История Смотрителя Маяка и одного мира

– Прекрасно, прекрасно, – бормотал старик, едва не приплясывая.

Но тут Верлин словно проснулся. Открыл глаза и посмотрел на деревья аллеи, на тусклый свет, пробивающийся сквозь кроны… и ясно понял, о чём было его новое гениальное стихотворение. Оно было о конце мира. О самом простом и самом настоящем – из тех, которые никогда не придумывают писатели в своих предсказаниях будущего.

– Нет, – сказал Мастер Слов, – нет, нет, нет!

Из всех слов, казалось, осталось одно, и оно заполнило всё пространство.

Флейтист вздохнул.

– Не глупи, – сказал он. – Неужели ты боишься? Чем дорожишь ты здесь? Лучшее, что есть в этом мире, уже принадлежит тебе и будет принадлежать вечно, если ты захочешь.

Верлин мотал головой.

– Или, может, они? – продолжал старик, и перед глазами Мастера Слов шли, смеясь и не замечая ничего вокруг, Кора и Сорел.

– Нет! – кричал Мастер Слов.

– Ну хорошо, – спокойно подумал Флейтист. – Рано или поздно ты всё равно его напишешь.

Верлин прекрасно услышал это. И он знал, что всё действительно будет так.

Старик неторопливо спрятал флейту в футляр, завернул его в какое-то тряпьё и не спеша пошёл по дороге.

Мастер Слов знал, что, как только Флейтист уйдёт, всё будет определено. И он хотел этого. Хотел, чтобы от всего мира осталось только его гениальное стихотворение. И больше всего хотел, чтобы Кора и Сорел исчезли навсегда, вместе с тропинкой, по которой они шли, вместе с бубенчиком, который вплетала и вплетала Кора…

И это был последний шанс. Пока Флейтист не скроется. Верлин вспомнил, какой маленькой показалась ему рука Коры, когда он держал её там, на площади. Маленькой и холодной – как те звёзды, которые целую вечность сияют над крошечным Тар-Кахолом.

– Нет! – крикнул Верлин из последних сил.

Старик остановился, но оборачиваться не стал. Впрочем, Мастер Слов и так чувствовал его улыбку, полную угрозы.

Нужно было что-то решать. Эти слова Верлин не забыл бы, даже если бы потерял память. Поэтому оставалось только одно…

– Я хочу, чтобы я забыл все слова на свете. Не помнил ни одного, – выдохнул Мастер Слов в ледяную сияющую пустоту.

– Хорошо, – прошипел Флейтист, – дурак, какой же ты дурак… а я хочу, чтобы ты жил долго-долго, не умирал, пока я тебе не позволю, и смог полностью насладиться своей глупостью. И ты будешь помнить, ты всё будешь помнить, и каждую минуту, слышишь, будешь жалеть об этом!

Мастер Эо был вне себя, и его слова скалили зубы в неподдельной ненависти – что с ним случалось редко. На этот раз он был слишком близок к своей цели.

Пока Флейтист говорил, Верлин лежал на земле, скорчившись и зажимая уши от невыносимого шума разбегающихся в разные стороны слов.

А потом наступил покой.

– Ты больше не Мастер Слов, не о чем с тобой говорить, – бросил Флейтист и зашагал прочь, не оглядываясь.

– Верлин, что с тобой? Что с тобой, ответь? – Кора приподняла голову своего друга и в ужасе пыталась понять, что с ним произошло.

Сорел стоял, не зная, чем помочь. Ему показалось, что Мастер Слов умер – хотя тот дышал и лежал с открытыми глазами. Поэтому Сорел стоял в оцепенении, откуда-то зная, что всё будет бесполезно.

– Что с тобой, хороший мой, любимый. Слышишь? Мы позовём Грави, всё будет хорошо, – бормотала Кора, забывая, что она в реальнейшем.

А Верлин лежал, не произнося ни звука, и только из широко открытых глаз медленно-медленно стекали слёзы, больше не имеющие названия, исчезая в траве, как редкая дневная роса.

