Путешествие к центру Земли

– Совершенно верно, мой друг.

– Для того чтобы пройти эти двенадцать лье по радиусу, мы должны были пройти восемьдесят пять в диагональном направлении, да?

– Да.

– Мы положили на это около двадцати дней?

– Да.

– Хорошо. Шестнадцать лье составляют сотую часть земного радиуса, следовательно, продолжая путешествовать таким образом, мы должны положить две тысячи дней или пять с половиною лет на то, чтобы добраться до земного центра!

Профессор ничего не ответил.

– Но если еще посчитать, что на вертикальную линию, шестнадцать лье приходится проходить по горизонтальной семьдесят, то это составит восемь тысяч лье к юго-востоку и мы, таким образом, скорее очутимся на какой-нибудь точке окружности, чем достигнем центра.

– Убирайся к черту с этими вычислениями! – вскрикнул дядюшка. – На чем они основаны? Ну, говори, на чем! Кто тебе сказал, что этот проход не ведет нас точнехонько к цели? Кто? Ну, говори же! То, что я теперь делаю, ведь уже было сделано другим, так или нет? И если это другому удалось, так почему ж мне не удастся?

– Разумеется, дядюшка, однако все-таки позволительно…

– Позволительно замолчать тебе, если ты хочешь рассуждать таким образом!

Я понял, что дальше вести разговор бесполезно и замолчал.

После нескольких минут безмолвия, дядюшка сказал:

– Посмотри, что показывает манометр.

– Показывает значительное давление.

– Хорошо. Видишь ты теперь, что, спускаясь понемногу, понемногу привыкая к плотности этой атмосферы, мы нисколько не страдаем, – видишь? понимаешь?

– Да, страданий нет, только вот маленькая боль в ушах.

– Это пустяки! И если ты хочешь, чтобы не было этой боли, так ты дыши почаще, т. е. приводи быстрей в сообщение наружный воздух с воздухом, заключенным в легких.

– Хорошо, – ответил я, решившись больше не раздражать почтенного профессора противоречиями. – А знаете что? Даже ощущаешь какое-то особое удовольствие в этой плотной атмосфере! Вы заметили, с какою силою здесь распространяется звук?

– Разумеется, заметил! Здесь и глухой стал бы слышать отлично!

– Но ведь эта плотность еще без сомнения увеличится.

– Да, увеличится, если верить закону, – закону еще во всяком случае очень мало исследованному.

– А скажите, этот воздух не достигнет наконец плотности воды?

– Под давлением 710 атмосфер достигнет.

– А ниже?

– Ниже плотность еще увеличится.

– Как же мы будем тогда спускаться?

– Как? насыплем в карманы камешков да и спустимся.

– Ну, дядюшка! у вас на все ответ готов!

Я не посмел пускаться в дальнейшие рассуждения, чтоб не раздражить и без того сильно возбужденного профессора.

Однако было очевидно, что воздух, под давлением нескольких тысяч атмосфер, перешел бы наконец в твердое состояние и тогда, допустив даже, что наши уши это вынесут, все-таки нам придется остановиться.

Но я ничего не сказал об этом дядюшке. К чему? Он бы ответил мне своей вечной ссылкой на Сакнуссема.

Я считал путешествие этого Сакнуссема вздором. Даже допуская, что ученый исландец действительно совершил это путешествие, можно было возразить, что в XVI веке не были еще изобретены ни манометр, ни барометр, следственно, почем же Сакнусем мог убедиться, что он точно достиг центра земли?

Я оставил это возражение про запас.

Остаток этого дня мы провели в вычислениях и в разговорах.

Я выдержал себя и не противоречил дядюшке.

Время от времени я поглядывал на Ганса Бъелке и думал:

– Вот завидное хладнокровие и невозмутимость! Идет себе, куда ни ведут его, и совершенно безмятежен!

XXVI

Надо признаться, что до сих пор все нам преблагополучно сходило с рук и, собственно, серьезно жаловаться мне было не на что.

Я и не жаловался, я даже иногда подумывал, что если дела и дальше так пойдут, то мы, пожалуй, доберемся до пресловутого центра земли.

То-то славы тогда!

В продолжение нескольких дней мы все спускались по довольно крутому наклону. Иногда этот наклон становился страшно вертикальным. Мы ушли далеко в глубину земли. В иные дни мы, пройдя мили две, приближались на полторы мили к центру.

