Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

В результате смотров 1677–1679 гг. было установлено, что на одного дворянина и сына боярского в южных районах приходится в среднем меньше одного тяглого двора![214] Стоять на краю черноземов и быть нищими в виду бескрайнего Дикого поля из-за турецкой или татарской опасности было просто нестерпимо. Даже привилегированное московское дворянство, имевшее поместья и вотчины по всей территории России, исключая Русский Север, Урал и Сибирь, за счет роста своей численности (к 1681 г. его списочный состав включал 6385 служилых людей) обнищало изрядно[215]. Стольник Андрей Лызлов, получивший в 1678 г. поместный оклад в 600 четвертей[216], в «скаске» 3 января 1681 г. уверял, что служит «с отцова поместья», насчитывавшего всего 48 дворов в Вологодском и Перемышльском уездах (включая новопожалованные И.Ф. Лызлову по итогам русско-турецкой войны 11 дворов. № 9). 10 января Андрей Иванович вновь уверил правительство, что «поместья и вотчин за мною нет ни единой чети» (№ 10). – Ни клочка ни своей, ни служебной земли у стольника, в 1677 г. служившего в свите Голицына, а в 1678 г. выполнявшего важное задание по снабжению армии!

Бедность дворян в некоторой степени поощряла их стремление к действительной службе на денежном жалованьи. Андрей Иванович Лызлов, например, весной 1683 г. вызвался вместо А.М. Таузакова «жить на Москве в нынешней четверти» (стольники, не имевшие дворцовых чинов[217], служили четвертями посменно), отказавшись от «отпуска» (№ 11). Эту челобитную можно толковать и как стремление Лызлова быть поближе к царскому двору не только в свою очередь службы стольником. Важнее, что поместного жалованья Андрей Иванович так и не получил.

В соответствии с политикой правительства, которое многочисленными указами и новыми статьями к Соборному уложению 1649 г. стремилось укрепить принцип родового наследования земли, Лызлов получил в 1684 г. бóльшую часть владений (39 дворов) своего умершего отца (№ 13). Однако, несмотря на увеличение его поместного оклада по челобитной царям Ивану и Петру и царевне Софье 1686 г. (№ 12), расширить вотчину ему удалось только за счет «поступки» и мены у дворянских вдов Вологодского уезда: всего на 31 двор и одну пустошь к началу 1697 г. (№ 13).

Хозяйственная сметка Андрея Ивановича, округлившего владения до 70 дворов, к тому же получавшего по 9 рублей в год за сдачу земель под оброк, налицо. Вместе с тем его история хорошо иллюстрирует кризисное состояние поместной системы. Даже много послуживший дворянин высокого чина не получил ни пяди земли и ни единой «души» от правительства, способного удовлетворять лишь самые неотложные нужды в пожалованиях безземельным военным и чиновникам, дабы они не «отбыли» службы, а также власть предержащим и фаворитам, что для «верхов» всегда является наиглавнейшим.

Для обеспечения растущего числа дворян поместьями, даваемыми под условием службы, и вотчинами (в дворянской собственности) существовало лишь три способа: передел существующих владений, закрепощение новых категорий населения и расширение границ на удобные для сельского хозяйства земли.

Дворянство, естественно, с алчностью смотрело на дворцовые владения царской семьи, составлявшие по переписи 1678 г. 88 тысяч крестьянских дворов, в то время как все вместе думные чины владели 45‑ю тысячами дворов. Еще привлекательнее выглядели церковные владения, в которых насчитывалось 116 461 двор! Только за патриархом было более 7 тысяч дворов, тогда как самый богатый среди бояр имел около 4 600, а средний боярин – всего 830 дворов (окольничий – 230, думный дворянин – 150 и т. д.)[218].

