Путешествие к центру Земли

Глаза мои, отвыкнувшие от света, быстро сомкнулись. Когда же наконец я открыл их, я был совершенно поражен представившимся зрелищем.

– Море? – вскрикнул я.

– Да, да море! – отвечал с восторгом дядюшка. – Море Лиденброк! Я льщу себя надеждой, что ни один мореплаватель не станет оспаривать у меня чести этого открытия и права назвать его моим именем!

Перед моими глазами блестела поверхность вод, начало озера или океана. Глубоко вогнутый был берег усеян мельчайшим, золотистым песком и маленькими раковинками, в которых когда-то жили первые создания мира.

Волны со звучным шумом разбивались о берег; дуновением тихого ветерка уносилась легкая, белая пена; несколько брызг попали мне в лицо.

В иных местах п берегу возвышались скалы, утесы и даже целые горы. Эти горы, то отступая от берега, то выдвигаясь вперед, острыми ребрами образовывали мысы и островки, разъеденные по краям бурунами.

Далее, на туманном фоне горизонта, глазам представлялась ясно очерченная масса всех этих гор и скал.

Да, перед нами был настоящий океан со всеми причудливыми береговыми очертаниями, но океан пустынный и страшно дикий. Благодаря совершенно особенному свету, озарявшему мельчайшие подробности картины, я мог далеко видеть. То не был свет солнца с блестящими, великолепными лучами; не бледный, мягкий и тихий свет месяца освещал это громадное водное пространство. Нет! Какое-то особенное, дрожащее сверкание этого света, ясная и сухая его белизна, незначительное возвышение температуры, блеск, далеко превосходящий свет месяца, – все это доказывало чисто электрическое происхождение. Свет этот походил на северное сияние.

Над головой моей висел свод, – небо, если хотите. Свод этот покрыт был большими облаками, двигающимися и изменяющимися, парами, которые, сильно сгустившись, должны были превращаться в дождевые потоки.

Я думал, что под таким сильным давлением температуры испарение воды невозможно, однако же, вследствие какого-то неизвестного мне физического закона, в воздухе носились облака.

Но «погода» была прекрасная. На очень высоких облаках электрические слои производили удивительную игру света. На их нижних клубах рисовались живые тени, и часто, в промежутке между двумя разорванными облаками прорывался луч, доходивший до нас с изумительною силою.

Но луч этот не был луч животворного солнца. Он был холоден и грустно на меня действовал. Я чувствовал, что вместо звездного небосклона, сияющего и сверкающего, за этими облаками скрывается гранитный свод.

Этот гранитный свод давил меня своей тяжестью. Всего этого пространства, как громадно оно ни было, недостаточно было бы для обращения даже самого незначительного небесного светила.

Мне вспомнилась теория одного английского капитана, который уподоблял землю обширному пустому шару, внутри которого воздух светится вследствие давления земной коры, а два светила, Плутон и Прозерпина, описывают в этом пустом пространстве свои таинственные орбиты.

Уж не прав ли капитан? Мы были заключены в какой-то громадной пещере. О ширине этой пещеры судить было нельзя, потому что берега, постепенно расширяясь, терялись из виду, о длине тоже нельзя, потому что горизонт рисовался неопределенною линией. Что же касается до высоты, то высота, по-видимому, простиралась на несколько миль.

Где этот свод опирался на гранитные горы – глаз не видел. В воздухе висело облако, на высоте приблизительно около двух тысяч сажень, то есть выше, чем стоят пары над поверхностью земли. Высота, на которую поднимались пары в этой пещере, вероятно, зависела от значительной плотности воздуха.

Слово «пещера» не дает ясного понятия об этом громадном пространстве. Я даже не знал, каким геологическим переворотом можно объяснить существование подобной пещеры. Произвело ее охлаждение земного шара?

По рассказам путешественников я знал кое-что о знаменитых пещерах, но ни одна из них не представляла таких громадных размеров.

Хотя Гумбольдт, посетивший Гуахарскую пещеру в Колумбии, и не мог всю ее исследовать, а осмотрел ее только на пространстве двух тысяч пятисот футов, однако можно предположить, что она не особенно обширна. Громадная Мамонтова пещера в Кентукки, правда, размеров гигантских, потому что она возвышается на пятьсот футов над поверхностью глубокого озера, и путешественники проходят более десяти лье и все-таки не достигают конца, но даже и это чудо ничего не значило в сравнении с тем, которым я теперь любовался.