Глава 10

10.1 Realibus

10.1.1 Cave ne cadas58

Башня стояла на берегу залива Сольар, к западу от Мор-Кахола – из города были видны её тёмные, как будто после пожара, камни. Рыбаки старались лишний раз не смотреть в ту сторону, поскольку выбирать Башню своим ориентиром считалось плохой приметой. Именно поэтому весь Мор-Кахол однажды восстал против решения столичной Ратуши устроить на этом самом высоком береговом строении маяк – и это удобное решение так и не было претворено в жизнь.

Никто точно не помнил, когда и для чего была возведена Башня. Даже скрупулёзные исследователи истории Мор-Кахола и окрестностей на нашли в архивах ни одного упоминания об этом. Говорили, что Башня имела защитное назначение и применялась для того, чтобы жители могли издалека заметить военные корабли неприятеля и успеть подготовиться. Так или иначе, но последние двести лет она применялась исключительно как способ казни, что, разумеется, не прибавляло этому сооружению любви и почитания подданных Шестистороннего. Хотя некоторые умудрялись даже пробираться на Башню по ночам – впечатлительные любители острых ощущений и те, кто не прочь был на них заработать.

Днём этот объект королевского значения охранял пожилой сторож, который располагался на табурете, поставленном так, чтобы охранять сон старика от настырного морского ветра.

Надо пояснить, что казни в Шестистороннем не были обычным делом и случались довольно редко. Даже в те времена, когда существовали различные способы лишения осуждённого жизни (и в каждой стороне ещё могли вводиться свои, связанные с «местными традициями»), судьи и правители не злоупотребляли этим правом. А когда на смену варварским обычаям пришла казнь посредством Башни, планомерное и законное лишение жизни подданного Королества уже стало чем-то почти невероятным. За это время в Башне были казнены: при Первере Завоевателе – двое подданных из Лесной стороны, которые якобы передали неприятелю план приграничных укреплений; при короле Эдуктии – только один житель Тар-Кахола, который убил своего отца и братьев для получения наследства; при короле Митрисе – трое руководителей так называемого «заговора пажей», за покушение на жизнь короля; при Эдуктии Втором – никто, все приговоры к Башне в итоге заменялись заключением; при Илиае – дядя короля за приказ убить новорождённого младшего брата короля и самого Илиая, который чудом остался жив; при Оллине – последнем из королей династии Самрейнов – казнили зачинщика восстания на Островной стороне, но вскоре после этого Оллин просто бесследно исчез, став грозным предупреждением всем правителям грядущего.

Возможно, именно потому, что это казалось невероятным, многие не сразу поверили в приговор Первому советнику и ожидали, что король, конечно, отменит смертную казнь, – возможно, в последний момент, чтобы продлить мучения осуждённого (что также вызывало неодобрение), – но всё-таки отменит.

Вероятно, поэтому никто не заметил, как в начале пятого дня после приговора карета с плотными чёрными шторами и королевской охраной отправилась от ступеней служебного входа Тар-Кахольского дворца, через Восточные ворота, в Мор-Кахол. Возможно, все забыли устный счёт и не смогли понять, что время на королевское милосердие истекало на исходе шестого дня после решения суда. И нельзя сказать, чтобы приведение в исполнение приговора было окружено особой секретностью – скорее, это было простое умолчание, поскольку казни в Шестистороннем давным-давно не были публичными.

Поэтому сторож так удивлённо хлопал заспанными глазами, когда вечером к Башне подошло шесть человек, из них трое – Королевские Птицеловы (среди которых и сам Малум), помощник судьи и ещё Королевский палач.

Мор-Кахольский проводник очередной экскурсии для шейлирской молодёжи, который уже почти привёл любопытствующих к площадке перед входом в Башню, вовремя заметил опасность и притаился, жестами велев своим спутникам, и без того затаившим дыхание (хотя до этого они браво рассуждали о том, что совсем не испугались бы, завидев призраков казнённых), спрятаться за кустами шиповника, щедро покрывающими каменистый берег, и не двигаться.

Шестеро людей остановились на площадке перед Башней, один из них поставил на камень стеклянный фонарь, сказочно сверкающий в морских сумерках, а другой выступил вперёд, достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и стал зачитывать приговор. Это был помощник судьи, он читал, запинаясь на каждом слове, да ещё бриз то и дело норовил вырвать бумагу из его рук. Даже Голари смотрел на него с сочувствием: ещё более молодой, чем сам судья, этот мальчишка явно не был готов к тому, что его отправят свидетельствовать настоящую казнь.