Собственные владения государь мог раздавать невозбранно, но не бесконечно, ибо это противно было всей философии феодального государства. Если при Алексее Михайловиче за тридцать лет было роздано 13 960 дворов дворцовых крестьян, а при Федоре Алексеевиче за шесть лет – 6 274 двора, то диктовалось это как политической необходимостью, так и щедростью государя. Между прочим, князь В.В. Голицын как доверенное лицо царя Федора получил 2 186 дворов, выдвинувшись в число богатейших людей страны. Отсутствие рачительного хозяина в правление царевны Софьи и в особенности Нарышкиных сопровождалось пожалованием за 17 лет (1682–1699) более 24 тысяч дворов, причем одни Нарышкины присвоили себе более 6 500 из них, перекрыв все раздачи дворцовых владений при царе Федоре[219].

Попытки секуляризации, а проще говоря – отъема церковных земель во всех странах Европы были трудны. Не то, что отобрать церковные землевладения – даже ограничить их рост в России не удалось ни запретительными статьями Соборного уложения, ни последующими указами. Буквально перед смертью, в марте 1682 г. царь Федор Алексеевич с помощью собора представителей светских феодалов утвердил решение о конфискации вотчин, поступивших в церковное владение после 1649 г. в нарушение Уложения[220]. Возможно, неправы были современники, твердившие об отравлении государя заговорщиками. Однако трудно оспаривать факт, что именно патриарх Иоаким возглавил дворцовый переворот в день смерти Федора Алексеевича, 27 апреля 1682 г.[221], после которого был поставлен крест на большинстве реформ государя и, разумеется, на решении о частичной секуляризации церковных земель.

Не удовлетворяло земельного голода, но помогало его несколько сдерживать укрепление сословных перегородок между всеми слоями общества, включая служилых по отечеству. Прежде всего речь шла о последовательной политике избавления от «белых» (не несущих прямых государственных налогов, тягла) дворов, афористически выраженной в именном указе Федора Алексеевича от 29 октября 1677 г.: «Беломестцов, которые живут на тяглых землях, а по договору тяглой с той земли не платят – и тех сводить!»[222].

Одновременно в ходе военно-окружной реформы 1679 г. производилась генеральная чистка армии: недворяне и разорившиеся вконец служилые по отечеству выписывались из конницы в солдаты (которые содержались в основном за счет сборов с черносошных крестьян и торгово-промышленного населения Севера); окрестьянившиеся солдатские и драгунские полки обращались в тягло; вся масса чинов старинной дворянской городовой службы была упразднена – дворян записывали в регулярную кавалерию, недворян в пехоту, негодные увольнялись вовсе.

С осени 1678 г. «даточные люди» – крестьяне и холопы, выходившие на службу с дворянами нестройными толпами, – пожизненно записывались в полки. В 1679 г. все дворянство, кроме чинов Государева двора, обязывалось к постоянной службе в регулярных полках по военным округам (разрядам) под угрозой лишения поместий и самого социального статуса[223]. Действительная служба подразумевала денежное и хлебное жалованье, ставшее большим подспорьем для малоземельных дворян. Однако выплата его в полном объеме едва не поставила страну на грань экономического краха.

Деньги и хлеб

«Роспись перечневая ратным людем, которые в 1680 г. росписаны в полки по розрядом», показывает, что Россия могла выставить в поле очень большую регулярную армию. В ней насчитывалось (исключая Сибирь):

Рейтар 30 472[224]

Только Государев двор с его сотенной службой и военными холопами оставался бастионом ветхой старины (в сумме 16 097 всадников).

Регулярная армия возникла на основе десятилетиями складывавшихся постоянных полков и военных округов. Она существовала не только на бумаге: в том же 1680 г. князь В.В. Голицын реально показал ее на южных рубежах, окончательно убеждая Турцию и Крым в необходимости примирения с Россией. В числе 129.300 русских ратников его армии было 52,5 % солдат и стрельцов, 26,5 % рейтар и драгун, по 8 % казаков и московских дворян. Одновременно гетман Самойлович выставил в поле ровно 50 000 левобережных казаков. Итого перед неприятелем замаячило чуть не 180 тысяч воинов при 400 орудиях (не считая казацких пушек)[225].

Андрей Иванович Лызлов, служивший с 1678 по 1684 г. на годовой оклад в 30 рублей и собиравшийся на войну благодаря материальной поддержке отца, как и другие дворяне действительной службы, кормился во время кампаний на деньги и хлеб, выделяемые правительством. Опыт его отца позволял судить об огромных трудностях сбора этих средств и побуждал внимательнее присмотреться к экономической основе военной машины Османской империи, способной мобилизовать огромную армию.

