вершине своей привлекательности, но она понимала, что на смену любому пику неизбежно приходит спад. Потому и смотрелась подолгу в зеркало, критически оценивая свою внешность. Смотрела на себя снисходительно и любовно и – одновременно – оценивающе и строго.

«Сегодня хороший день, – подумала Мила, налюбовавшись на своё отражение в зеркале. – Алекс рано придёт с работы и заберёт девочек. А я, может быть, вырвусь пораньше и всё-таки успею поцеловать их перед сном».

Сегодня вечером у них на работе готовилось важное благотворительное мероприятие. У них постоянно происходили какие-то мероприятия, и Мила с этим уже почти смирилась. Она любила свою работу, но не отказалась бы работать поменьше. Мила работала заведующей музыкальным отделением в элитной частной школе, находящейся на восточной стороне Верхнего Манхэттена. Это была одна из тех школ, в которые беременные мамаши записывают своих ещё не родившихся детей. Чтобы поступить сюда, вам надо пройти десятки собеседований, и желательно, чтобы вы принадлежали к верхушке нью-йоркского бомонда. Школа Ларк славилась своими программами искусств, а также первоклассными гуманитарной, математической и спортивной программами. Преподавателям и директорскому составу положено было одеваться с иголочки, говорить тихим, вкрадчивым голосом, томно растягивая слова, и улыбаться особой, неопределённой улыбкой – так, что собеседнику часто было непонятно, искренне вы улыбаетесь или просто слегка растягиваете губы в соответствующей коду вежливости гримасе. Мила не любила так улыбаться. Она улыбалась от души, широко и открыто, как ребёнок. И когда она улыбалась, окружающие невольно улыбались ей в ответ.

Сегодняшнее мероприятие было организовано на широкую ногу. Очередной благотворительный банкет, организованный родительским комитетом. Мила осторожно заглянула в банкетный зал. Осторожно, чтобы её не увидели, ведь тогда придётся общаться. Она это ненавидела. Всей душой ненавидела «смол-ток», эти глупые разговоры ни о чём, фальшивые улыбки, бесконечные «как дела» и «погода сегодня хорошая». Кому нужна эта ванильная лабуда? Если уж тратить время на разговоры, то чтобы поговорить о чём-то, что имеет смысл: о музыке, например, литературе, педагогике, на худой конец…

Банкетный зал выглядел торжественно. Покрытые светло-жёлтыми скатертями столы, красивая фарфоровая посуда, цветы, всё обставлено изысканно и со скромной роскошью, в лучших традициях школы Ларк. Несколько самых активных мамочек из родительского комитета суетливо сновали по залу, проверяя, чтобы на скатертях не было ни складочки, серебряные приборы лежали строго перпендикулярно по отношению к стульям и столы были накрыты безупречно. Мила посмотрела на экран телефона: ещё полчаса, и начнётся. И надо будет говорить, говорить и улыбаться… Соберётся весь директорский состав. И новый директор школы, мистер Хармс, такой обаятельный человек, сегодня редко таких встретишь, и замдиректора Кайл, её прямой начальник, и Скотт, заведующий отделением иностранных языков и английской литературы, и их школьный массовик-затейник Сара, и директор младших классов, и другие руководители и педагоги. Ну и все самые влиятельные родители соберутся. Разодетые в пух и прах, с бриллиантами в ушах и сумочками от Гермес женщины, мужчины в дорогих костюмах и золотыми булавками для галстуков… Но у неё есть ещё целых полчаса, и она может пойти и заняться своими делами.

* * *

– Алекс, я сегодня опять поздно. Накорми детей, сделай с Ниной уроки и уложи девочек спать. Я очень хочу успеть домой пораньше, но, наверное, вернусь, когда они уже будут спать. Ничего не поделаешь, у нас очередное благотворительное мероприятие…

Она устало уронила телефон на стол. Он золотой муж, Алекс. И папа, и мама детям, хотя сам работает, да и здоровье у него не очень. И никогда никаких жалоб, упрёков, всегда поддержит в трудную минуту. Жаль только, что у них так редко бывает возможность пойти куда-то и побыть вдвоём. Только быт, дети… А так хочется иногда вырваться из этого замкнутого круга… Вот здорово было, когда они, молодые и свободные, как птицы, бежали по улице под дождём и во всю глотку вопили от восторга…