Долго я любовался этим облачным небом, электрическим светом и сверкающим морем. Мне казалось, что я вдруг очутился на какой-то планете, на Уране или Нептуне и земной мой организм отказывается понимать происходящие тут явления. Я глядел на все с изумлением и восторгом, близко подходящими к ужасу.

Однако неожиданность такого зрелища подействовала на меня очень хорошо: на лице у меня выступил румянец, свежесть плотного воздуха, доставляя моим легким более кислорода, оживила меня.

Очень легко себе представить, каким наслажденьем было для меня вдыхать этот морской ветерок, пропитанный влажными соляными испарениями после сорокавосьмидневного заключения в тесной, темной, безвыходной галерее.

Дядюшка уже на все нагляделся прежде и теперь довольно равнодушно стоял около меня.

– Что у тебя хватит сил немножко прогуляться? – спросил он.

– Разумеется, хватит, – отвечал я, – И с каким удовольствием я погуляю!

– Ну так давай руку и пойдем по берегу.

Мы пошли.

Круглые скалы, нагроможденные друг на дружку, высились слева и образовывали исполинскую массу самого странного вида. Бесчисленные прозрачные водопады с шумом стремились по бокам этих скал; там и сям легкие пары переносились с одного утеса на другие, указывая этим на присутствие горячих источников; ручьи, тихо и глухо журча, сливались в общий бассейн.

Между этими ручьями я распознал и нашего верного спутника в галерее, Гансбаха, который спокойно вливался в сверкающее море.

– Уж теперь Гансбах не потечет с нами! – сказал я с сожаленьем.

– Ба! – ответил профессор. – Не потечет Гансбах, потечет другой! Это решительно все равно.

– Ну, дядюшка не из благодарных людей! – подумал я.

В эту самую минуту внимание мое было привлечено неожиданным зрелищем. За мысом, шагах в пятистах, мы увидали высокий, густой, тенистый лес. Лес этот состоял из деревьев средней высоты, и все они имели вид правильных зонтиков; атмосферные течения не оказывали, казалось, никакого влияния на их листву и при дуновении ветра они оставались неподвижны, словно окаменелые кедры.

Я не знал, как назвать эти деревья. Что, принадлежали они к тем двумстам тысячам видов растительного царства, которые известны теперь? Следовало их причислить к флоре морских растений?

Нет. Когда мы подошли ближе, изумление мое перешло в восторг.

Я увидал произведения земли, но произведения, выкроенные по гигантскому образцу.

– Это грибы! – сказал дядюшка.

Дядюшка не ошибался: то был лес грибов.

Что за громадное развитие приобрели здесь эти растения!

Я знал уже, что «Lycoperdon giganteuin» достигает, по свидетельству Бюлиара, восьми и десяти футов в окружности, но здесь шло дело о белых грибах, имеющих от тридцати до сорока футов вышины и такого же диаметра шляпки.

Грибов этих было тут целые тысячи. Сквозь их густую сень свет не проникал; совершенная темнота господствовала под куполами, разросшимися наподобие круглых крыш африканского города.

Мне хотелось пройти подальше под эти мясистые своды.

Мы целые полчаса бродили в сырых потемках. Не скажу, чтоб это было особенно приятно. Я выбрался снова на берег моря с большим удовольствием.

Растительность этих подземных стран не ограничивалась одними только грибами. Далее возвышались еще группы деревьев с бесцветными листьями.

Эти распознать было не трудно, – то были простые, но исполинских размеров, кустарники, плауны вышиною в сто футов, гигантские сигиллярии, древовидные папоротники, лепидодендроны с раздвоенными цилиндрическими ветвями, на которых висели длинные листья, покрытые грубыми ворсинками.

– Удивительно! Отлично! Великолепно! – вскрикнул дядюшка. – Вот вся флора первой эпохи мира! Вот скромные растенья наших садов: посмотри, какие они были прежде! Посмотри, полюбуйся! Никогда еще ни единый ботаник не имел счастья видеть подобные чудеса!