В «Скифской истории» автор обобщил сведения многих авторов о системе тимаров (условных земельных владений, обеспечивавших султанам тяжелую кавалерию) и источниках «золотых солдат», поставив выводы о «воинской можности» Турции в прямую зависимость и от «пространства обладательства турецкаго», и от «богатств и доходов государственных» (ч. 4, гл. 7 и др.).

Представления об обновлении экономической и организационной основы Османской империи в конце XVI в., позволившем одряхлевшему было государству выйти из военно-политического кризиса и вновь активизировать завоевания, были особенно актуальны в 1680‑х гг. Ведь под Вену Кара-Мустафа привел уже 200 000 ратников (включая силы вассальных государств), с лихвой перекрыв рекорд Голицына 1680 г.

В политико-экономических наблюдениях Лызлова особый интерес вызывают два: о стратегическом значении богатых торговых городов и огромном уменьшении доходов султана сравнительно с возможностями подвластных ему территорий, одно перечисление которых вызывает у автора ощутимые слезы зависти. Хотя писалась «Скифская история» уже в период регентства Софьи Алексеевны, а затем Наталии Кирилловны; не вполне обычные для дворянина экономические убеждения Лызлова явно восходят к комплексным реформам царя Федора Алексеевича «для общего блага и всенародной пользы».

Андрей Иванович убеждает читателя, что огромный недобор доходов с необъятного государства вытекает из заботы турок исключительно «о броне и оружии военном. А воины … множае пустошат и погубляют, нежели населяют и богатят страны подданных». Механизм разорения Османской империи в «Скифской истории» подтверждает от противного убеждение царя Федора Алексеевича, что благосостояние и защищенность каждого подданного является основой могущества государства.

Лызлов употребляет в этой связи излюбленный термин указов царя-реформатора: всенародство. Только если государь неизменно вещал в указах о «всенародной пользе» – то «Скифская история» показывает, каким образом турецкая военщина «ко убожеству приводит всенародство». Когда подданным, по словам Андрея Ивановича, «едва оставляют, чим бы могли глад точию утолити» – их лишают главного мотива к развитию земледелия и торговли: «надежды, яко не имут употребити не токмо богатств, их же бы могли приобрести трудами и промыслами своими, но ниже покоя малаго».

Написанная в условиях «начала мздоимства великаго и кражи государственной, которые доныне продолжаются со умножением» (по словам видного деятеля петровской эпохи князя Б.И. Куракина), «Скифская история» служит пророчеством опустошения страны от напрасной смерти множества людей, насильно принуждаемых обслуживать армию «на путях», на доставке военных грузов, на «галерах или катаргах» и т. п.: «ибо от десяти тысящей оных, иже из домов вземлены тамо бывают, не возвращается их в домы и четвертый части; погибает же их толико от нужд, и от изменения воздуха, и от трудов великих». Та же участь ожидала вскоре тяглецов России…

Царь Федор, как показало специальное исследование[226], мог бы целиком присоединиться к утверждению Лызлова, что «основание доходов государственных – земледелство и труды около его, то бо подает основание художествам, а художества купечеству; егда же земледелцов мало, тогда всего бывает недостаток». Разоряет страну отсутствие государственного меркантилизма, отдающее все торговые связи в руки «жидов и христиан европских», малое число ярмарок и т. п. политико-экономические причины.

Активная забота Федора Алексеевича о развитии, упорядочении и государственной защите отечественной торговли и промышленности[227] окупилась, когда недостаток средств на содержание действующей армии вынудил правительство с весны 1678 г. вводить чрезвычайные налоги на церковь, дворянство, купечество, черносошное крестьянство и дворцовое хозяйство, начать генеральную ревизию казны центральных ведомств и даже выколачивать застарелые казенные долги с придворных[228]. 3 мая 1681 г. царь особенно тепло поблагодарил купцов и промышленников, которые «по его государскому указу в его государскую казну на жалованье ратным людям давали десятые, и задаточные, и иные денежные многие (сборы. – А. Б.), не жалея пожитков своих, желая при помощи Божии на неприятеля победы» и оказав ему лично «незабвенную» услугу. Подтверждая слова делом, царь простил купечеству все долги, уже подсчитанные и сведенные воедино в документах специально созданного Доимочного приказа[229]. Позже, по сумме заслуг, в том числе более справедливому распределению налогов, купцы и промышленники Суконной сотни были повышены в статусе и привилегиях до Гостиной сотни[230].