Спуски бывали очень опасные и тут нам очень помогали хладнокровие и ловкость Ганса. Бесстрастный исландец жертвовал сотню раз своей жизнью с непередаваемой простотой. Благодаря ему, мы благополучно выбрались из таких опасностей, из которых бы без него ни как не могли выйти.

Молчаливость Ганса увеличивалась с каждым днем и мало-помалу сообщалась и нам.

Внешние предметы положительно имеют влияние на мозг. Человек, который запирается в четырех стенах, кончает тем, что теряет способность связывать мысли и слова. Сколько людей, осужденных на одиночное заключение, одурели, отупели, а то и совсем помешались вследствие недостатка упражнения мыслительной способности.

Прошло две недели после последнего вышеприведенного разговора. В эти две недели ничего особенного с нами не случилось.

В памяти у меня сохранилось только одно, чрезвычайно важное, происшествие.

7 августа мы были на глубине тридцати миль, другими словами, над нашими головами лежало тридцать миль каменных пород, океана, материка, городов. От Исландии мы уже удалились миль на двести.

В этот день туннель шел по малонаклонной плоскости.

Я шел впереди. Дядюшка нес один прибор Румкорфа, я другой. Я шел и спокойно разглядывал гранитные массы.

Вдруг обертываюсь и вижу, что я один.

– Эка я разбежался как! – подумал я. Или дядюшка и Ганс приостановились? Надо вернуться к ним. К счастью, дорога не круто поднимается.

Я воротился назад. Иду. Иду четверть часа, смотрю, – никого нет! Я окликнул. Нет ответа. Голос мой теряется среди эха пещер.

Меня подрал морозец по коже.

– Трусить нечего! – сказал я громко. – Я их отыщу! Ведь здесь только одна дорога, а не десять, значит заблудиться невозможно.

Я шел еще полчаса. Я прислушивался, не зовет ли кто, – ничего, никого!

Необыкновенная, ужасная тишина царствовала в подземной галерее.

Я остановился. Я не хотел верить своему одиночеству. Я допускал, что можно заблудиться, но потеряться – нет, нет! потеряться нельзя!

Если я заблудился, думал я, то могу отыскать дорогу. Ведь дорога всего одна здесь. Ведь они непременно пойдут по этой самой дороге! Значит, надо только догнать их. Надо идти назад. Может, они приостановились и ждут меня? Или уже ушли далеко вперед? Так надо торопиться, и я их догоню.

Я пошел опять вперед, но скоро остановился. Мысли как-то совсем у меня были в разброде. То мне казалось, что следует повернуть назад, то спешить вперед.

Сомнение меня жестоко мучило.

Точно ли я шел впереди дядюшки и Ганса?

Конечно шел впереди, за мной шел Ганс, а за Гансом дядюшка. Ганс даже останавливался на несколько минут, чтобы поправить багаж, – я это очень хорошо помнил. Именно в эту-то минуту они должно быть и отстали от меня.

– Впрочем, – думал я, – ведь у меня есть путеводная нить, которая выведет меня из этого лабиринта и которая порваться не может. Нить эта – наш благодетельный ручей. Следует только идти вверх по течению и я всенепременно найду товарищей.

Я наклонился, чтобы освежить пылающее лицо водою.

Каково же было мое изумление и ужас, когда лицо мое припало к сухому, шероховатому грунту!

Ручья не было! ручей исчез!

XXVII

Описывать свое отчаяние я не стану. Никакие слова не могли бы передать того, что я в ту минуту испытывал.

Я был заживо погребен. Мне предстояла мучительная смерть от голода и жажды.

Но как я потерял ручей?

Мне стало понятна страшная тишина, которая поразила меня, когда я прислушивался, не зовет ли меня кто из товарищей. Когда я пошел по этой дороге, я забыл про ручей. Вероятно, галерея незаметно раздвоилась, Гансбах побежал по другому скату и скрылся вместе с моими спутниками.

Я мог бы возвратиться назад. Но как возвратишься? На граните не осталось следов.

Я ломал себе голову, придумывая, как бы разрешить эту задачу.

Погиб! погиб!

Да, погиб на неизмеримой глубине. Какой страшной тяжестью давили меня эти тридцать миль земной коры!