– Правда, дядюшка, правда! В этой пещере словно нарочно кто сохранил все допотопные растения, которые так точно воспроизведены учеными. Это своего рода оранжерея!

– Да, мой друг, да! Но ты можешь еще прибавить и зверинец!

– Зверинец!

– Да. Погляди-ка на эту пыль, что мы попираем ногами, – видишь? Ведь это кости, разбросанные по земле!

– Кости?

– Да, кости допотопных животных!

Я кинулся на эти вековые остатки. Они состояли из неразрушимого минерального вещества, – фосфорнокислой извести и, не запинаясь, назвал по имени гигантские кости, походившие на стволы высохших деревьев:

– Нижняя челюсть мастодонта – вот она! А вот коренные зубы динотериума. Вот бедренная кость мегатериума. Да, это настоящий зверинец! Эти кости не могли быть сюда занесены наводнением; животные, которым они принадлежат, жили здесь, на берегах этого подземного моря, под сенью этих древесных растений! Смотрите, смотрите, вот целые скелеты! Однако…

– Что однако? – спросил дядюшка.

– Я не могу себе никак объяснить присутствия подобных четвероногих в этой гранитной пещере.

– Почему ж это ты не можешь объяснить?

– Потому, дядюшка, что животная жизнь развилась только в эпохи, когда образовались наносные осадочные пласты поверх расплавленных горнокаменных пород первичной эпохи.

– А ведь сомненье это очень легко разрешается: это осадочный пласт.

– Как, дядюшка? На такой-то глубине!

– Что ж тут удивительного, мой друг? Геология может объяснить этот факт очень удовлетворительно. В известную эпоху земля состояла только из упругой коры, подвергавшейся, вследствие закона тяготения, колебаниям сверху и снизу, причем, вероятно происходили оседания почвы и часть осадочных пластов провалилась в глубину внезапно разверзшихся пропастей.

– Да, да, пожалуй… Но ведь значит допотопные животные жили здесь, дядюшка! Кто ж поручится, что и теперь какой-нибудь такой зверь не прогуливается в этих темных лесах, за этими крутыми обрывистыми утесами, – а?

И я невольно оглянулся кругом, – оглянулся, признаться, не без некоторого страха.

Но никого, ничего живого не видно было на диких пустынных берегах.

Я устал и потому присел отдохнуть на выступе острой скалы, о которую с глухим шумом разбивались волны.

Отсюда взор мой мог обнять всю бухту. Бухта эта образовалась выемкою берега. В глубине ее, между двумя пирамидальными утесами, находилась маленькая гавань. Ветер не возмущал ее тихих, спокойных вод. В ней легко могли бы поместиться бриг и две-три шхуны.

Я ждал, что вот-вот из этой гавани выйдет какое-нибудь судно и на всех парусах пустится в открытое море.

Но мечта эта, разумеется, рассеялась очень скоро. Кроме нас не было, не могло здесь быть ни единого живого существа. Когда ветер стихал, наступала такая полная тишина, какой никогда не бывает даже в пустынях.

Я старался вглядеться в далекий горизонт. Где же наконец кончалось это море? Куда вело оно? Откроем мы когда-нибудь его противоположные берега?

Дядюшка нимало не сомневался, что откроем. Я и желал этого, и боялся.

Мы провели целый час в созерцании этого чудесного зрелища, затем снова отправились по песчаному берегу обратно к гроту, где я скоро уснул под обаянием самых необычайных мечтаний.

XXXI

На другой день я проснулся совершенно здоровым и бодрым. Я подумал, что ванна была бы мне очень полезна, и решил, что сегодня же искупаюсь в нашем «средиземном».

Оно ведь вполне заслуживало название «средиземного»!

Завтракал я с отличным аппетитом. Ганс Бъелке был мастер готовить. За десертом он даже угостил нас кофе и никогда «на земле» мне этот напиток не был так приятен.

– Ну, – сказал дядюшка, – теперь начинается час прилива. Надо воспользоваться счастливым случаем и изучить это явление.

– Как час прилива? – вскрикнул я. – Здесь прилив?

– Да, друг мой, прилив.

– Неужто влияние луны и солнца простирается даже до этих мест?

– Простирается. Ведь все тела подвержены всемирному тяготению, следственно и эта масса воды не может быть исключением из общего закона. Хоть здесь атмосферное давление на поверхность воды гораздо больше, ты все-таки увидишь, что и здесь вода поднимается, как в Атлантическом океане.