Не благодарил Федор Алексеевич откупщиков, которым вынужден был отдать не только питейное дело, но и сбор косвенных налогов, составлявших основную часть бюджетного прихода. Если про выборных «целовальников» было точно известно, что они воруют изрядно[231], то откупщики повсеместно являлись ворами в законе; отмена откупов стала важнейшим делом государя сразу по выходу из войны[232].

Даже в чрезвычайных условиях, когда царь требовал любую полушку тут же, «с великим поспешением» отсылать «на дачу в … жалованье ратным людем», он стремился сохранить хозяйство земледельца как базу всей экономики и строжайше запрещал владельцам брать деньги и хлеб на экстренные налоги «с крестьян своих». В 1681 г., выведя экономику страны из разрухи, Федор Алексеевич пожаловал посадских и уездных людей»: прощены были все недоимки 1676–1679 гг. (но не 1680 г.). Одновременно царь создал выборных представителей городов и уездов для ответа на вопрос: «Нынешней платеж стрелецких денег платить им в мочь, или не в мочь, и для чего не в мочь?». По итогам он простил все недоимки и снизил налоги, потому что люди «оскудели и разорились вконец»[233].

Но главным следствием всех экстраординарных усилий по преодолению финансового кризиса стало сохранение введенного в 1679 г. после тщательной подготовки подворного обложения: единого налога вместо множества поборов, сумма которого была снижена сразу и неоднократно понижалась в дальнейшем, все более справедливо распределяясь в соответствии с экономическим развитием регионов[234].

Послепетровские историки, начиная с В.Н. Татищева, видели в снижении налогов и прощении недоимок только урон для казны (а в сознание советских историков-экономистов подобные меры царского правительства вообще не укладывались). Между тем, желание царя «польготить» налоги и повинности, брать их «с убавкою», «чтоб им в том лишние тяжести и убытков не было», «чтобы богатые и полные люди пред бедными в льготе, а бедные перед богатыми в тягости не были», наконец, «чтоб наше великого государя жалованье и милостивое призрение … было ведомо», желание, подтверждавшееся в каждом указе конкретными цифрами[235], было основано на издревле известной закономерности.

Любопытнейшим вопросом для модной ныне политологии должно стать не то, почему царь снижал прямое обложение, – он просто умел считать, – а что заставляет российские власти век от века идти на огромные убытки казне, прямое обложение увеличивая? Существуют экономические правила многократного прироста казенной прибыли от косвенных налогов, составляющих основную статью бюджета, при облегчении и более разумном распределении прямого обложения.

Федор Алексеевич, еще в военном 1679/80 финансовом году имевший 55,7 % дохода от таможенных и кабацких сборов с мелкими пошлинами[236], при настойчивом усовершенствовании их механизма и унификации расчетов[237] добился путем снижения прямого обложения огромного роста казенной прибыли[238]. Зажиточные подданные обеспечивали развитие экономики лучше, чем государственно ограбленные.

Увеличение числа зажиточных тяглецов за счет освоения новых плодородных земель представлялось особенно заманчивым, поскольку русский хлеб не только был основой экономического могущества державы, но часто прямо использовался вместо денег. Федор Алексеевич уже в 1679 г. распорядился принимать налог хлебом «в торговую таможенную орленую меру» и позаботился об изготовлении довольного количества медных мер во избежание злоупотреблений сборщиков налога[239].