В итоге хладнокровному Малуму пришлось, сердито взглянув на помощника судьи, взять необходимые формальности на себя. Он спросил, все ли распоряжения успел совершить лори Голари Претос, нет ли у него каких-либо дополнительных пожеланий. Профессор покачал головой. Он выглядел вполне спокойным, только весенний вечер казался слишком холодным – и Голари машинально кутался в шерстяной плащ.

Профессор послушно думал о том, не забыл ли чего важного. Вроде бы нет: свой дом он завещал дворецкому с завещательным отказом в пользу Сервиша на всё время жизни кота. Старик дворецкий, конечно, будет горевать, но о коте он позаботится отменно – в этом Голари не сомневался. Всю свою огромную библиотеку, с редкими прижизненными изданиями учёных и поэтов Тар-Кахола, он завещал Университету. И тем более естественной выглядела его скромная предсмертная просьба – опубликовать в «Университетском вестнике» его последнюю статью, написанию которой профессор посвятил последние четыре с половиной дня и которая позволила ему не сойти с ума.

Статья называлась «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил». Тем, кто знал профессора, могло показаться странным, что свои прощальные строки он посвятил не излюбленной древнекахольской поэзии, а искусству наблюдения за звёздами, к которому имел хоть и восторженное, но дилетантское отношение (что Голари и признавал чистосердечно во вступлении к своей заметке).

После этой публикации в «Университетском вестнике», которая разлетелась во всему Королевству, число поступающих на Факультет Звёзд и Светил увеличилось, но те, кто умел читать между строк (скорее, поверх строк), могли понять, что статья профессора вовсе не о звёздном небе (хотя его величие и превозносилось автором как символ человеческих устремлений к неведомой красоте), а о том, что составляет суть человека – с точки зрения скромного профессора филологии, разумеется. Статья была составлена в виде вопросов и ответов, но такая структура не упрощала рассуждения, как это обычно бывает, а задавала тон дружеского разговора. Словно профессор беседует с юным, но от этого не менее уважаемым другом за чашкой чая или тирены. Те, кто хотел задумываться, прочитав статью, могли бы задуматься о границах собственного влияния на чужую жизнь, об опасностях обесценивания того, что кажется нам несущественным и над чем мы готовы так мудро посмеяться. О том, что нужно очень осторожно присматриваться ко всему, что подаётся как истина. И, наконец, о том, что не нужно бояться.

У тех, кто знал историю жизни лори Голари, и много лет спустя при чтении статьи «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил», особенно в том месте, где Голари пишет о страхе – так, как врач методично описывает ход своей смертельной болезни, чтобы своими наблюдениями помочь не себе, но тем, кто придёт после, – к горлу невольно подкатывал ком. И «прошу вас, не бойтесь» лори Голари Претоса звучало сквозь века куда убедительнее многих пламенных речей о бесстрашии.

Профессор смотрел на свежераспустившиеся восковые листья шиповника и думал о том, как красиво это сочетание: зелёных кустов, серого камня и моря. А ещё о том, что скоро шиповник раскрасится яркими розовыми соцветиями, которые затем сменятся блестящими коралловыми плодами, а те, в свою очередь и в свой срок, сорвутся с надёжной колючей ветки и упадут в зыбкие солёные волны, чтобы, преодолев немало миль, быть выброшенными на пустынный берег и, если повезёт, прорасти.

Заходить в Башню, подниматься по её древнем ступеням всё выше и выше для того, чтобы упасть вниз, казалось невозможной дикостью. Именно разум не мог смириться с тем, что все бесчисленные миры, ему подвластные, должны исчезнуть вот так, по прихоти слепой материи. Голари даже стал отстранённо размышлять о том, как именно птичники станут заставлять его подняться, если он откажется идти сам. Наверняка у них есть инструкция на этот случай, но Первый советник не слышал, чтобы кто-то из казнённых ранее отказывался подниматься (а по делам Зала Правил и Следствий он одно время изучал отчёты об исполнении приговоров, в том числе и смертных казней при прошлых королях).

Когда с формальностями было покончено, повисла неловкая пауза, и Голари, никогда не любивший создавать людям неудобства, шагнул в сторону Башни. Затем – ещё, зашёл под её прохладные своды и стал медленно подниматься.

