Люди. Берег океана

Я на ощупь нахожу ручку от двери, не отрывая взгляда от Эрика.

– Прости если сможешь, что оставляю тебя. – Произношу я, имея в виду, что скоро умру.

Я открываю дверь, Эрик в порыве тянется ко мне, но быстро отступает, я шагаю через порог, а он остается в коридоре. Мои руки дрожат когда я закрываю дверь.

Делаю вдох и понимаю, что в камере пахнет не так, как наверху или в коридоре. Я не замечала этого, потому что впервые вышла из нее. Теперь я ощущаю разницу, пахнет не плохо, но меня начинает мутить.

Сползаю спиной по двери, сажусь на пол и чувствую, как теплые слезы катятся из глаз. Я не останавливаю их. Я столько держалась. Больше не могу. Они льются по щекам, согревая их.

Пожалуйста, не уходи. Зайди и обними меня. Пожалуйста, не оставляй меня. Мне так страшно. Но Эрик не слышит моих молчаливых просьб, а я слышу его шаги. Они становятся все тише и тише, а потом и вовсе исчезают. Он ушел. И больше не придет. Я никогда его не увижу. Это конец. Почему мне так больно?

Глава 2

Я бегу по холодному полу. Мимо на стенах пролетают картины. Я стараюсь бежать быстро, но ноги меня не слушаются и лишь медленно волочатся. Я должна успеть, я должна…

Подбегаю к двери, распахиваю ее и сразу же врываюсь в комнату. Джордж, мой брат, стоит на коленях в воде. Почему в комнате столько воды? Мои ноги намокают и начинают болеть от холода. Мне больно стоять.

– Это не вода, – произносит мой младший брат, будто прочитав мои мысли. – Это атландия, Кейтлин.

Что? Я не понимаю. Откуда ее здесь столько, и зачем?

– Вставай, пошли отсюда, – произношу я, подходя к брату, но с каждым моим шагом воды или атландии становится все больше, сначала по щиколотку, потом по колено, по живот, и, когда я касаюсь руки брата под водой, ему уже по шею. Я хватаю его за руку и тяну к двери, через которую вошла. Но как бы я ни старалась, нас тянет в обратную сторону. Засасывает обратно.

– Мы все утонем в атландии, – произносит Джордж.

Вода накрывает меня с головой, и мне становится нечем дышать. Я никогда не любила нырять и задерживать воздух под водой. Но Джордж в этом мастер, и я думаю о том, что он справится. Я не дышу пару секунд, потом еще несколько. Легкие болят, хочется вздохнуть. Я крепко держу брата за руку и пытаюсь продвинуться к двери, до каждый шаг вперед отбрасывает меня обратно. Последнее, что я слышу – это голос Джорджа, ясный, громкий, ровный.

– Мы все утонем. Мы все утонем, мы все утонем в атландии.

******************

Я просыпаюсь. Мне до сих пор кажется, что я тону, но это не так, по крайней мере не буквально. Моя кожа и футболка, в которой я сплю, влажные от пота. Мне хочется снять ее с себя и принять душ, чтобы смыть пот и неприятные ощущения после ночного кошмара. Отлично, теперь и во снах мне не будет покоя.

С того момента, как я подписала договор, мне снился хороший сон один раз, все остальные ночи я проводила в бессознательном состоянии. И мне нравилось это. Сон был мои спасением.

Я повторяю про себя, что с мамой и братом все будет хорошо, и иду в ванную комнату. Здесь нет душевой кабины, только маленькая ванная, еще более маленькая раковина, тумбочка под ней и туалет. Я раздеваюсь и забираюсь в ванную. Включаю душ и направляю его на себя. Я сижу так некоторое время и прокручиваю сон у себя в голове пару раз. Кожа краснеет от горячей воды и приятно пульсирует. Я вылезаю из ванны и чищу зубы. Вытираюсь мягким полотенцем, надеваю длинную футболку и свободные шорты. Смотрю на часы, которые висят на стене. Без пятнадцати семь. За последние две недели я ни разу так рано не вставала. Но спать не хочется: вдруг приснится еще кошмар. Мне всегда было сложно заснуть снова, если я просыпалась от кошмара.

