Траектория полета совы

Черт же его дернул в ту ночь признаться ей в любви!..

«Ничего, – пытался он себя утешить, покинув бальный зал, чтобы сыграть с синкеллом несколько партий на бильярде, – скорее всего, это только поначалу, еще свежи воспоминания, потрясение, горечь… и оскорбленное самолюбие, конечно! Я еще не вполне пришел в себя. К следующему Ипподрому я успокоюсь и перестану так дергаться. Любая рана, если она не смертельна, когда-нибудь заживет…»

Внезапно он вспомнил об Афинаиде и подумал: «Она даже после такого мрака, такого крушения надежд и отчаяния нашла силы жить дальше, начать практически с нуля! А я что же раскисаю? Подумаешь, получил по морде! В следующий раз буду умнее, вот и всё. Впрочем, следующий раз вряд ли будет… но и это по-своему неплохо. Хватит уже этих глупостей! Надо жить, работать… У меня есть наука, в нее можно вкладываться до бесконечности, киснуть некогда! Сколько ученых становились монахами ради науки, и это куда достойнее, чем стать монахом из-за женщины! Видимо, вся эта история и случилась для того, чтобы я это понял. Да еще и писателем стал заодно. – Киннам мысленно усмехнулся. – Что ж, тоже неплохо, еще один способ себя занять! Вот и новый сюжет сам собой образовался… Да, надо помочь Афинаиде выйти в люди. И я это сделаю».

В тот вечер он еще дважды танцевал с августой, и минутами ему удавалось забыть о своей боли: исчезали и время, и всё окружающие, были только музыка и они двое, и упоение, и наслаждение, которое ему всегда доставлял танец с этой божественной женщиной… Не хотелось ни о чем говорить, хотелось просто скользить по залу, держа ее в объятиях; но августа, напротив, старалась поддерживать разговор, словно молчание ее стесняло. Когда они танцевали Босфорский вальс, Евдокия спросила, над чем Феодор сейчас работает. Вопрос был поставлен обтекаемо, однако Киннам догадался, что ее интересует прежде всего его литературное творчество, но она не решалась спросить об этом прямо, памятуя его летнее признание, что он писал романы, пытаясь избавиться от тоски по ней. Он ответил, что заканчивает монографию про Анну Комнину и ее интеллектуальное окружение, собирается писать и новый роман, но пока еще только обдумывает его. Великий ритор говорил непринужденно, показывая, что эта тема не тяжела для него, и почувствовал, что императрица обрадовалась. Но почему их беседа как-то незаметно иссякла?.. Потом он не мог вспомнить этого, хотя пытался. Запомнилось ему лишь то, как он вдруг словно очнулся от вопроса:

– О чем вы задумались, Феодор?

– Я?.. Да так, ваше величество, пришли на ум научные дела. – Он улыбнулся и рассказал свежий анекдот из жизни академической элиты.

Однако вопрос августы заставил Киннама осознать странную вещь: впервые, танцуя с Евдокией, он вдруг стал думать не о ней, а о девушке с зеленовато-карими глазами, которая вряд ли умела танцевать.

***

Константин сидел за большим рабочим столом в яшмовом кабинете дворца Дафны. Эту комнату еще в девятнадцатом веке повелел отделать красноватым камнем Василий VI: он верил, что яшма хорошо помогает от болезней глаз. Правда, пользы последнему Палеологу от нее было немного…

Автократор ромеев был одет в поношенный пурпурный гиматий, который хорошо сочетался с красноватым камнем столешницы и стенных панелей – настолько хорошо, что бледное озабоченное лицо императора, обрамленное седеющей, но еще достаточно черной бородой, казалось неуместным добавлением к гармоничному интерьеру, напоминало наспех сделанную маску из музея восковых фигур. И всё же оно было живое, с блестящими карими глазами и подвижными густыми бровями.

– Так вот, – рассказывал синкелл, сидевший напротив за небольшим столиком для докладов, – когда дверь захлопнулась, они, видимо, испугались и сразу вломились в алтарь. Попробовали разбить окно в апсиде и вылезти наружу.

– Получилось? – мрачно спросил император.