– Падение начинается

с высоты,

с чистого разреженного воздуха

на вершине,

где ты

думал, что будет лучше,

с головокружения,

с тошноты,

с удушья, – бормотал Голари под ритм собственных шагов наверх.

Ближе к вершине Башни голос его стал срываться, а ритм – стал ещё более ломким, но он дошёл до конца:

– Падение

начинается там,

где всё остальное

становится

слишком поздно,

как небо в августе,

когда звёзды

падают

густо и часто,

но никак не успеть

загадать настоящего,

окончательного

желания,

и только

думаешь снова:

«К счастью», -

и падение

продолжается,

бесконечно

долго.

Король не спал всю ночь. Он ждал донесения от Малума, который обещал вернуться в Тар-Кахол с новостями как можно скорее. Оланзо закрылся от мира тяжёлыми портьерами и смотрел, как мерцают ночные лампы. Его мысли казались неприятно вязкими – с таким ощущением, когда забываешь что-то важное и тщетно силишься вспомнить. С той только разницей, что король предпочёл бы о своём важном не вспоминать вовсе.

Сколько бы он ни убеждал себя, что это было необходимое и единственно верное решение («Подданные должны знать: так всегда происходит с теми, кто в своей мятежной глупости возносится выше дворца», – вторил автор «Книги правителя стороны Штормов», описывая преимущества публичных казней) – перед глазами стоял образ нелепого Голари, который падает, разбиваясь на кровавые брызги. «Это всё нервы», – твердил себе Оланзо, сердито отодвигая бокал вина, которое всё равно не помогало. Бокал медленно, словно в нерешительности, покачнувшись на изящной ножке, опрокинулся и залил светлую скатерть вишнёвым вином. Король задумчиво смотрел, как пятна стремительно расплываются, словно озёра в весенний паводок, как несколько ярких капель срываются на пол.

Самым мучительным было то, что Оланзо в этот момент хотел только одного – чтобы каким-то чудом казнь не случилась. Чтобы приехал растерянный Малум и сообщил, что Голари удалось бежать, или что горожане узнали тюремную карету и по дороге освободили Первого советника, да хоть что призраки Башни напали на птичников и спасли профессора. Всё, что не может быть правдой. Всё, о чём автор «Книги правителя стороны Штормов» презрительно изрекал: «Едва только правитель ступает на плодородную почву бесплотных мечтаний и сожалений, он проигрывает любому своему подданному».

Малум выглядел скверно – сложно было предположить, что этот человек способен испытывать душевные терзания, но прежде такого выражения лица король у своего помощника никогда не видел. Возможно, сказывалась усталость бессонной ночи в дороге, на время лишившая главного птичника его феноменальной способности прятать свои эмоции. Это даже немного отвлекло Оланзо от собственных мрачных мыслей.

– Всё исполнено, – коротко доложил Малум, едва дождавшись лёгкого кивка Сэйлори, чтобы опуститься в мягкое кресло.

Король заботливо налил птичнику вина и придвинул блюдо с заветренным сыром и белым хлебом. Малум залпом осушил бокал и только потом с удивлением заметил, что бокал короля опрокинут, и тот, при своей болезненной любви к порядку, даже не вызывал слуг, чтобы поменяли скатерть.

Оланзо криво улыбнулся.

– Неужели и ты тоже? – спросил он, пронзительно смотря на птичника.

– Что – тоже? – резко отозвался Малум, пренебрегая той субординацией, которую всегда оставлял даже при общении с Оланзо один на один.

Король не стал уточнять, и они просто сидели в одном на двоих молчании, скрывающем то, чего оба они не желали признавать – что было бы более чем неуместно для тех, кто рассчитывал вот-вот начать войну и кто легко отдавал приказы об арестах и «устранении препятствий».

– Тело нашли? – спросил Оланзо. Ему хотелось подробностей, поскольку иногда точная информация может хотя бы поставить рамки безграничному воображению.

– Нет, – покачал головой Малум, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза, – но сомнений нет. Я и мои люди видели падение. Выжить там невозможно. Завтра с рассветом продолжат поиски.

Оланзо кивнул. Его окатило неумолимым желанием скорее уснуть: отменить все дневные дела и не просыпаться до самого вечера. Но сначала следовало дать ещё одно необходимое распоряжение.