Здесь я привыкла сразу же есть после пробуждения. Интересно во сколько Чарли приносит завтрак?

Журналы или плеер? Ничего из этого не вызывает у меня интерес. Я застилаю кровать и сажусь на пол. В голову сразу начинают лезть мысли о вчерашнем вечере. Неприятный разговор с Грэгори и Софией, понижение возрастного ценза, тот странный тип и та бедная девочка.

Кто-то стучится в дверь. Наконец-то Чарли принес завтрак. Я быстро ложусь на кровать и закрываю глаза, притворяюсь, будто бы сплю – не хочу разговаривать с ним. Пусть он, как всегда, положит его на тумбочку и уходит. Я лежу полминуты, но никто не заходит. Значит, это не Чарли с едой. Но тогда кто? Стук повторяется. Я аккуратно встаю и подхожу к двери.

– Кто там? – Мне почему-то становится страшно.

– Привет! Меня зовут Джон. Я тоже подписал договор об умерщвлении. Хотел предложить тебе вместе позавтракать.

Что? Какой еще Джон? В смысле вместе завтракать? Он, наверное, ненормальный. И что мне сказать?

– Нет, спасибо.

– Я просто заметил, что ты все время сидишь в камере, не выходишь и не говоришь ни с кем. Вот я и подумал тебе предложить, может быть ты стесняешься.

Какой он… Зачем я ему нужна? Ну сижу себе и сижу, никого не трогаю. Он что, типа такой сердобольный?

– Ладно, не хочешь, не буду давить на тебя. Если что, выходишь, потом налево, прямо до конца, самая последняя дверь – это моя. Заходи, когда захочешь.

Слышу шаги. Уходит. Шаги затихают и пропадают. Ну наконец-то. Выглядываю тихонько из-за двери и вижу, как кто-то стоит прямо передо мной. Молодой парень, не старше Эрика, в зеленой клетчатой рубашке и темных штанах. Светлые волосы аккуратно расчесаны и приглажены. Он ярко улыбается и смотрит с явным ехидством. Радуется, что провел меня. Огонек в его зеленых глазах меня раздражает.

– Мышонок выглянул из норы? – задорно усмехается, как я понимаю, Джон.

– Чего?

– Джон. Приятно познакомится. – Он протягивает мне ладонь, я смотрю на нее в ступоре и растерянности.

– Ладно, скажешь хоть, как тебя зовут? – Парень опускает руку, не дождавшись рукопожатия.

– Кейтлин, – произношу я, с опаской глядя на незваного гостя.

– Красивое имя.

Джон нерешительно проводит рукой по затылку. Понятно. За напускной храбростью и ребячеством он прячет неловкость. Или ему стало неловко от моей реакции на него. Так часто бывает: люди принимают мои отстраненность и холодность за высокомерие, хотя мне просто не по себе, когда я разговариваю с незнакомыми или малознакомыми людьми. Это просто стеснение. Хотя должна признаться, в этот раз примешивается еще и возмущение.

– Кто проснулся так рано? – Из-за поворота выныривает Чарли. – Чего это ты, а?

Он катит тележку на колесиках, на которой стоят контейнеры с едой. Стучится в соседнюю камеру, заходит туда на пару секунд, чтобы отнести завтрак, и направляется к нам. Я молчу.

– Доброе утро, Чар, – здоровается Джон.

Чар? Они что, друзья? Этот Джон, видимо, до всех доколупывается.

– Доброе, доброе, – отвечает Чарли. Почему у всех такое хорошее настроение? Почему они такие громкие? Чарли направляется ко мне справа, а Джон стоит напротив, мне почему-то становится трудно дышать.