– Они же думали, что раз решетки нет, то и проблем не будет. – Синкелл усмехнулся. – В общем, два подсвечника расплющили о стекла, а тут и астиномия подоспела…

Сквозь старинные мутноватые стекла двух окон за спиной императора лился тусклый зимний свет. На дворе можно было различить силуэты соседних построек и голых деревьев сада, небо же почти закрывала громадная колоннада ипподрома. Там, несмотря на пасмурный и холодный день, кипели страсти, стотысячная толпа на трибунах по временам взрывалась то диким воем, то аплодисментами. Порой небо над Городом светлело, и тогда очертания предметов становились резче, а полутени пропадали.

Третий день Рождества Христова, второй день зимнего Золотого Ипподрома. Серые и мокрые декабрьские дни, безусловно, не очень благоприятствуют веселью, но что поделать – традиция, болельщикам всё нипочем, да еще Календы…

До самодержца звуки с ристалища долетали только в виде неясного и негромкого гула. В большом камине весело трещали дрова, было тепло и уютно. Если бы не заслонявшая огонь черная худощавая фигура Иоанна и не принесенные им новости, можно было бы благодушествовать… Впрочем, Константин уже довольно долго пребывал в тревожном состоянии, в предчувствии надвигающейся бури, так что известия о сегодняшнем происшествии не разрушили мирный пейзаж, а, скорее, дополнили новыми мазками батальное полотно.

Несколько часов назад, утром, когда почти весь Город был занят начавшимися состязаниями, восемь девиц в длинных плащах вошли в Круглую Усыпальницу – одну из многочисленных пристроек к храму Апостолов, – где покоились императоры династий Ласкарисов и последних Палеологов и был устроен небольшой алтарь для поминальных служб. Там, на глазах экскурсионной группы, состоявшей из японских пенсионеров – только старики в этот день и могли осматривать достопримечательности столицы, – они скинули маскировку и, оказавшись в ярких клоунских майках и разноцветных чулках, исполнили какую-то странную песню, сопровождавшуюся дикой пляской, взывая вроде бы к усопшему императору Иоанну ХI Ласкарису. Никто, понятное дело, слов разобрать не смог, да и не пытался: туристы в ужасе выбежали на улицу, а смотритель не нашел ничего лучшего, как выскочить вслед за ними и захлопнуть входную дверь.

В сети вскоре появилась видеоверсия выступления с подложенным в студии звуком: девицы просили императора восстать, разогнать алчных попов и опять утвердить повсюду веселье и радость. Нечего и говорить, адресат был выбран удачно: именно Иоанн Веселый в 1728 году не только в очередной раз уменьшил квоту на церковные имения, но и обложил духовенство чрезвычайным налогом, а на собранные деньги начал строить театры и с размахом давать представления. Время для акции тоже оказалось подходящим: в эти дни весь мир смотрел на Константинополь, высокие гости съезжались тысячами, и тут такое…

Хулиганок уже несколько часов держали в астиномии, следователи пытались разобраться в мотивах странного поступка, но пока впустую: преступницы находились в полушоковом состоянии и в основном отмалчивались. Сообщили только, что все они входят в некую авангардистскую поп-группу, название которой привести отказались.

– Собственно говоря, почему ты, отче, хочешь каких-то инструкций? – спросил Константин. – Есть судьи, пусть они решают, кого и за что наказать.

– Государь, с формальной точки зрения нарушены прежде всего твои права, ведь Апостолия со всеми усыпальницами – собственность императорской фамилии, – спокойно ответил синкелл, глядя в глаза самодержцу. – А собственник вправе заявлять о том, какие именно его права нарушены. Здесь можно усмотреть много всяких преступных деяний…

– Что же им можно инкриминировать? – задумчиво произнес император. – Порчу имущества?

– И надругательство над местом упокоения. А также оскорбление веры, величества.

Император поморщился.

– Я никогда не понимал этого закона. Как можно нарушить покой того, кто давно покойник? Иоанна не оскорбляли, не вынимали из гроба, лишь просили восстать – к счастью, безуспешно. А танцем его, пожалуй, изрядно развлекли, покойный был до них охоч. Вот что в алтарь ворвались, это, конечно, безобразие. А что говорит святейший?

– Он возмущен, но более всего тем, что оскорблена особа усопшего императора и сама идея самодержавной власти, так сказать, – ответил Иоанн, скосив глаза в угол.