Мила сняла туфли и положила ноги на стол. Она устала. Но она знала, что ещё немного – и у неё откроется второе дыхание. Надо только вздохнуть, натянуть на себя фирменную школьную улыбку, сквозь которую будет неизбежно пробиваться её собственная – открытая и искренняя, расправить плечи и войти в зал. Всё не так уж плохо, к тому же её ещё там и накормят – возможно, даже вкусно накормят…

* * *

– Я не понимаю, почему наш новый директор, уважаемый мистер Хармс, не закроет эту новомодную театральную программу, – громогласно вещала дородная Лиз Лерман, мама двойняшек-восьмиклассников. – Всем известно, что мистер Хармс – экспериментатор и любит всякие новшества, но ведь это же мешает занятиям! Какие-то странные встречи по три раза в неделю, импровизации бесконечные, а ведь детям ещё надо успевать делать уроки! И потом, они слишком увлекаются и ничем другим не хотят заниматься. Только бегают по дому, как ошпаренные, с истерическими криками и стонами, это, как видно, то, что сегодня называется «театральной импровизацией»…

– Вы абсолютно правы, – мягко улыбнувшись, ответила Мила, – в восьмом классе напряжённая учебная программа, и детям необходимо время, чтобы делать уроки. Но вы же сами говорите, что они так любят эти занятия! Ваши близнецы просто расцвели. Перестали хулиганить на уроках, слушают учителя, участвуют в дискуссии, а всё потому, что теперь у них есть возможность использовать свою неукротимую энергию в мирных целях. А побегав и наоравшись от души, и уроки можно спокойно делать. Но если вас что-то не устраивает, поговорите, пожалуйста, с мистером Хармсом. Вы же знаете, что мы делаем всё, чтобы учащиеся нашей школы были довольны. Ведь наше мотто – это процветание и успех каждого ученика…

Беседуя с Лиз Лерман, Мила тайком скосила глаза на огромный стол, на котором были расставлены всевозможные угощения и закуски. «Надо как-то вежливо увильнуть и незаметно пробраться к столу. Тут всё так аппетитно выглядит… Вот эти грибочки, и этот вот салат, хоть вредный, но вкусный, и сыры, конечно, и маленькие бутербродики и суши. А вот ростбиф. Ну и шампанское, конечно. Или, может, красное вино?» Мила обожала вкусно поесть и частенько баловала себя. А потом ругала себя за то, что много ест и толстеет. Но сегодня можно. Только сегодня, а потом на диету…

* * *

– Скотт, почему ты ничего не ешь? – весело налетела она на сотрудника, задумчиво уставившегося в полупустой стакан с виски. Скотт Сигер был заведующим отделением английской литературы и иностранных языков, а также преподавал основы психологии и философию. Молодой чудак, похожий на сумасшедшего профессора, он относительно недавно пришёл к ним в коллектив. Скотт родился в обеспеченной семье в Лос-Анджелесе, окончил Колумбийский университет по классу философии и психологии, женился и так и осел в Нью-Йорке. Поведение у него было довольно своеобразное: он вёл себя одновременно как заумный философ-старикан и как дурачливый, шкодливый мальчишка без царя в голове. Огромного роста толстяк с гладко выбритой головой, круглыми очками с толстыми стёклами и крупными чертами лица, он носил галстук-бабочку и повсюду таскал за собой труды Ницше, Шопенгауэра и Сартра. Мила не знала, на самом ли деле он их читал или просто носил с собой с умным видом, чтобы показать всем, какой он незаурядный. Как бы то ни было, Скотт выделялся на общем фоне, производя впечатление человека интересного и забавного. Мила симпатизировала ему, несмотря на то, что считала очень некрасивым.

– Тут такое угощение, а ты виски стаканами глотаешь, – с улыбкой сказала она ему. – Поешь, с утра ведь на работе, да и пить на голодный желудок вредно.

Мила была сердобольной женщиной, всех вокруг жалела, стараясь накормить и обогреть. Не все могли по достоинству оценить её временами навязчивую заботу, но послать её куда подальше людям было неудобно, ведь в остальном она была довольно мила.