– Захотела впервые попить горячий кофе, а не остывший? – обращается ко мне Чарли и подает белый контейнер с едой и теплый картонный стаканчик с кофе. Я беру молча, стараясь не сильно хмуриться. Чарли дает такой же контейнер и стаканчик Джону и катит свою тележку дальше.

– Не передумала на счет моего предложения? – спрашивает Джон.

– Почему ты здесь? – вопросом на вопрос отвечаю я.

Если он из тех ненормальных, которые тащатся от мысли, что их съедят (таких немного, но все же они существуют), я не буду с ним общаться. Обычно люди продают себя, чтобы заработать в безвыходных ситуациях, но есть и те, для кого это – мечта. Они отправляются в камеры ожидания, как на курорт.

– Моя мама болеет, ей нужны деньги на лечение. Большие деньги, – просто отвечает Джон, будто бы смирившись. Будто бы он не подписал себе смертный договор, а просто устроился на работу. Тяжёлую, но все же высокооплачиваемую.

– Понятно. – Мне жаль Джона и его мать, но не больше и не меньше. Очень трудно сочувствовать людям и переживать за них, когда ты тоже в ужасной ситуации.

– Ладно, пошли, – произношу я, и глаза Джона загораются.

Я сама удивляюсь себе. Не знаю, зачем, но я просто соглашаюсь.

Делаю глоток горячего кофе. Хорошо. Все это так отличается от моих предыдущих дней в камере, что я ненароком забываюсь и, может быть, даже успокаиваюсь.

Мы проходим по узкому коридору. Так как мы находимся в конце цокольного этажа, темно-серые двери, ведущие в камеры расположены только справа, слева глухая стена.

Интересно все камеры одинаковые? По крайней мере я увижу ещё одну помимо своей.

Я не знаю, какие из камер сейчас пусты, а какие держат внутри человека или, может быть даже, нескольких. Согласно слухам, у Филлипсонов всегда все камеры заняты, у них одни из лучших условий для хранения людей.

Ну конечно же, ведь Грэгори лидер ГЗСВ и держит репутацию. По закону Атландии после подписания договора должно пройти минимум две недели или максимум год после того, как человек будет умерщвлен. День умерщвления должен быть указан в договоре. Мой день умерщвления чуть меньше, чем через две недели – через двенадцать дней.

Мы доходим до камеры Джона, и он, открыв дверь, пропускает меня вперед. Я захожу и оглядываюсь, с сожалением замечая что его камера ничем не отличается от моей.

– Что я должен сказать? Ну… чувствуй себя как дома, – по-доброму усмехается Джон, даже немного неловко.

Я не отвечаю.

– Садись. – Джон указыват на кровать.

Я осторожно присаживаюсь, и Джон садиться следом, разворачиваясь всем телом ко мне. Слишком близко. Я немного отсаживаюсь, насколько позволяет размер кровати.

Делаю ещё глоток кофе. В желудке непривычно и неприятно пусто. Открываю контейнеры с едой. Овсяная каша с фиолетовым джемом. Сэндвич с курицей, салатом и помидорами.

Я жую первую ложку каши, и перемешиваю джем.

– Ты не особо любишь говорить, да? –  спрашивает он как-то с жалостью и удивлением.

Поднимаю на него взгляд и отправляю в рот ещё одну ложку каши. Джем оказывается черничным и очень вкусным.

Джон издает смешок.

– Я знаю, почему ты здесь. – Произносит он легко. – Я переехал сюда спустя неделю после тебя.

Черт. Зачем он поднял эту тему? Я пытаюсь сохранить рассудок и не хочу обсуждать и проживать это вновь и вновь. Я сжимаю ложку слишком сильно, пытаясь отвлечься.

– И знаешь, между нами, – снижает он голос до шепота, – я считаю с тобой поступили нечестно.