– Вот уж идея точно потерпит, – отрезал Константин. – Я за нее вступаться не буду, к чему нам пустые скандалы вокруг императорской фамилии? Хорошая идея всегда защищается самостоятельно. И вообще, это очень несвоевременно, только усилятся все эти разговоры о тирании…

– Какие разговоры? – Синкелл удивленно вскинул брови. Он даже закрыл свою папку и слегка откинулся на спинку стула.

– Тебе они не слышны? Зато мне слышны хорошо. Все эти «захватчики Большого Дворца», хурритские доброхоты, промотавшиеся торговцы, тунеядцы – все вдруг заговорили о зажиме общественной жизни и критики!

– Ах, это. – Иоанн усмехнулся. – Не думаю, что стоит придавать такое значение этим «борцам за справедливость». Они есть везде и всегда чем-нибудь недовольны. Особенно теперь, после московской революции. Им бы с Ходоровским поговорить, он бы им рассказал, что такое зажимы… Если эту публику накормить до отвала и каждому дать по миллиону, они завтра будут требовать, чтобы зимой была жара.

– Мне всё видится несколько в ином свете, и я не склонен так легко относится к возникшему движению, очень уж синхронно всё происходит, – пробормотал император в задумчивости. – А вот ты мне ответь по совести, как священнослужитель: ведь разгром в алтаре усыпальницы возмутит многих? Даже если не брать Кирика с его возлюбленной паствой… Может быть, действительно стоит вспомнить о законе об осквернении святынь? Чтобы другим неповадно было?

– Да кому другим-то, государь? – воскликнул синкелл. – Закон не применялся уже лет шестьдесят, и, кажется, все прекрасно понимают, что плясать в храме или на кладбище нехорошо. Это и самим девицам понятно, иначе бы они сейчас не были так испуганы. Так что, если хочешь знать мое мнение, не нужно на это происшествие обращать много внимания. Ведь не для того ли оно и затеяно, чтобы внимание привлечь?

– Положим. Таким образом, им, как я понимаю, выпишут причитающийся штраф и выгонят вон… А ты лучше скажи, отче, что всё это может значить?

– Государь, это может значить всё, что угодно, – спокойно начал синкелл. – Возможно, это реакция на деятельность митрополита Кирика, он даже упомянут в тексте песни. Кирик, кстати, уже выпустил обращение к пастве, собирается устраивать крестный ход в защиту поруганной веры…

– Ты был прав, он неисправим!

– Да, он только и думает, как бы сделать так, чтобы о нем не забыли…

– А что еще?

– А еще это может означать происки Радужной Лиги. Им до сих пор не надоело бороться за свои права.

– Кстати, они участвуют и в движении «Захвати Большой Дворец».

– Да…

– Но, на самом деле всё, увы, серьезнее, – промолвил Константин и посмотрел за окно, в сторону темнеющей над уступами дворцов громады ипподрома. – Кто-то хочет посадить на престол Ласкарисов… – Он снова повернулся к синкеллу. – Да, это точно.

В этот момент большое полено в камине оглушительно стрельнуло и разлетелось мелкими угольками. Двое мужчин даже не вздрогнули, они пристально глядели друг на друга.

– Государь, я полагаю, это чересчур смелое истолкование, – произнес Иоанн после длинной паузы.

– Возможно. Но… увидишь!

– Тебе нужно бы побольше отдыхать, государь.

Константин усмехнулся:

– Знаю, но сейчас это немыслимо, ты должен понимать…

– Понимаю. Но я не сказал об еще одной возможности.

– Какой же?

– Эта акция может ничего не означать. Просто девчонки решили спеть в усыпальнице и вызвать дух Иоанна, пришли и спели. Ты ведь не склонен придавать чрезмерного значения спонтанным женским желаниям и идеям?

– Пожалуй, это был бы лучшей вариант, – согласился император. – Но, скорее всего, прав я.

Отослав синкелла, он еще долго смотрел на угасавший огонь, автоматически постукивая по камню стола рукояткой кинжала. Да, Иоанн не может или, скорее, почему-то не хочет охватывать взглядом всю картину. Между тем противодействие практически любым шагам правительства постоянно нарастает, такого не было за всё время царствования Константина.