– Спасибо, мамочка, я обязательно что-нибудь съем, – улыбнулся ей Скотт, обнажив мелкие жёлтые зубы. – Как твой день прошёл, ошалевшие от бушующих гормонов подростки не докучали?

– Неа, а как у тебя?

– Мне попробуй докучи, я им расскажу теорию о сверхчеловеке Ницше, и они в момент успокоятся (читай, заснут от скуки), – Скотт забавно прищурил глаза, будто пытаясь заснуть, и подмигнул ей.

Скотт дурачился с детьми, и они его любили, но Миле казалось, что из-за своего поверхностного отношения к предмету он оставляет за гранью много всего такого, чего дети могли и хотели бы услышать. У неё был совсем другой подход к педагогике: относись к детям, как к себе равным, и требуй от них полной интеллектуальной и ментальной отдачи. Тогда они, дети, будут неуклонно развиваться, тянуться вверх, гордиться своими успехами и тянуться вверх ещё выше. А педагога, который не смиряется с существующим положением вещей, добиваясь от учеников истинной глубины и вникания в предмет, они будут от души любить и уважать. Мила была талантливым педагогом и знала это.

– Хочешь, пойдём завтра на ланч? – спросил её Скотт. – Я хочу одну философскую книжку с тобой обсудить, больше ведь не с кем… Ты свободна на большой перемене?

– Посмотрим, не знаю, сколько у меня будет работы. Мне нужно подобрать произведения для концерта камерной музыки. И написать план одной пилотной программы, которую я планирую запустить в следующем году, так что у меня будет чем заняться.

– Нет проблем, я знаю, где тебя найти. А сейчас я послушаюсь твоего совета и пойду что-нибудь поем, чтобы не начать непристойно себя вести после третьего виски натощак.

Виляя пухлыми бёдрами и фальшиво напевая, Скотт продефилировал к ломящемуся от закусок столу.

– See ye, – пропел он, театрально делая Миле ручкой.

«Вот клоун!» – подумала про себя Мила и, фыркнув, пошла переговорить с начальником.

* * *

А вот и её начальник Кайл. Мила вся подобралась, пытаясь понять, каким боком ей лучше к нему подступиться, чтобы добиться своего. Замдиректора Кайл Смит, или Большой Босс, как она его за глаза называла, был, в принципе, неплохим парнем, но зашкаливающий эгоцентризм и повышенное чувство собственной важности делали его человеком не особо приятным в общении. Кайл отвечал за специализированные отделения в школе, изо всех сил пытаясь абсолютно всё держать под своим контролем. Это частенько приводило к недовольству коллег, но противостоять Кайлу никто не смел: почувствовав малейшую угрозу своему эго, он, закусив удила, пускался в бой. Миле надо было попросить разрешение на организацию большого весеннего концерта, который показал бы работу учеников всех отделений искусств школы – музыкального, танцевального, театрального и художественного. Мила давно вынашивала идею этого коллаборативного проекта, но боялась попросить напрямую, хорошо зная особенность начальника запарывать все новые начинания на корню…

– Привет, Кайл. Надеюсь, ты хорошо проводишь время.

– Неплохо, спасибо, хотя ты же знаешь, я совсем не пью, поэтому мне не так весело, как вам, алкоголикам.

– Весело не то слово, но, если честно, я уже готова идти домой. Послушай, Кайл, у тебя не найдётся минутки? Мне нужно кое-что с тобой обсудить…

* * *

Сонная и слегка навеселе, Мила стояла на платформе метро. Поезда, как всегда, не было. Поезда никогда нет, особенно вечером, и ей стоит колоссальных усилий выдержать ожидание, не начав внутренне кричать и ругаться. Она хорошо знала это ощущение постепенно накатывающей ярости: сначала она ждала нарочито равнодушно, будто заморозив свои эмоции и мозг, после чего какая-то иррациональная злоба на проклятый общественный транспорт захлёстывала её. И тут она говорила себе, что злоба не поможет и надо просто остановиться, но это не особо помогало… Чтобы не нервничать, она начала ходить туда-сюда по платформе. Так хотелось увидеть детей, но, увы, не сегодня. Поезд приходи же ты, к чёрту, мерзавец!