– Если ты продолжишь говорить об этом, я уйду. – Произношу я серьезно.

– Ладно, ладно. –  Он поднимает руки в примирительно жесте, будто бы успокаивая меня. –  А о чем ты хочешь поговорить? Если вообще хочешь. Могу рассказать что-нибудь, а ты послушаешь.

– Какое твое любимое время года?

Джон явно не ожидал такого вопроса, да и, наверное, вообще, что я что-то спрошу сама, поэтому теряется на пару секунд, но быстро спохватывается и отвечает:

– Зима.

Я ненамеренно фыркаю.

– Что такое?

– Да нет, ничего. Просто зима занимает четвертое место в моем топе. А у тебя – первое. Неудивительно.

– Ты знаешь меня всего несколько минут, а уже противопоставляешь нас? Почему нам не может нравиться что-то одно?

Я молча и теперь более неловко доедаю кашу. После подписания договора у меня появилась удобная особенность: не отвечать, если не хочу. В обычной жизни это было бы странно и грубо, но здесь и сейчас мне все равно.

– Мне нравится зима за ее холод, – продолжает Джон, поняв, что ответа не дождется. –  Знаешь, когда на улице минус, а ты сидишь в теплой комнате и занимаешься своими обычными делами, или на кухне есть готовишь, а за окном метель. Но она не страшна тебе, хоть и близко. Ты можешь наблюдать за снегом, можешь любоваться им в свете фонарей, но тебе не холодно, и снежинки не летят противно в лицо.

Я удивляюсь, что ему нравится в зиме почти то же, что и мне. Откладываю пустую тарелку из-под каши и беру сэндвич.

– А ты любишь быть в центре внимания, да?

Я думаю, что он опять прикалывается надо мной из-за моей скрытности и спокойствия, но тут он продолжает, и меня прошибает холодный пот.

– Помню, как вы приехали. Точнее, вернулись. В школе тогда все говорили о вас.

Когда я была маленькой, а мой брат только-только родился, наши родители развелись. И мы с новорожденным братом и мамой уехали на ее родину. Из Атландии сложно уехать. Нужны веские причины. Нам тогда, можно сказать, повезло, ведь мама не работала и не имела своего жилья в Атландии, а на родине у нее осталась семья, которая согласилась нас принять. По крайней мере мама так думала до того, как родня бросила ее с двумя детьми. Нам сложно жилось в то время, и мама решила, что нужно возвращаться. Она помирилась с отцом. Но я даже не знаю, что сложнее: выехать из Атландии или въехать. Нам вновь повезло, – если возвращение в страну, где меня теперь хотят убить, можно считать везением, – нас, как граждан этой страны, впустили обратно. Я помню, как на меня смотрели на родине мамы – как на чужую, странную девочку с острова, про который рассказывают страшилки. И половина из них – правда. Когда я вернулась в Атландию, на меня тоже странно пялились. Не каждый день в город, в котором ты живешь, приезжают из другой страны. Правда потом все привыкли, ведь все-таки я родилась в Атландии. И я перестала быть диковинкой. Не знаю, с чего это Джон вспомнил об этой истории.

Я доела свой завтрак. Я не голодна, но хотелось заполнить желудок еще. Разговор утомил меня, а я еще и мало поспала.

– Спать хочется, – произношу я и встаю с пола.

Забираю пустую грязную посуду, прижимаю ее к футболке и поворачиваюсь к двери.

– Знаешь, а мне понравился наш завтрак. Может пообедаем сегодня тоже вместе? Как ты поспишь.

– Я подумаю, – говорю я, хотя знаю, что не повторим. Мне и одного раза хватило. Слишком уж ты разговорчивый, да еще и на неприятные темы.

– Тебя проводить? – спрашивает Джон. И я почему-то бешусь от этого.

Его хорошее настроение еще сильнее портит мое, и без того плохое. Как он может быть таким радостным и делать вид, будто мы и правда просто завтракали у него в гостях? На свободе. А не в камере ожидания умерщвления. И будто он предлагает мне дойти до дома, а не до моей камеры. Ужас.