Мы шли по мелкому береговому песку; волны тихонько поднимались и подвигались к нам.

– Прилив начинается, – сказал я.

– Да, начинается, – отвечал дядюшка. – По отложениям волн можно судить, что море здесь поднимается почти что на девять футов.

– Чудеса, да и только!

– Какие ж чудеса? Это очень естественно.

– Да для вас все естественно, дядюшка! Но по мне это чудеса и я едва верю своим собственным глазам. Мог ли я себе вообразить, что под земной корой существует целый океан с приливами, с отливами, с ветрами и с бурями!

– Да почему бы и не вообразить, мой друг? Разве это противоречит какому-нибудь физическому закону?

– Разумеется, если отвергать теорию центрального жара…

– Что теория центрального жара! Ты лучше обрати внимание на теорию Деви! Она оправдывается ведь, а?

– Да, дядюшка, кажется, оправдывается. Приходится допускать, что внутри земли существуют целые моря, целые страны!

– Всенепременно существуют, только необитаемые.

– А почему вы полагаете, что некоторые рыбы неизвестных еще нам пород не могли найти себе пристанища в этих водах?

– До сих пор, по крайней мере, нам еще ни одной не попалось.

– Знаете что, дядюшка? Смастеримте мы удочки и попробуем, будет ли здесь также ловиться рыба, как в подлунных морях.

– Попробуем, Аксель, попробуем. Надо разузнать все тайны этих стран!

– Да где мы теперь находимся-то, дядюшка? Вы ничего об этом не говорите. Что доложили ваши инструменты?

– Мы стоим горизонтально, в трехстах пятидесяти лье от Исландии.

– Неужто?!

– Я совершенно в этом уверен.

– И компас все указывает на юго-восток?

– Да, с отклонением к западу на девятнадцать градусов и сорок две минуты. Что же касается склонения стрелки, то тут замечается прелюбопытное явление, которое я очень тщательно наблюдал.

– Какое же это явление?

– Стрелка, вместо того, чтобы склоняться к полюсу, как это замечается в северном полушарии, здесь, напротив, поднимается.

– Из этого, значит, можно заключить, что точка магнитного притяжения находится между поверхностью земного шара и тем местом, где мы теперь?

– Именно. Вероятно, если бы мы достигли полярных стран, достигли того семидесятого градуса, у которого Джемс Росс открыл магнитный полюс, стрелка приняла бы вертикальное положение. Из этого можно заключить, что таинственный центр притяжения находится вовсе не на большой глубине.

– Этого факта наука и не подозревает.

– Мой друг, наука преисполнена ошибок и заблуждений, но ошибок и заблуждений полезных, потому что они мало-помалу ведут к важным открытиям, к истине.

– Мы теперь на какой глубине?

– На глубине тридцати пяти лье.

– Следовательно, – сказал я, рассматривая карту, – гористая часть Шотландии и Грампиенские горы со своими снежными вершинами, – все это над нашими головами!

– Да, мой друг, да! – отвечал с довольным смехом почтенный профессор. – Тяжеленько немного, ну да ничего: свод крепок. Великий всемирный строитель построил его из хорошего материала. Никогда рука человека не могла бы придать такие размеры! Ну что такое все наши арки и своды перед этим куполом! Признаюсь, купол! Радиус в три мили, под которым свободно может развернуться целое море со всеми своими бурями и ураганами!

– Да я не боюсь, что небо упадет мне на голову, дядюшка. Нисколько не боюсь. Что ж вы теперь думаете делать? Вы не сбираетесь воротиться на поверхность земли, нет?

– Возвратиться на поверхность земли! Вот сморозил-то! Напротив, я хочу продолжать путешествие. До сих пор все шло превосходно и…

– Да как же мы ухитримся проникнуть под эту водную поверхность, дядюшка?

– О, не беспокойся: я вовсе не имею намеренья броситься туда вниз головою. Все океаны собственно ни что иное, как озера, потому что окружены землею, так? А коли так, то и это подземное море окружено значит гранитною массою.

– Это несомненно.

– На противоположном берегу найдутся новые выходы.

– А по-вашему, какова длина этого моря?