Я попытался думать о тех, кто был мне всего на свете дороже, но мысли как-то путались, представления были не ясные. Гамбург, дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, весь этот мир, под которым я заблудился, промелькнул в моем расстроенном воображении, как молния. Я как в бреду видел все подробности нашего путешествия: море, Исландию, г. Фридриксона, Снеффельс.

Потом я сказал себе, что в моем положении питать себя какими-либо надеждами на спасение – безумно и лучше сразу прямо сказать себе: все для тебя кончено.

Какая человеческая сила могла теперь раздвинуть эти громадные своды, скрепленные надо мною так плотно, и возвратить меня на поверхность земного шара? Кто мог указать мне настоящую дорогу и свести меня с моими спутниками?

– О, дядюшка! – вскрикнул я в отчаянии.

Это был единственный упрек, который у меня вырвался. Я понимал, как должен был страдать в эти минуты и сам бедный профессор.

Я упал на колени и зарыдал.

Слезы несколько облегчили меня и успокоили.

У меня припасов было еще дня на три, фляжка была полна водою.

Что теперь делать? Оставаться на одном месте я не мог: одиночество невыносимо гнело меня.

Но куда ж идти: вверх или вниз? Спускаться или подниматься?

Конечно вверх! Все вверх!

Надо было опять дойти до того места, где я потерял источник, где встретил погубившее меня разветвление галереи. Если только я найду ручей, то я могу добраться до вершины Снефельса. Да, могу!

Как же это прежде не пришло мне в голову? Ясно, что есть еще средство к спасению. Надо только отыскать ручей и я спасен!

Надежда эта оживила меня. Я встал и, опираясь на палку с железным наконечником, побрел вверх по галерее.

Подъем был довольно крутой, но я шел бодро и смело.

Я шел так с полчаса. Ничто меня не останавливало по пути. Я пытался узнавать пройденную дорогу по форме туннеля, по выступам скал, по расположению извилин. Но ни единая особенность не бросалась мне в глаза. Скоро я увидал, что галерея эта без выхода. Я ударился о крепкую стену и упал на каменный пол.

Никогда я не буду в силах изобразить тогдашнего моего отчаяния и ужаса. Я был совершенно уничтожен. Последняя моя надежда разбилась об эту гранитную стену.

Нечего было искать, некуда было идти! Извилины подземного лабиринта перекрещивались по всем направлениям – где ж тут найти какой-нибудь выход? Оставалось одно – оставалось умереть самою ужасною смертью!

И – странное дело! вдруг мне пришло в голову, что если когда-нибудь будет найдено мое ископаемое тело, то эта находка, на глубине тридцати лье под землею, возбудит прежаркие споры между учеными и подаст повод к самым удивительным выводам.

Я хотел крикнуть, пытался громко заговорить, но из моих высохших губ выходили какие-то глухие звуки. Я задыхался.

Ко всем этим мучениям прибавилось новое. Вместе со мною упала лампа, испортилась, и я не мог поправить ее. Ее свет делался все бледнее и бледнее, – она погасала.

На потемневших стенах замелькал ряд движущихся теней. Я не смел моргнуть, я боялся потерять малейшую искру исчезавшего света.

А свет с каждым мгновением угасал. Темнота начинала окружать меня.

Вот задрожал и последний луч в лампе. Я следил за ним, я пожирал его взором, я сосредоточил на нем всю силу зрения, и вдруг погружен был в совершенный мрак.

У меня вырвался страшный крик. На земле, даже в самые темные ночи, свет не исчезает совершенно; он бывает слаб, ничтожен, но как ни мало его остается, сетчатая оболочка глаза все же таки его ощущает. А здесь! Здесь и признака света не было. Как я ни напрягал свое зрение-все напрасно: мрак был полный, совершенно ничего не было видно. Я ослеп, ослеп во всем значении этого слова!

Тогда я потерялся. Я протянул руки вперед, поднялся, ощупал стены и вдруг бросился, как безумный бежать.

Меня словно подталкивала какая-то сила. Без всякой мысли, так наудачу, я шагал в безвыходном лабиринте, спускался все вниз, кричал, выл, до крови ударялся о выступы скал, падал, поднимался весь в крови, глотал эту кровь и каждую минуту ожидал, что вот-вот встречу каменную стену, о которую в дребезги разлетится моя голова.

Наконец, совершенно истощенный, я упал и без чувств растянулся на каменной плите.

XXVIII

Когда я очнулся, то почувствовал, что лицо мое мокро от слез. Сколько времени пролежал я в обмороке, не знаю.