Я сжимаю пустые боксы и выбегаю в коридор. Прощай, Джон, было не очень приятно с тобой познакомиться.

Черт! Я плохо помню, как возвращаться. Иду прямо и надеюсь, что никого не встречу. Дохожу до поворота и вижу впереди ряды совершенно одинаковых дверей. Они не запираются, у них буквально нет замочных скважин. Я, надеясь, что правильно выбрала дверь, – не хочу завалиться к кому-то чужому, – открываю ее.

И выдыхаю.

Моя камера.

Я удивляюсь собственной реакции. После приятно болезненной встречи с Эриком, после выматывающего и взбалмошного знакомства с Джоном привычная и одинокая камера кажется…

Тихой.

Спокойной.

Мирной.

Не выводящей на эмоции. То, что надо мне сейчас.

Я бросаю грязную посуду на тумбочку, а сама падаю на кровать, и укрываюсь одеялом. Сон мягко накрывает меня, и я засыпаю.

Просыпаюсь ближе к вечеру.

Чарли приносит ужин. Он даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает, когда видит мое тоскливое лицо.

Он уходит, тяжело вздохнув.

Я ужинаю и принимаю душ, чищу зубы. Снова ложусь в постель. Сон – мой лучший друг – снова спасает меня от реальности и собственных мыслей о том, что я уже потеряла и что еще предстоит потерять.

Или о том, что у меня забрали и еще заберут в скором будущем?

Глава 3

Следующие два дня проходят спокойно и безопасно. Джон больше не приходит ко мне. Это и к лучшему, так я могу не позволять своим эмоциям делать мне больно.

Я отбрасываю мысли о семье и Эрике каждый раз, когда они норовят вгрызться мне в голову.

Я не принимаю свою реальность и просто избегаю ее… так легче. Не думать о свободе, будто ее и нет. Нет мира за стенами камеры. Весь мой мир уменьшается до одной песни и одного журнала. Одна и та же песня на повторе. Я читаю один и тот же журнал. Перечитываю его в пятый раз, в десятый, двадцатый. Песня въедается в сознание. Слова теряют смысл.

Но тут, спустя еще десяток перечитываний журнала, когда текст статьи смешивается с текстом песни в непонятную, но успокаивающую кашу, кто-то трясет меня за плечо, и я испуганно отшатываюсь.

– Это я. Не бойся.

Джон. Опять. Что он делает в моей камере?

Мир снова обрушивается на меня. Возвращается в десять раз ярче и сильнее. Джон выключил песню, и теперь без нее так непривычно. В голову, больше незанятую чтением, ползут едкие мысли.

– Прости. Я стучал и звал тебя, но ты не отвечала. Испугался, что с тобой что-то случилось. Вот и зашел. – объясняется Джон и смотрит одновременно виновато и боязливо.

– А ты не подумал что я просто не хочу с тобой разговаривать или типа того, а? – Лучшая защита – это нападение.

Джон виновато опускает взгляд, а потом и вовсе зажмуривается.

– Прости, мне не стоило нарушать твои границы.

Я встаю с пола и сажусь на кровать. И что мне делать теперь?

– Я зашел, а ты тут на полу. Я зову, зову, а ты не реагируешь. Нет, ты, конечно, не отличаешься общительностью и все такое, но… – Он смотрит мне прямо в глаза. – Ты в порядке?

– О нет! Только не начинай, пожалуйста. Мне, знаешь ли, и так тошно.

Держись, Кейтлин. Просто сосредоточься на этом приставучем парне. Он скоро уйдет, и ты вернешься к журналу.

– Я лишь хотел помочь тебе.