Возможность «хлебного пополнения» за счет черноземных «диких поль» отвечала настоятельной потребности содержания пехоты на жалованьи (соответствующая часть подворного обложения так и называлась: «стрелецкий хлеб») и кавалерии на поместном окладе. Начавшееся во время войны наступление России в Диком поле означало укрепление могущества державы и рост ее потенциала: экономического и военного. В интересах прежде всего дворян, ведь сам Федор Алексеевич был первым дворянином. Это наступление отвечает нам на важнейший вопрос о взглядах Лызлова: если он такой умный, то почему он так стремился воевать?

В Дикое поле

Андрей Иванович Лызлов, оказавшийся в 1677 г. на острие атаки в Диком поле, справедливо живописав в «Скифской истории» разорение Турции собственной военщиной, поспешил оговориться, что все эти потери не так уж важны, поскольку султан имеет «от стран своих наибольший прибыток, нежели доходы серебра». Это – введенная около столетия назад великим визирем Мехмет-пашой Соколлу (который организовал войну с Россией в XVI в.) система пожизненного «обладания» селами и деревнями – тимарами – под условием военной службы, напоминающая ранние русские поместья.

Восторг стольника Лызлова перед тимарами, благодаря которым султан, по его словам, может без затраты «единаго сребреника» содержать до 150 000 конников и поднять их на войну одним мановением руки, вполне понятен. Русский помещик забывает, что пишет о враге, когда вещает о двойной пользе тимаров. Во-первых, они «толико содержат в крепости подданных султанских, яко (те) и двигнутися не могут тако скоро, донеле же бы не приспели на них те воинства, яко соколы некия» (выделено мной. – А. Б.). Во-вторых, когда часть турецких помещиков остается «в домех управления ради подданных своих», другая всегда готова «на войну, идеже бы прилучилась».

«И тако, – похваляет неприятеля историк, – то надлежит и к целости государственной, дабы не зачиналися бунты, и к воинскому делу суть многою помощию». Собственно, Лызлов считает организацию тимаров первым «наикрепчайшим основанием государства Турецкаго». Второе основание – насильственный набор христианских детей в янычары, но Андрей Иванович подчеркивает ложность мнения, будто последние определяют «крепость сил турецких».

Еще бы! Ведь и в России лучшая регулярная пехота, выборные солдаты и московские стрельцы, сыграв главную роль в Чигиринских походах, возглавили в 1682 г. Московское восстание и претендовали на место «надворной пехоты» – в противовес дворянам-кавалерам[240]. В путивльские стрельцы сбежали крестьяне Лызловых – Сныткины, но были возвращены и заставлены «жить для работы в Москве». Во время восстания они, «собрався с воровскими многими людьми, приходили к отцу ево на двор, и хотели убить ево до смерти, и дом их разорить».

Андрей Иванович, разумеется, был в дворянском ополчении под Троицей, готовясь по приказу главнокомандующего В.В. Голицына выступить в карательный поход на Москву (№ 13). После поражения восстания бережливые хозяева вновь приспособили Сныткиных к работе, но как только Андрей Иванович отправился в Крымский поход, один из бунтарской семьи крепостных «разори дом ево и пограбя многие пожитки, с двора у него ушел». Андрею Ивановичу пришлось судиться год, чтобы опровергнуть заявление Сныткина в Разрядном, а затем в Малороссийском приказах, «будто оне ему не крепки»[241].

Выигрыш дела ученым историком вовсе не значит, что Лызловы не закрепостили Сныткиных на украйных землях какой-нибудь неправдой. Начало русско-турецкой войны стало и началом генерального наступления крепостников на юг. Летом 1672 и весной 1673 г. царь Алексей Михайлович объявил о раздаче церкви и «всяких чинов служилым людям для хлебнаго пополнения» земель на южных рубежах. Дворянам обещались огромные прибавки: в 1000 четвертей боярину, по 800 окольничим и т. п., даже стрелецким сотникам и сокольникам сулили по 100 четвертей! Надо было лишь победить в войне…

Едва вступив на престол, Федор Алексеевич должен был удовлетворить просьбы дворянства и, пока идет завоевание земель дальних, наделять свободными землями вокруг пограничных крепостей (в будущих военных округах) русского юго-запада. Вскоре царь разрешил дополнительно до половины поместий «в украйных городех из диких поль продавать в вотчину, а имать за четверть по полтине» – гектар за рубль, чуть не даром![242] К концу лета 1676 г. юный государь пожаловал поместьями и деньгами все дворянство Севского полка Г.Г. Ромодановского. Весной 1677 г. бояре приговорили отписывать дворянам пограничных городов в поместья те земли, на которых они поселились, а поскольку пожалования и самозахваты частенько превосходили оклады – решено было утверждать владение поместьями не по окладам, а по фактическому владению и сохранить систему продажи земель в вотчину, в оклад не входившую[243].