Я чувствовал большую слабость от потери крови. А как я жалел тогда, что не умер, что смерть еще предстояла впереди!

Я не хотел ни о чем думать и обессиленный лег у стены.

Я чувствовал приближение нового обморока, как вдруг сильный шум поразил мой слух. Шум этот походил на продолжительные раскаты грома, звучные его волны мало-помалу терялись в глубине далекой пропасти.

Откуда этот шум? Вероятно, его производит какое-нибудь явление, совершающееся внутри земной массы. Может быть это взрыв газа, или падение какого-нибудь земного пласта.

Я все прислушивался, повторится ли этот шум или нет. Прошло четверть часа. Тишина царствовала в галерее. Я слышал биение своего сердца.

Вдруг мое ухо, которое я случайно приложил с стене, уловило неясные далекие слова. Я вздрогнул.

Это обман воображенья! подумал я.

Но нет! Я действительно слышал голоса! Слабость не позволяла мне различать, что говорилось, однако я был совершенно убежден, что где-то говорили. На одно мгновение у меня промелькнула мысль – не мои ли это собственные слова, повторяемые эхом. Может быть, я кричал, сам того не подозревая.

Я крепко сжал губы и снова приложил ухо к стене.

Да! говорят, говорят!

Я прополз немного дальше и стал слышать еще яснее. Мне даже удалось схватить какие-то неясные странные слова. Слова эти произнесены были тихим голосом с выражением грусти. Слово «forlorad» было повторено несколько раз.

Что означало это слово? Кто произносил его?

Разумеется, или дядя, или Ганс!

Но если я их слышу, то значит и они могут меня услыхать!

– Сюда, сюда! – закричал я. – Ко мне, ко мне!

И я слушал, я ловил ответный крик, хотя вздох!

Ничего не было слышно.

Прошло несколько минут. Я дрожал от страха, что мой ослабевший голос не долетал до них.

– Это они! – повторял я. – Это непременно они! Какие же другие люди могут быть здесь на глубине тридцати миль под землею!

Я снова стал прислушиваться. Я прикладывал ухо, то в одном, то в другом месте и попал наконец на такую точку, где голоса раздавались явственнее. Слово «forlorad» опять мне послышалось, а вслед за ним совершенно такой же раскат грома, какой вывел меня из оцепенения.

– Нет, сказал я, нет! Эти голоса проходят не через массивную гранитную стену, – такая стена не пропустила бы и самого сильного звука – голоса раздаются из самой галереи! Тут должно быть совершается какое-то особенное акустическое явление.

Я опять насторожил уши и убедился – да, вполне убедился, что произносится мое имя!

Его произносил дядюшка. Он разговаривал с проводником и слово «forlorad» было датское.

Я все понял! Для того, чтобы слова мои могли достигать их слуха, надо было произносить их вдоль стены, которая проведет мой голос подобно тому, как железная проволока проводит электричество.

Времени терять было нельзя. Стоило моим спутникам удалиться всего на несколько шагов и акустическое явление могло исчезнуть.

Я подошел к стене и произнес, как мог отчетливее:

– Дядюшка Лиденброк!

И стал ждать ответа.

И как я его ждал!

Звук распространяется не с особенною скоростью.

Большая плотность воздуха не увеличивает скорости звука, а только придает ему большую силу. Прошло несколько секунд, показавшихся мне целыми веками. Наконец следующие слова достигли моего слуха:

– Аксель! Аксель! Это ты?

– Да, да! отвечал я.

– Бедное мое дитя, где ты!

– Заблудился… в страшной темноте!

– Где ж твоя лампа?

– Погасла.

– А ручей?

– Исчез.

– Не отчаивайся, Аксель!

– Погодите немного! Я изнемог, не могу больше говорить? Говорите вы!

– Ободрись! Не говори, а только слушай. Мы тебя искали и вверху, и внизу галереи. Наконец мне пришло в голову стрелять из пистолета. Мы обязаны чисто акустическому явлению, что голоса наши слышны. Не унывай, Аксель! хоть мы и не можем подать друг другу руки, но мы друг друга слышим! Не унывай!

Надежда ко мне возвращалась. Я прижался к стене и сказал:

– Дядюшка!

– Что? – послышалось через некоторое время.

– Надо сначала узнать, как велико расстояние, которое разделяет нас.

– Это очень легко сделать.