* * *

– Явилась – не запылилась, – Алекс явно собирался идти спать.

– Что с детьми?

– Храпят вовсю. Видят десятый сон.

– Так что – я опять их не застала? Алекс, ну почему всегда так?

– Потому что ты слишком ответственная. Слишком много отдаёшь работе. Другая бы выполняла минимум своих обязанностей и бежала домой, а ты какая-то упёртая прямо. Если увлекаешься, тебя не остановить.

– Ладно, ты, как всегда, прав, я знаю, что сама создаю себе лишний стресс. Пошли-ка спать. Только не храпи так страшно, а то я не смогу заснуть…

Глава 2

– Нина, Софи, вставайте скорее, уже поздно, мы опять ничего не успеем! – Мила с трудом открыла глаза и первым делом подошла к зеркалу, чтобы проверить состояние своего живота. «Следы вчерашнего чревоугодия налицо. И всё так противно висит, фу. И сиськи маленькие. Ну почему я иногда себе нравлюсь, а иногда совсем нет?»

Но долго предаваться рассматриванию своего тела ей не дали.

– Эй, Милок, ты будешь в зеркало пялиться или всё-таки соизволишь накормить детей?

Ей в очередной раз стало стыдно. Вот так всегда. Почему она не может побыть с собой наедине, узнать себя получше, посмотреться в зеркало, поухаживать за собой. Каждый раз, когда она делала что-то для себя, да хоть в зеркало смотрелась или спала утром подольше, она чувствовала, что обворовывает свою семью. Могла бы приготовить что-то, с детьми позаниматься, убрать, с мужем пообщаться, наконец, а она только и ждёт, как бы сесть с огромной чашкой турецкого кофе и тостами с сыром в уголке и уткнуться в телефон. И чтобы няня пришла поскорее и никто её не трогал. Алекс – он не такой. Он всё своё время посвящает детям. А из неё получается какая-то неправильная мать и ужасная домохозяйка.

Отмахнувшись от назойливого укола совести, она быстро оделась и побежала кормить семью.

* * *

Нью-Йорк – это город противоречий. В нём есть место каждому, и в нём каждый может почувствовать себя чужим. Суровый, торжественный и грандиозный, но вместе с тем уютный, ненавязчивый и душевный. Холодный и тёплый, такой, где ты чувствуешь себя одним на белом свете, беспомощным и маленьким и в то же время окружённым пониманием и поддержкой. Этот город давит на тебя и обнимает, он обдаёт лёгким тёплым бризом и задувает пронизывающим до костей ледяным ветром. Это город богачей и бедняков, людей всех национальностей, профессий, вероисповеданий и цветов кожи. Тут можно найти еду и одежду любой страны, и тут может случиться всё, что угодно. Это город света и тьмы, надежды и отчаяния, чистой любви и тёмных страстей, это добрая сказка, которая может в любой момент превратиться в фильм ужасов. Нью-Йорк – это самый лучший город на земле, и, раз влюбившись в него, ты пропадёшь навечно.

Мила с Алексом приехали сюда десять лет назад из Сербии в поисках лучшей жизни. Мила окончила музыкальный факультет Белградского университета искусств по классу вокала и хорового дирижирования и долго думала, где ей стоит продолжить свою карьеру. Выбор пал на Нью-Йорк, потому что там Алексу, инженеру, легче всего было найти работу. Мила поступила учиться на магистра в Нью-Йоркский университет, они бросили всё и уехали на поиски своей Большой Американской Мечты. Как страшно они бедовали в первый их год в Америке – это была настоящая борьба за выживание. У Алекса не было разрешения на работу, родилась маленькая Нина, они жили в крохотной квартирке в неблагополучном районе Квинса – с тараканами и без окон, питаясь только макаронами и молоком, талоны на которое бесплатно выдавал им штат Нью-Йорк. Мила училась, растила малышку и подрабатывала, где и как могла. Они с достоинством пережили все невзгоды и очень гордились тем, что не развелись тогда, в тот первый жуткий нью-йоркский год.