– Отправь роту из гарнизона Норсена арестовать просветителя Люмара. Как можно скорее. И обязательно сообщите им, что просветитель Инанис казнён.

– Вы думаете, они могут оказать сопротивление? – уточнил Малум, тут же взбодрившись, как всегда при получении нового задания.

– Я в этом уверен, – улыбнулся король, наслаждаясь редкой возможностью оказаться прницательнее начальника птичников.

Но королю, как это часто происходило, не удалось воплотить даже скромные планы на отдых: вскоре он проснулся от шума за дверями своей спальни. Приставленный охранять сон Сэйлори слуга отчаянным шёпотом объяснял что-то человеку, которого явно не пугал гнев короля и который не желал сдаваться. Оланзо вздохнул, умылся, выпил горькие остатки чая с мятой, принесённого ему перед сном, и вышел в приёмную. Там он жестом отпустил побледневшего слугу, устроился в кресле и поднял тяжёлый взгляд на своего сына.

Таэлир не ожидал такой лёгкой победы и, как обычно при встрече с отцом, растерялся. Но на этот раз он был наполнен ненавистью до краёв – так, что ему казалось, он мог бы убить Оланзо.

– Явился? – брезгливо осведомился король, окидывая взглядом грязную порванную одежду сына.

– Ненавижу, – сжимая кулаки и опираясь ими о стол в бессильной ярости, прошипел Таэлир.

Ещё совсем недавно, пока он нёсся во дворец, он сочинил целую гневную речь, которую собирался обрушить на отца, но сейчас, смотря в упор в эти ненавистные родные глаза, не мог произнести ни слова.

Когда принц прочитал некролог в «Королевской правде», то просто не поверил словам, втиснутым в скромную скорбную рамку. Он подумал, что это наверняка очередные интриги, в которых он предпочитал не разбираться. Хотя это было слишком даже для его отца.

Но потом, когда он прочёл статью «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил», которая упоминалась в некрологе как последнее желание профессора, судьба Голари встала перед ним в полный рост. Принц читал статью, как предсмертную записку, и словно слышал спокойный мягкий голос Первого советника. И те слова, которые предназначались именно ему (но так, чтобы никто этого не заподозрил) принц уже не мог читать без слёз. Рыдания душили его, и то, как Голари – уже мёртвый – со страниц газеты пытался успокоить принца, понимая, что тот станет винить себя, было невыносимым. Профессор советовал не осуждать своих родителей – не потому, что они правы, а потому, что так ты медленно убиваешь сам себя, ничего не получая взамен. Но пока острое страдание жгло мысли принца, он не мог последовать мудрому совету.

– Ты разбудил меня, чтобы сообщить это? – устало спросил король.

Таэлир глубоко вздохнул и улыбнулся – так, как это обычно делал его отец, так, как и он научился, сам того не заметив.

– Не только, – скрестив дрожащие руки на груди, сказал принц. – Ещё я хотел официально заявить о том, что это я рассказал Голари о покушении. Я придумал это – и жалею, что это не было правдой. Придумал просто так, чтобы понять, может ли кто-то принимать меня всерьёз. О, я даже не рассчитывал, что ты или твой любимый птичник – что вы поверите мне. Но он – он выслушал меня. Первый раз в жизни, представляешь, человек слушал меня? И поверил мне. И стал защищать меня – чужого вздорного мальчишку. Первый раз в жизни я почувствовал, как будто у меня есть отец… а тебя, тебя я ненавижу! И себя ненавижу ещё больше, слышишь! Я убил тебя, убил! В моём мире нет тебя, нет, нет, нет!! – принц кричал, не думая о том, что могут услышать слуги, кричал, зная, что отцу, несмотря на его каменную маску, больно. Если он хотя бы немного знал, кто такой – его отец.

Оланзо, действительно, выглядел мрачным, как залив Сольар поздней осенью – но всё равно он сказал всё с той же их общей обоюдоострой улыбкой:

– И тем не менее ты кричишь на своего короля только потому, что знаешь – тебе ничего не будет. Только потому, что ты, к несчастью, мой сын. Непутёвый, бездарный сын. Ты мог бы быть моей поддержкой, моей гордостью, но ты всегда думал только о себе, ничего из себя не представляя.