– Хронометр с вами?

– Да.

– Так возьмите его. Кликните меня и заметьте точно секунду, в которую произнесете мое имя. Я повторю его, когда услышу, и вы также точно заметите секунду, в которую мой ответ дойдет до вас.

– Хорошо. Значит половина времени, которое пройдет между моим вопросом и твоим ответом покажет время, какое необходимо звуку для того, чтобы дойти до тебя.

– Да, дядюшка, да!

– Готов ты?

– Готов.

– Ну, слушай, я сейчас тебя окликну.

Я приложил ухо к стене и, как только слово Аксель постигло моего слуха, я немедленно повторил его и стал ждать.

– Сорока, секунд! – сказал дядя. Сорок секунд прошло между двумя словами, следовательно, звук доходит до тебя в двадцать секунд. А считая, что звук в каждую секунду пробегает тысячу двадцать футов, получим двадцать тысячъ четыреста футов, или немного более полутора лье.

– Полтора лье! – проговорил я.

– Что ж, Аксель! Полтора лье можно пройти.

– Но как идти, вверх или вниз?

– Непременно спускаться, Аксель. Мы подошли к обширному пространству, к которому прилегает множество галерей. Та галерея, по которой ты заблудился, неизбежно приведет тебя сюда же, потому что все эти рассеянны и трещины земного шара, кажется, расположены лучеобразно вокруг громадной пещеры, в которой мы теперь находимся. Вставай же и пускайся в путь! Иди, ползи, если надо, скользи по крутым скатам… Мы будем ждать тебя… Иди, дитя мое, иди!

Эти слова меня оживили.

Я вскрикнул:

– Прощайте, дядюшка! Я иду. Мы уж не будем слышать друг друга, когда я оставлю это место. Прощайте!

– До свиданья, Аксель, до свиданья!

Этими словами окончился наш разговор, – странный разговор, в продолжение которого мы могли слышать друг друга, хоть и были удалены один от другого на полторы мили.

Это удивительное акустическое явление объяснялось очень просто физическими законами: оно зависело от формы галереи и от проводимости каменной породы. Есть не мало примеров такого распространения звуков, слышных только в известных местах. Подобное явление замечено, между прочим, во внутренней галереи собора Св. Павла в Лондоне и особенно среди любопытных Сицилийских пещер, находящихся близ Сиракуз. Самая чудесная из этих пещер известна под именем Дионисьева уха. Когда все это пришло мне на ум, я сообразил, что, следуя по пути звука, я непременно дойду до товарищей, если только силы мне не изменят. Я встал и пошел, или точнее говоря, потащился.

Скат становился все круче и круче. Я скользил с необычайною быстротою. Я не имел сил остановиться.

Вдруг почва исчезла у меня под ногами. Я чувствовал, что лечу, ударяясь о выступы вертикальной галереи, или вернее, настоящего колодца. Я ударился головою об острый утес и лишился чувств.

XXIX

Я очнулся. Кругом царствовал полумрак.

Я лежал на толстых одеялах, а дядюшка сидел возле меня. Когда я открыл глаза, он радостно вскрикнул:

– Он жив! Он жив!

– Да, – проговорил я, – да, я жив.

– Милое мое дитя, – сказал дядюшка, и прижал меня к своей груди. – Теперь ты спасен!

Эти слова, эта нежная заботливость совсем меня растрогали.

В это время вошел Ганс, увидал, что я очнулся и в глазах его, смею сказать, выразилось большое удовольствие.

– God dag, – сказал он.

– Здравствуйте, здравствуйте, – проговорил я. – Дядюшка, скажите ж, где мы теперь?

– Завтра, скажу Аксель, завтра. Ты еще слишком слаб сегодня. Не сдергивай компрессов! Усни, усни теперь! Завтра узнаешь все!

– Да вы хоть скажите, который теперь час и какой день сегодня?

– Одиннадцать часов вечера, воскресенье, 9 августа. Ну баста! Раньше 10 числа не изволь ни о чем расспрашивать!

Я действительно был очень слаб, и глаза мои невольно смыкались. Мне необходимо надо было успокоиться.