Через год Алекс получил визу, устроился на работу, и жизнь начала постепенно налаживаться, но Милин Нью-Йорк долго ещё был страшным, холодным и нависающим над ней городом равнодушия и одиночества. Прошло как минимум пять лет, пока она научилась называть Нью-Йорк домом. А научившись, полюбила этот город всей душой. Она наслаждалась его вечной суетой и неопрятным разнообразием, ненавидела до зубовного скрежета его общественный транспорт, с искренним интересом узнавала истории его жителей, с которыми ежедневно знакомилась в метро. Она плавала в этом городе, как плавает маленькая, но уверенная в себе рыбка в огромном океане возможностей и надежд. Она стала неотъемлемой его частью.

Мила шла по Мэдисон-авеню и едва заметно улыбалась. Ветер надежд, ветер перемен, весна. Она ненавидела ледяные нью-йоркские ветра, и суровая нью-йоркская зима становилась для неё настоящим испытанием. До костей пронизывающий, задувающий в душу ледяной ветер забирал у неё радость жизни и надежду на лучшее будущее. Это надо было пережить, перетерпеть. Единственная надежда была на то, что после зимы всегда придёт весна, а с ней подует и ветер перемен. Почему-то этот апрельский лёгкий ветерок пахнул океаном, неся в себе какой-то лёгкий привкус того, что всё ещё будет в её жизни, всё, о чём она мечтала, всё то дорогое и несбывшееся, что она тайно оплакивала, осматривая себя по утрам в зеркале, оно ещё случится. Так говорил ей пахнущий океаном тёплый ветер, и она верила. Не могла не поверить, ведь ветер перемен не мог врать…

Люди деловито сновали мимо неё, спеша по своим неотложным нью-йоркским делам. Город занятых людей. И Мила была занятым человеком, деловой колбасой, вечно пытающейся повсюду успеть. Но в такие апрельские дни она отказывалась спешить. Ей хотелось распахнуть руки миру, остановиться среди спешащей по делам толпы и закричать: «Я ЕСТЬ! Я ТУТ! Я ЖИВУ!!!!» И плевать ей хотелось на посторонних. Пусть себе смотрят на неё, как на сумасшедшую, это не сможет нарушить её радость…

Чёрт, опять подвернулся каблук. Она всё время спотыкается, натыкается на всякие предметы, недаром её муж, Александар, над ней постоянно посмеивается. Называет её «Милок – бедлам и разрушение». Алекс не понимает, что она просто не умеет рассчитывать траекторию своего движения. Вот и сейчас – шла-шла и ни с того ни с сего подвернула каблук. Ещё почему-то все вокруг говорят, что она носится, как угорелая, и не смотрит под ноги. Ерунда. Это они плетутся, как черепахи, а у неё нет времени на то, чтобы тащиться по жизни, с трудом волоча за собой ноги. Смачно выругавшись, она оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что её никто не услышал, поправила свою неуправляемую рыжую шевелюру, допела про себя со вчерашнего дня преследующую её арию Лючии ди Ламмермур и вошла в здание школы.

* * *

В крошечном кабинетике Милы не было окон, зато он весь был завален нотами, книгами и бумагами. На полу валялось несколько пар туфель на каблуках – Мила надевала их в торжественных случаях. На крючках двери висели какие-то кофты, накидки, вечерние платья, а на полках в беспорядке были сложены детские книжки и игрушки. Если посмотреть со стороны, действительно можно было подумать, что хозяйка кабинета и есть сама Мисс Бедлам и Разрушение. Нот и бумаг в кабинете было столько, что они в беспорядке лежали на пианино, на столе, на шкафах, а иногда и на полу. Миле временами становилось стыдно за беспорядок в своём кабинете, но она старалась не заострять внимания на такой ерунде, как разбросанные ноты. Иногда она закрывалась в кабинете во время большой перемены и тщательно его убирала. На душе сразу становилось легче, но через несколько недель кабинет принимал свой обычный захламлённый вид. Каждый раз, когда обожающие её и ходящие за ней по пятам ученики заходили к ней, она дежурно извинялась за беспорядок. На самом же деле он её совершенно не смущал, больше того, она считала беспорядок проявлением своей творческой оригинальности и даже немного гордилась им.