Выдача полякам воришки Габриэле была расценена как уступка клерикалам и всколыхнула столичную публику. Переговоры о передаче караваджевского «Юноши с корзиной фруктов» в Краков породили еще более нелепые слухи: оказывается это не только разбазаривание культурных ценностей, но еще и прямая угроза благополучию плебса! Раскопали где-то глупейшую басню о том, что Джакомо Скорцени, знаменитый коллекционер, передавая картину в дар императорской галерее, уверял, что отныне неурожаи прекратятся – в середине семнадцатого века часто случались недороды – и беда не вернется вновь, пока полотно находится в Константинополе… Кстати, весьма странно, что известия о переговорах насчет Караваджо так быстро просочились в газеты! Не Киннам ли постарался? Хотя нет, для него это слишком топорная работа… Уж после того, как ловко он обаял папу, совершенно очевидно, что афинский ректор – птица высокого полета. Из какого только гнезда эта птица?

Начало строительства нефтепровода тоже почти никого не обрадовало – напротив, раздались голоса, что перекачка нефти выгодна не народу, который от нее ничего не получит, а лишь правительству да банкирам. Тем более, что нынешнее противостояние на Кавказе – не особо кровопролитное, но, очевидно, затяжное – вызвано как раз необходимостью защиты этой коммуникации…

Не нравится даже идея возвращения культурных ценностей: говорят, будто власть решает этим исключительно собственные проблемы! Дошло до того, что торжественную церемонию встречу святынь у Золотых ворот некоторые деятели призывают бойкотировать, а то и сорвать. А восстановление разобранного моста перед воротами наверняка всколыхнет каких-нибудь пацифистов…

На этом месте своих раздумий Константин замер. Ему живо представился министр культуры, Кирилл Ласкарис, один из потомков царствовавшей некогда династии, в окружении древних святынь императорского дома… В сценарии встречи ему отведена важная роль, и, более того, в Краков отправился его племянник, Павел Ласкарис, который должен сопроводить шедевры Рафаэля и Караваджо и лично получить от папы «Владычицу Дома».

– Все-таки древние были мудрее, – сказал вдруг Константин вслух и даже кивнул кому-то невидимому, будто соглашаясь с ним. – Они понимали, что свергнутые династии должны пресекаться в монастырях.

Ему стало очевидно, что министра культуры надо срочно сместить, в торжественной церемонии он участвовать не должен. И сместить даже есть за что: странные махинации с реставрационным фондом уже сделали отставку неизбежной, однако на замену этого министра нужно согласие Синклита… Удастся ли его получить так быстро? Но что-то сделать необходимо, ведь теперь, после дурацкой пляски на могиле Ласкариса, всё изменилось. Все эти игры смыслов могут насмешить кого угодно, но в Константинополе они будут работать! И работать не на Кантакузинов. Допустить Кирилла до реликвий василевсов, тем более во время народного праздника – это всё равно что дать ему примерить императорскую стемму.

***

Дни зимнего Золотого Ипподрома в Константинополе были наполнены развлечениями до предела. Тому, кто хотел бы участвовать во всех, для отдыха не оставалось времени: зимние бега, начинавшиеся сразу после Рождества, совпадали с древним праздником Календ, который снова стали отмечать в начале восемнадцатого века. Как будто в компенсацию за промозглую погоду и короткие дни, эта неделя вся состояла из музыки, шуми, ярких красок и огней.

Церковь с давних пор боролась с языческими празднествами, но вполне безуспешно. Несмотря на последовательные запреты соборов, эти веселые дни так или иначе всегда отмечались в Городе. А уж после знаменитого указа императора Иоанна Веселого Календы стали обязательным государственным праздником. Это произошло в 1729 году, после неудачного покушения на василевса, случившегося прямо в древнем городском театре, в Кинегии. Иоанн был обязан жизнью не только Календам, но и своей страсти к актерству и переодеваниям. Когда убийцы, смяв немногочисленных стражников у императорской ложи, ворвались туда, они застали там лишь дрожащего от страха Петро, персонажа уличного театра Мазарис, в традиционном дурацком костюме, похожем на одежду славянских крестьян. Им было невдомек, что Иоанн тешил свое императорское величество тем, что иногда через тайный ход пробирался на сцену и принимает участие в пьесе собственного сочинения… Бросив в ложе человека, который был, по их мнению, всего лишь презренным актеришкой, они разбежались по театру в поисках самодержца, но вскоре были переловлены. Суд над заговорщиками был громкий, все они поплатились головами, которые выставили у Милия – первая публичная казнь за предшествовавшие сто лет. При тогдашней обстановке даже патриарх не мог воспротивиться введению праздника, тем более, что связи убийц с церковными кругами были очевидны. Впрочем, тяжелые времена для высшего духовенства только начинались, вскоре ему стало не до осуждения Календ.