На другой день, пробудясь, я осмотрелся кругом. Ложе мое, устроенное из всех дорожных одеял, помещаюсь в прелестном гроте, украшенном великолепными сталактитами, а пол был усыпан мелким, блестящим песком. В гроте царствовал полумрак. Не было зажжено ни факела, ни лампы, а между тем какой-то необъяснимый свет проникал из вне сквозь узкое отверстие пещеры. Я слышал тоже какое-то неопределенное, глухое журчание. Это журчание походило на шум волн, разбивающихся о песчаный берег. Я даже чувствовал, время от времени, дуновение ветерка. Я спрашивал себя:

– Что это? Я проснулся или сон вижу? Не чудится ли моему, поврежденному во время падения, мозгу, этот странный шум?

Однако зрение и слух не могут обманываться так сильно.

– Это солнечный луч! – Думал я. Это он скользит сквозь щель скалы! Вот и ропот волн! Вот дуновение морского ветерка! Неужто я не ошибаюсь? Господи! Неужто вы вернулись на поверхность земли? Значит дядюшка отказался от экспедиции? Или может, он ее благополучно свершил?

Я еще задавал себе эти вопросы, когда вошел дядюшка.

– Здравствуй, Аксель! – сказал он весело. – Бьюсь об заклад, что ты отлично себя чувствуешь!

– Да, дядюшка, – отвечал я, – да.

С этими словами я приподнялся на постели.

– Так оно и следует, потому что ты спал спокойно. Мы с Гансом поочередно сидели у твоей постели и своими глазами видели, как ты выздоравливаешь.

– Да, я чувствую себя очень хорошо. Как я есть хочу! Вы ведь дадите мне что-нибудь закусить?

– Дадим, дадим, дружище. Лихорадки уже нет. Ганс лечил твои раны какою-то исландскою мазью, и их отлично затянуло. Теперь ты молодцом!

Говоря это, дядюшка проворно приготовил мне поесть и подал.

– Только ты будь повоздержаннее, Аксель, – сказал он.

Но я не мог следовать его мудрому совету и с жадностью пожирал поданную еду.

В то же время я забрасывал дядюшку вопросами.

Я узнал от него, что мне посчастливилось слететь к самому краю перпендикулярной галереи, вместе с грудой камней. Я упал на руки почтенному профессору, весь в крови и без малейшего признака жизни.

– Не понимаю, как ты не разбился вдребезги, – говорил дядюшка. – Теперь уж ты, пожалуйста, не беги вперед и не отставай, а то еще стрясется такая беда, что и подумать скверно! Уж теперь не надо разлучаться.

– Не надо разлучаться? Так значит наше путешествие еще не кончено?

И я вытаращил глаза на дядюшку.

– Что ты, Аксель? Что с тобой?

– Дядюшка, я хочу вас спросить!

– Спрашивай.

– Вы говорите, что я цел? что я здрав и невредим?

– Да.

– Члены у меня не повреждены?

– Нет.

– И голова не повреждена?

– Нет. За исключением нескольких ушибов, она находится совершенно в нормальном положении.

– Ну, так значит мой мозг поврежден!

– Мозг поврежден?

– Да! Разве мы не воротились на поверхность земли?

– Разумеется, нет!

– Что же значит этот дневной свет, этот шум волн? Я с ума сошел, что ли?

– Это-то тебя смущает?

– Да, это, это! Объясните мне, Бога ради…

– Я не могу тебе объяснить, потому что это необъяснимо. Но ты увидишь и поймешь, что геология знает еще очень, очень мало!

– Выйдем из грота, поглядим, – сказал я, быстро вставая. – Я хочу поглядеть…

– Нет, Аксель, нет! свежий воздух может повредить тебе!

– Свежий воздух?

– Да, ветер довольно силен. Рисковать не следует.

– Да ведь я совершенно здоров!

– Терпенье, дружище, терпенье! Если ты опять захвораешь, так ведь это нас поставит черт знает, в какое затруднительное положение! Нам теперь время очень дорого, потому что плаванье будет долгое.

– Плаванье!?

– Да, плаванье. Сегодня отдохни, а завтра мы и поплывем.

– Поплывем?

Это «поплывем» заставило меня подпрыгнуть от удивления.

Что ж это, разве в самом деле внутри земли есть река, озеро или море к нашим услугам? Приготовлены лодки и корабли? Любопытство мое было возбуждено до последней крайности. Дядюшка напрасно старался меня удержать; наконец, увидав, что нетерпение может принести больше вреда, чем удовлетворение желания, он уступил. Я схватил одеяло, завернулся в него, и вышел из пещеры.

XXX

В первую минуту я ничего не видал.