– Тридцать или сорок лье.

– А! – сказал я.

А про себя подумал: это еще бабушка на двое ворожила! Может, сорок, а может, и не сорок!

– Времени терять нечего, и мы завтра же пустимся в путь, – продолжал профессор.

Я невольно стал искать глазами судна на водной поверхности.

– Отправимся? – повторил я. – Отлично! Только на каком же это судне мы совершим переезд?

– Не на судне, мой друг, мы его совершим, а на прекрасном, прочном плоту!

– На плоту! – вскрикнул я. – Да плот так же трудно ведь построить, как и судно! Я не вижу…

– Правда, ты не видишь, а послушай, так услышишь!

– Услышу?

– Да, услышишь очень явственно удары молота. Ганс уж принялся за работу.

– Он строит плот?

– Да.

– Как! Он уже успел срубить деревья?

– О, деревья уж были срублены. Вот пойди-ка и посмотри.

Еще через четверть часа я уже был на другом конце мыса, где работал Ганс.

К величайшему моему изумлению, я увидал полуоконченный плот. Плот этот состоял из бревен совершенно особого дерева и множества досок, сучков и всевозможных опилок и стружек буквально покрывало землю.

Тут было из чего построить целый флот!

– Дядюшка! – вскрикнул я, – какое это дерево?

– Это ель, сосна, береза, – все виды хвойных деревьев севера, окаменевших под влиянием морской воды.

– Вот!

– Это так называемое «суртарбрандур» или ископаемое дерево.

– Так оно, значит, подобно лигниту твердо как камень и не может держаться на воде?

– Да, иногда это случается. Есть деревья, превратившиеся в совершенный антрацит, но есть и такие, которые только что начали превращаться в ископаемые, – вот как эти. Возьми-ка, вот погляди.

И дядюшка бросил кусок дерева в море.

Этот кусок сначала погрузился, но вслед затем всплыл снова и начал колыхаться на волнах.

– Что ж, убедился ты? – спросил дядюшка.

– Да, дядюшка, убедился главным образом в том, что это невероятно!

На другой день ввечеру, благодаря усердию и искусству Ганса, плот был окончен совершенно.

Плот этот был в десять футов длины и в пять ширины; бревна суртарбрандура были связаны между собой толстыми канатами и представляли прочную поверхность.

Скоро произведение Ганса Бъелке было спущено на воду и спокойно поплыло по волнам Лиденброкского моря.

XXXII

13-го августа все мы проснулись очень рано.

Мы поставили мачту, укрепили веревками паруса, – паруса мы смастерили из своих одеял – и скоро совсем окончили оснастку немудреного судна.

В шесть часов почтенный профессор подал знак к отплытию.

Припасы, багаж, инструменты, оружие и значительное количество пресной воды были старательно уложены.

Ганс приделал руль и взялся за него.

Я отвязал канат, привязывавший нас к берегу, мы подняли парус, и плот быстро отчалил.

При выходе из гавани дядюшка, имевший страсть давать свои названия каждому месту, захотел окрестить гавань моим именем.

– Нет, дядюшка, – сказал я, – вы лучше назовите эту гавань другим именем.

– Каким же другим?

– Назовите «Гавань-Гретхен», это звучит очень хорошо.

– Согласен, идет! «Гавань-Гретхен»!

С северо-запада дул ветерок. Слои атмосферы, чрезвычайно плотные, производили значительное давление и действовали на парус, как сильный ветер.

Через час дядюшка уже мог дать отчет о скорости, с которою мы плыли.

– Коли мы все так будем плыть, – сказал он, – так мы в двадцать четыре часа сделаем по крайней мере тридцать миль и скоро увидим противоположные берега.

Я не отвечал на это ни слова и присел на носу плота.

Уже северный берег начинал исчезать на горизонте, перед нашими глазами расстилалось блестящее, громадное море. Огромные облака бросали на его зеркальную поверхность свои сероватые тени. Тени эти словно давили мрачные, сверкающие волны. Серебристые лучи электрического света отражались в каплях воды то там, то сям, и словно вспыхивали по краям плота светящимися искрами.

Скоро земля совсем скрылась из виду, и нам уже не почему было судить о быстроте нашего плавания. Только пенистая струя позади плота показывала, что мы не стоим на одном месте.