Уже в 1678 г. правительство с удовлетворением отмечало рост «хлебного пополнения» с юга, а крестьянское население южной границы благодаря государственной политике освоения и защиты земель достигло 470 тыс. человек, против 230 тыс. в 1646 г.[244] Освоение плодороднейших земель тормозилось только проблемой безопасности поселенцев. Высвобождение армии из сражений с турками, успокоившимися после разрушения Чигирина, позволило взяться за ограждение новой территории основательно.

Огромная и дорогостоящая российская армия выводилась на южные рубежи в 1679 и 1680 гг. не только для того, чтобы продемонстрировать туркам и татарам готовность продолжить войну в случае неудачи переговоров. Важно было, конечно, под предлогом всячески раздуваемой правительством военной опасности реально поставить в строй расписанных по полкам, дивизиям и военным округам военнослужащих и сим провести военно-окружную реформу в жизнь.

Но хозяйственная сметка государя позволила сочетать политические потребности, строительство армии и устремления дворянства. За два года силами действующей армии в Диком поле была возведена мощная Изюмская черта[245], отодвинувшая границу на юго-западе на 150–200 км к югу. 21 ноября 1680 г. царь Федор Алексеевич получил «строельные книги и чертеж новой черты»: вал 8,5 м толщины и 7 м высоты со рвом до 5,3 м шириной и 6,4 м глубиной, усиленный десятками крепостей, оградил от набегов татар территорию в 30 тыс. кв. км.

Еще большие территориальные приобретения сулила Новая черта, в ключевой точке которой трудились в 1678 г. отец и сын Лызловы. Она велась от Верхнего Ломова через Пензу на Сызрань, отсекая огромную часть Дикого поля от набегов крымских татар и всевозможных степных разбойников (1676–1684)[246]. Грабить на прочно завоеванной Россией плодородной земле могли отныне только дворяне и воеводы.

Как вскоре отметил строитель Изюмской черты генерал Г.И. Косагов, «в прежних городках по Новой черте люди не пребывают же от воеводцкого крахоборчества: без милости бедных людей дерут»[247]. Вполне вероятно, что Лызловы, известные, как и Косагов, неприязнью к мздоимству и «краже государственной», не входили в число сих крохоборов; по крайней мере незаметно, чтобы они обогатились на строительстве Новой черты. Но такие администраторы были нужны в военное время: сановные воры являются обычно на все готовое…

Важнее, что и Косагов, и Лызловы, и сам царь Федор Алексеевич видели в строительстве укрепленных рубежей не просто защиту земледельцев от кочевников, а остро необходимое ограждение крепостного хозяйства. Зажиточный, защищенный крестьянин «должный оброк своему господину да воздает» (как выразился Сильвестр Медведев, урожденный курский дворянин). Земледельцы, подумавшие иначе, немедленно восчувствовали на себе тяжесть руки феодального государства.

При известии о завершении новых укреплений по всем старым рубежам прокатился слух, будто «велено им, крестьяном, дать всем свобода». Толпы народа, «покиня домы свои, а иныя села и деревни, в которых они жили, помещиков своих дворы пожгли» и пошли на новые земли, объявляя, как доносили воеводы, «будто по твоему великого государя указу дана им воля и льгота на многие годы». Федор Алексеевич незамедлительно распорядился выслать карательные отряды, над бунтовщиками «промышлять боем», «воров (государственных преступников. – А. Б.) переимать всех», по двое от каждой группы повесить, а остальных бить кнутом. Прославленное милосердие просвещенного государя, простиравшееся даже на инородцев, которые жгли русские села, не распространялось на крестьян, бунтующих против помещиков.