– Ты не можешь мне помочь! – Вырывается у меня. – Я просто пытаюсь сделать так, чтобы мне было как можно легче дожить до моего дня умерщвления, понятно? Я не хочу обсуждать, что я чувствую, потому что стоит мне задуматься обо всем этом… И я буквально чувствую, как мне физически становится больно. И я будто задыхаюсь.

Я вспоминаю свои первые дни в камере. Все так и было. Тогда я впервые поняла, каково это, когда у тебя не остается слез для плача, и ты просто стонешь и кричишь на сухую. Когда тебе буквально хочется рвать волосы на голове и причинять себе боль. Когда задыхаешься от страха и отчаяния.

– Так что оставь меня в покое и не усложняй! – срываюсь я.

Зачем он вырвал меня из моего спокойствия? Что ему нужно от меня? Чего он добивается?

Джон виновато вздыхает.

– Прости.

– Хватит извиняться! Просто уходи.

– Я понял. Ты сбегаешь от самой себя. Я понимаю тебя и ни в коем случае не осуждаю, Кейтлин.

Я смотрю на него и пытаюсь не заплакать.

– Но ты можешь взять меня с собой? – вдруг спрашивает Джон и я не понимаю, о чем он.

– Что?

– Давай вместе прятаться от этого, – предлагает Джон. – Я могу показать тебе кое-что лучше, чем вот так входить в транс.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаешь, в чем плюс нашего с тобой положения? – спрашивает Джон и сразу же отвечает на свой вопрос: – Нам нечего больше терять. Свои жизни мы потеряли, как только подписали договор.

Я не согласна с ним, что то что нам нечего терять – это плюс. Не понимаю, к чему он клонит и почему я вообще его слушаю.

– В этом доме есть несколько секретных ходов. Некоторые из них всегда закрыты, некоторые бывают открыты. Хочешь, я покажу тебе их? Можем прогуляться.

Признаю, что он заинтересовал меня. Может быть, есть еще способ убежать от реальности? Не обязательно делать так, как я делала пару минут назад. Тем более от этого у меня разболелась голова. Я просто пройдусь по каким-то проходам. Не буду думать о договоре, дне, что скоро наступит, и о маме с братом. И об Эрике.

Я встаю с кровати и, глядя Джону прямо в глаза, произношу:

– Только с одним условием.

– Конечно! – отвечает радостный и весьма удивленный Джон.

– Никаких разговоров о семье, жизни до договора и об умерщвлении.

***

Мы выходим из моей камеры, и Джон ведет меня к своей, но мы проходим мимо и направляемся дальше. Упираемся в тупик, в дверь, которая отличается от всех остальных дверей, что ведут в камеры. Эта меньше и черная. Джон оглядывается и достает что-то из кармана. А потом подносит это что-то к двери и открывает ее.

– Где ты взял ключ?

Джон самодовольно ухмыляется.

– Ты что, украл его?

– Не волнуйся. Он просто подумает, что потерял его.

– Он?

– Охранник.

Я закатываю глаза и протискиваюсь в дверь мимо него. Делаю пару шагов и слышу смешок сзади. Джон заходит после меня, прикрывает дверь и останавливается совсем рядом. Я не могу идти дальше. Здесь слишком темно. Маленькие тусклые светильники на потолке не особо помогают, а только добавляют пугающей атмосферы.

– А ты, случайно, не украл фонарик? – Интересуюсь я.

– К сожалению, нет, но к следующему разу придумаю что-нибудь.

К следующему разу? Ладно, проехали.

– Давай, я пойду первым, – произносит Джон и проходит вперед. – Здесь не так уж и темно, глаза скоро привыкнут. Возьми меня за руку.

Я не говорю ему, что боюсь темноты и тесноты.

– Ладно, пошли, – отвечаю я, но не беру его за руку, потому что мне это все равно не поможет.

Джон начинает идти, и я следую за ним. Во что я ввязалась? По бокам темные стены, проход довольно узкий – максимум два человека смогут пройти бок о бок. На потолке через каждые метров десять – белые или зеленоватые неяркие светильники.