Около полудня показались на поверхности вод громаднейшие водоросли.

Я знал, с какою силой разрастаются эти растения, знал, что они стелятся в море на глубине более двенадцати тысяч футов, знал, что они образуют собою плетеницы, мешающие ходу больших судов, но нигде, я полагаю, не существовало таких исполинских, какие стлались по Лиденброкскому морю.

Наш плот плыл мимо водорослей, имевших три и четыре тысячи футов длины. Они вились, как громадные змеи, на необозримое пространство. Целые часы я глядел и думал, что вот-вот покажется конец чудовищной плетеницы, и все конец не показывался.

Что за сила природы, которая могла произвести подобные растения! Каков же вид должна была иметь земля к те отдаленные времена, когда, под влиянием теплоты и и влажности, только одно растительное царство развивалось на ее поверхности!

Наступил вечер, но, как я заметил еще и накануне, электрический свет ни чуть не убавился. Он был, как видно, явлением постоянным, на продолжительность которого можно было рассчитывать.

После ужина я растянулся около мачты и заснул сном праведника.

Ганс неподвижно стоял у руля. Ветерок быстро подгонял наш плот.

С самого нашего выхода из гавани Гретхен, профессор Лиденброк поручил мне вести «журнал», т. е. отмечать все малейшие наблюдения, записывать все, сколько-нибудь интересные явления, направление, скорость хода нашего судна, одним словом все, – все мельчайшие подробности нашего необычайного плавания.

Я удовольствуюсь тем, что приведу здесь вкратце некоторые из этих ежедневных заметок.

Пятница 4-го августа. Ровный северо-западный ветер. Плот подвигается быстро и все по прямому направлению. Берег в тридцати милях за нами. На горизонте ничего не видно. Сила света все та же. Погода хорошая, т. е. облака очень высоки, не густы и погружены в беловатую атмосферу, похожую на расплавленное серебро.

Термометр: +32° по Цельсию.

В полдень Ганс мастерит удочку, прицепляет на нее кусок мяса и бросает в море.

Проходит два часа. Не клюет!

Неужто эти воды в самом деле необитаемы?

Вдруг замечается толчок. Удочка вздрагивает. Ганс вытаскивает сильно бьющуюся рыбу.

– Рыба! – вскрикивает дядюшка.

– Осетр! – вскрикиваю я в свою очередь. – Осетр!

Профессор внимательно разглядывает попавшуюся на удочку жертву и не соглашается с моим мнением.

У пойманной рыбы голова круглая, передняя часть ее покрыта костяными пластинками, рот без зубов; грудные плавательные перья довольно развиты и прикреплены к бесхвостому телу.

Рыба эта принадлежит к тому классу, к которому естествоиспытатели относят и осетра, но она отличается от осетра довольно существенными чертами.

– Эта рыба принадлежит к семейству, уже давным-давно исчезнувшему, – говорит дядюшка; – ископаемые его остатки находят только в девонских пластах.

– Неужто это мы изловили обитателя первобытных морей, дядюшка?

– Разумеется, мой друг. Ты посмотри: эти ископаемые рыбы не имеют ничего общего с жительницами нынешних вод.

– А к какому именно семейству наша принадлежит?

– К семейству птерихм. И, замечаешь ты, что она представляет еще особенность, которая иногда встречается, говорят, у рыб подземных вод?

– Какая ж это особенность?

– Рыба эта слепая.

– Слепая!

– Не только слепая, но у нее совсем не достает органа зрения.

Я гляжу. Истинная правда!

– Но это может быть особенный случай, дядюшка?

– Ни чуть не случай, племянник. Увидишь сам.

Удочка опять закинута в море.

В этом море много, должно быть, рыбы. В два часа времени нам попалось множество птерихт, а также и других, принадлежащих к тоже исчезнувшему семейству диптерид.

Все пойманные экземпляры лишены органа зрения.

Это неожиданная ловля очень кстати пополняет наши съестные припасы.

Очевидно, это море населено только ископаемыми породами.

Может быть, мы будем так счастливы, что нам попадется экземпляр – другой ящериц, которые так искусно воспроизведены учеными по ископаемым остаткам.

Я беру подзорную трубу и гляжу на море. Ничего не видно. Мы, вероятно, все еще близко к берегам.