Неожиданно король встал и прошёл к двери, открыл её и велел позвать охрану – двое птичников явились почти мгновенно. Принц стоял, опираясь о стол, и его тело била мелкая дрожь. Так случалось довольно часто – почти все их ссоры заканчивались примерно одинаково, но на этот раз, когда птичники, немного робея, уже аккуратно, но крепко держали принца под руки, Оланзо сказал, обращаясь к стоящему у дверей слуге:

– Принц болен. Он не в себе. Немедленно отправляйтесь к врачевателю Грави Эгрото в Дом Радости – сообщите, что мне очень нужна его помощь. Впрочем, нет, дождитесь – я напишу ему пару строк.

Таэлир удивлённо наблюдал за своим отцом, которого он так и не смог убить, и теперь тот в отместку хочет объявить принца сумасшедшим. «Если вы решите убить своего противника, но не сделаете этого из милосердия, то он рано или поздно убьёт вас за это. Милосердие редко остаётся безнаказанным», – наставлял автор «Книги правителя стороны Штормов», которую Таэлир, впрочем, никогда не читал.

Распорядившись, чтобы принца поместили под домашний арест, не оставляли одного, а при необходимости – применяли силу и даже связывали, король вернулся в свою спальню.

А несколько позже слуги, старательно скрывая удивление, меняли обои из тонкой тиснёной бумаги и ковёр, щедро забрызганные чернилами из закатившейся в угол бронзовой чернильницы с гербом династии Озо.

«Люксия» причалила к Мор-Кахолу поздно вечером, когда рыбаки проверяли сети перед ночным выходом в море, а остальные жители готовились ко сну – как раз то время, когда в окнах загорались первые призрачно-уютные огни, подсвечивая густой морской воздух на горизонте.

Унимо не покидал палубу с того момента, когда вперёдсмотрящий разглядел береговые огни: подбадривал и успокаивал Кинли, которого перспективы первого командования швартовкой в большом порту приводили в ужас, к счастью, успешно спрятанный за излишней собранностью и серьёзностью и заметный только проницательному пассажиру. А потом Нимо вместе с матросами обтягивал прижимные и продольные швартовые, стараясь не отвлекаться на разнообразие мачт рыбацких и торговых кораблей, снующих между ними, как рыбёшки между китами, лодок и гичек, и погрузился даже в общее ощущение праздника и воодушевления, которым моряки обычно встречают землю, даже если их никто на этом берегу не ждёт и на следующий же день им самим наскучит портовая суета.

Только когда фрегат глухо ударился о пристань Мор-Кахола плетёными кранцами, Форин флегматично выбрался на палубу вместе с Триксом и собранными вещами. Унимо, занятый заботой о том, чтобы Кинли не потерял голову от удачи своего первого самостоятельного перехода, увидел Смотрителя, явно намеренного покинуть корабль, и умчался собирать свои вещи, оставив юнге-капитану пару саркастических замечаний напоследок.

Форин тем временем подошёл к тут же побледневшему Кинли и поблагодарил его за отличное путешествие. И пока исполняющий обязанности капитана приходил в себя, обронил, что команде «Люксии» следует подождать три дня, а на исходе четвёртого, если никто из пассажиров не вернётся на борт, идти за капитаном. «А как же Маяк?» – чуть не полюбопытствовал Кинли, но вовремя прикусил язык. Эти трое должны были вернуться. Ну, или по крайней мере один из них.

Унимо, с беспокойством наблюдавший эту сцену, поймал взгляд юнги и махнул ему, а затем, вслед за Форином и его тенью (двумя его тенями), ступил на ещё не принайтованный шаткий трап и, не оборачиваясь, покинул фрегат капитана Кинли.

Смотритель шёл молча, не обращая внимания на окружающих и не объясняя, куда идёт – в своей обычной манере. Не сомневаясь, что его спутники последуют за ним, а если нет – им же будет хуже. Трикс, который не любил перемещения в пространстве, плёлся за Форином с демонстративно страдающим видом. А настроение Унимо, казалось, невозможно было испортить: он вертел головой и заглядывался на витрины, вывески и фонари, как будто был не уроженцем столицы, а рыбаком с островов, впервые ступившим на большую землю.