А праздник прижился, несмотря на отчетливый отпечаток официоза. Теперь Календы праздновались в центре Города за счет казны и были довольно жестко регламентированы. Начинались они, в отличие от древних, не первого января, а сразу после Рождества, вобрав в себя период языческого празднования в честь Пана, когда-то известного как Вота. В течение десяти дней в зоне карнавала – на Августеоне и на исторической части Средней улицы – вообще нельзя было появляться без маски, хотя бы чисто символической. Ослушников штрафовали, могли даже арестовать. С другой стороны, чиновникам высоких рангов, особенно людям богатым, запрещено было появляться в дорогих костюмах. Они обязывались носить маски ремесленников, торговцев или крестьян, и каждый, кто узнавал их в карнавальной толпе, мог обращаться к ним совершенно свободно – чем многие и пользовались, чтобы быстро решить затянувшееся дело или высказать недовольство. Правда, о недовольстве в период веселой суматохи Календ помнили редко. Весь Город гулял, пел и плясал, наслаждался жизнью и веселился. В девятнадцатом, а особенно в двадцатом веке константинопольский карнавал стал привлекать толпы любопытных со всего мира и превратился в одно из самых важных европейских шоу. Уж гостям-то позволялись самые богатые костюмы, самые изысканные маски. Императоры, со своей стороны, содержали для праздничных дней обширную реквизиторскую палату, откуда за небольшие деньги можно было получить роскошный костюм – всем, кроме имперских чиновников высоких рангов.

Словом, во время Календ всё перемешивалось – все чины, звания, нищета и богатство, скупость и щедрость. Только духовные лица были освобождены от обязанности носить маски, но они и не стремились попасть на территорию Календ, понимая, что присвоенные их званию наряды сами по себе будут выглядеть личинами ряженых.

Августейшие пили вечерний кофе над дворцовыми воротами Халки. Тысячу лет назад здесь, на высоко расположенной площадке, стоял храм, хранилище древних святынь. Но после того как ворота были воссозданы фактически заново, о нем напоминал лишь большой крест, воздвигнутый на точеной колонке. Под ним оборудовали место для отдыха императорской семьи – небольшой павильон, который открывался в сторону главной площади просторным мраморным балконом.

За стеклянными дверями шумела, сверкая огнями, площадь Августеон, блестели в лучах прожекторов мокрые крыши столицы – то и дело принимавшийся моросить холодный дождь не давал скидки ради праздников, хотя на него мало обращали внимания, – но внутри было относительно тихо. Большие напольные часы неумолимо постукивали, приближая момент, когда нужно будет явить имперское величие перед праздничной толпой.

Законы Календ распространялись и на августейших, поэтому Евдокия была в костюме Тихе, Судьбы Города – белой длинной хламиде, перепоясанной широким голубым поясом. Константин облачился в алую тунику и панцирь, которые должны были придать ему сходство с великим и равноапостольным тезкой. Катерина нарядилась дриадой – в зеленый балахон и парик из веток и цветов. Ее глаза смеялись, тонкие руки то и дело взлетали к прическе, чтобы хоть немного привести ее в привычный вид. Принцесса чувствовала необычное смущение от того, что придется в таком виде показаться перед толпой. Может быть, потому, что оттуда, снизу, будет смотреть Луиджи?.. Кесарий облачился в форму маленького гренадера времен войн с Наполеоном. Его сегодня ждал детский бал в Триконхе, и он ерзал от нетерпения, быстро поедая пирожные с большого серебряного блюда. Сейчас нужно было набраться терпения: порядок есть порядок, нарушать его нельзя даже принцу.

– Как тебе нравится Ходоровский? – поинтересовалась императрица у мужа между двумя глотками ароматного напитка. – По-моему, он ужасно зажат и напуган.

– Полагаю, он держится весьма неплохо для человека, который впервые за границей, да еще в таком статусе и на таком празднике! – возразил император. – Не знаю, смог бы я так на его месте… Впрочем, нам сложно представить его ощущения.