Мы идем молча. Джон, может быть, и хочет поговорить, но, наверное, боится спугнуть меня, боится, что я вернусь обратно.

Смогу ли я и вправду развернуться и дойти до той черной двери сама? Скорее всего, нет. По крайней мере пока у меня нет серьезной причины. Но Джону совсем не обязательно об этом знать.

Здесь, – практически в полной темноте, тишине и за пределами камеры, – мне становится легче дышать. Я слежу за каждым своим шагом. Поменять обстановку и правда было отличным решением. Уйти от проблем можно не только мысленно, но и физически. Камера кажется такой далекой, как и день умерщвления. Все осталось за черной дверью. А здесь, в освещении тусклых фонарей, в приятном запахе сырости, в звуках наших шагов нет ничего плохого. Только умиротворение и расслабленность. Я вдыхаю воздух полной грудью и спокойно выдыхаю, а потом еще раз и еще. И с каждым вздохом, с каждым шагом мне становится все лучше и лучше.

Мы доходим до еще одной двери. Джон быстро открывает ее даже без ключа. Находит на ощупь выключатель. Загорается свет. Теплый и яркий. После прогулки по темным проходам этот свет обволакивает и обнимает. Я захожу внутрь и тут же понимаю, куда мы пришли. Сердце пропускает удар, а потом начинает биться с двойной скоростью.

Кладовая.

Перед глазами проносится тот день.

flashback

Год назад.

– Я сейчас принесу тебе сухую одежду. – Сказал Эрик.

Несмотря на влажные волосы и промокшее платье, которон довольно неприятно липло к коже, я чувствовала себя хорошо. Даже если бы я промокла насквозь в ледяной воде, я бы не ушла домой, не отказалась бы от того, что сейчас происходило.

Эрик скрылся за дверью, тоже промокший под осеннем дождем.

Я знала, что сегодня вечером должен пойти дождь, но все равно не смогла отказаться от предложения Эрика прогуляться по берегу. По тому самому, на котором мы впервые увидели друг друга. О том, чтобы зайти в воду, не могло быть и речи, потому что было слишком холодно, а темно-серые густые тучи не пропускали солнце. Я не заметила, как прошло несколько часов. С Эриком так всегда. Он занимал все мои мысли и чувства, когда находился рядом.

Первые капли холодного дождя накрыли нас, когда мы спускались с маленькой горы. Дождь начался резко, и ему не нужен был разгон, чтобы полить со всей силы. Земля быстро промокла и превратилась в непроходимое месиво, которое липло к кедам.

А теперь мы были у Эрика дома, на минус первом или, даже может быть, минус втором этаже. В кладовой, как он сказал. Здесь хранились вещи которыми они пользовались нечасто, и ненужные вещи, которые жалко выбросить или которые могут все-таки когда-нибудь пригодиться. Среди этих вещей семья Филлипсон хранила старые фотографии.

Послышались приглушенные шаги, а потом появился Эрик.

– Чистая футболка и полотенце. – Он протянул мне их, его теплые пальцы коснулись на мгновение моих холодных ладоней.

– Ты переодевайся, а схожу нам за чаем.

Я сняла мокрое платье и повесила на спинку дивана, чтобы оно высохло. Вытерлась полотонецем и промокнула им волосы. Футболка оказалась мне велика, и прикрывала бедра, но все равно была короче платья.

Эрик пришел с подносом.

– Черный чай с бергамотом, и вишневый пирог.

Мы сидели на изношенном годами, но довольно мягком и приятном диване. Эрик нашел в коробках шерстяной плед и укрыл меня им. В этот момент я чувствовала себя так хорошо.

– Вот это мой прадедушка Маркус по отцовской линии и его жена, моя прабабушка Этель, – произнес Эрик.

Эрик держал на коленях огромный альбом для фотографий, и листал его, объясняя и рассказывая.