– Ну да, можно сказать, что с соловецкой каторги – прямо сюда, – поддакнула Катерина.

– По крайней мере, температура у нас сейчас похожа на тамошнюю, того и гляди, снег пойдет, – Константин усмехнулся, – такая на Соловках летом… Хотя ничего смешного в этом нет, – автоматически поправил он сам себя.

– Ты что-то опять в мрачном расположении духа. – Августа покачала головой. – Все-таки сейчас праздник, время веселья!

Ее слова потонули в грохоте салюта. Раскаты орудий на минуту заглушили и гомон праздничной толпы на Августеоне, и стрекот маленьких вертолетов, разбрасывавших конфетти, и тихий перезвон колоколов, которым многочисленные храмы настойчиво, но безнадежно созывали прихожан на вечерню…

Катерина бросила взгляд на часы: пора! Все надели маски и, встав из-за стола, вышли на украшенный цветами балкон. Тут же раздались звуки труб, огромная толпа на площади затихла, чтобы в следующий миг взорваться приветственными криками и рукоплесканиями. Хоры цирковых партий, разместившиеся в длинных портиках, затянули славословие августейшим.

Император смотрел вдаль, на залитую огнями Среднюю, на огромный Город, который словно шевелился, устраиваясь поудобнее в лучах желтого электрического света. Вся центральная магистраль была ярко освещена, как и соседние улицы с переулками. Император мог видеть Среднюю только до поворота, где когда-то был Дворец Антиоха, а теперь раскинулся археологический парк, но он знал, что и дальше, на Форумах Константина, Феодосия, до самого Форума Тавра плещется праздничная толпа, звучит музыка, поднимается пар от бесчисленных лотков, подносов и кружек; клубится дым кальянов и кадильниц с ароматами, шуршат по мостовой башмаки замаскированных гостей, тарахтят тележки разносчиков снедей, цокают копыта коней – вся конная жандармерия сегодня следит за порядком на улицах. И всё это месиво поет, пляшет, играет, хлопает в ладоши, жует, просто расхаживает взад-вперед, любуясь на диковинные маски. Тысячи туристов съезжаются специально, чтобы посмотреть на то, как византийцы справляют Календы. Символические картонные полумаски можно получить бесплатно, но большинство предпочитает приезжать со своими, а то и привозить роскошные костюмы, вокруг которых так и вьются фотографы.

Второго такого праздника в мире нет, ни по насыщенности событиями, ни по богатству красок, ни по размаху! Даже на Босфоре вечерами прекращается движение больших кораблей, повсюду снуют только прогулочные яхты, катера и трамвайчики. Люди готовы платить немалые деньги просто за то, чтобы полюбоваться Константинополем с воды, посмотреть, как светится каждый зубец морских стен, как тянутся ввысь древние колонны, как сияет громадная корзина ипподрома, мигает подсветкой похожий на вставную челюсть древний акведук – а над всем этим сверкают мириады огней от фейерверков. Отражаясь тысячами бликов в неспокойной босфорской воде, они создают ощущение, будто небо давно перевернулось, не в силах спокойно смотреть на этот праздник жизни.

А пилоты вертолетов видят ночной Город как бурлящую огненную реку или даже как мощную конечность неведомого существа с круглыми суставами залитых светом форумов. По ее нервным пучкам носятся разноцветные импульсы, проносятся жизненные токи – но уже никогда не пошевелится эта волшебная длань, не поднимется из футляра стен и портиков. После столетий запустения Средняя заключена в мрамор и гранит – навсегда, до последней трубы.

Император стоял на балконе рядом с семейством, за спиной возвышались два лабарума, еще выше – большой крест. Евдокия, Екатерина и Кесарий радостно махали руками, что-то крича вниз. Створки высоких медных ворот, закрывавших величественную арку Халки, были замкнуты на ключ, перед ними стояла стража в ярких костюмах. Ворота эти украшали барельефы, на которых потомки святого Константина повергали в прах врагов Империи – талантливая имитация середины позапрошлого века. Пар от дыхания тысяч людей поднимался в прохладном ночном воздухе, и свежий ветерок гнал его в сторону, принося то ароматы Пропонтиды, то благоухание фимиама, курившегося в Святой Софии.