10000 лет до нашей эры. Книга 2

* * *

Смирение и труд. С этих слов начиналось мое утро.

За час до рассвета Безмолвные сестры собирались в центре у разожженного костра и пели тягучую, как мёд, песню, приветствуя рождение солнца.

Почти всегда я была в одиночестве, хотя и не одна. Нас было два десятка таких женщин, «пустых» кувшинов, семян, зовите как угодно. Мы не заслужили благословения Богини Матери и не имели права касаться детей, которыми она наградила более удачливых, чем мы. А наши хижины располагались на другой стороне острова, подальше от детского смеха, в тишине, прерываемой лишь молитвами и плачем. Считалось, если у женщины нет детей, то и радоваться ей нечему.

Мне не в чем было себя винить. Я сознательно делала то, что делала, но моя уверенность в том, что рожать было необязательно, проходила теперь серьёзную проверку на прочность.

Я сильно уставала. Первое время буквально валилась с ног и мгновенно засыпала в своем шалаше для лилипутов на сухих листьях и траве, брошенных на голую землю. Такой теперь была моя постель.

Да, условия здесь сильно отличались от того, к чему я успела привыкнуть в Нуатле. Для меня было само собой разумеющимся, что в доме стояла кровать с меховым постельным бельем и матрасом-тюфяком. На острове ничего этого не было.

Даже округлые дома, сплетенные из лозы, были полной противоположностью угловатым домам-пирамидам Нуатла. Сужающиеся кверху пирамиды олицетворяли пламя огня, а грубостью формы и материала – мужское начало.

Женщина же была существом округлым, нежным и мягким. Острые углы были символом мужества, поэтому ни домов-пирамид, ни прямых дорог на острове было не найти. Издали дома напоминали черепашьи панцири – каждый разного размера, в зависимости от количества проживающих. Женщины строили их собственными руками. А тропинки, которые они прокладывали, извивались, как змеи.

Эти различия наводили на определенные мысли, и далеко не радужные. Остров находился буквально через пролив от Нуатла, но по развитию отставал на целое столетие. В каких условиях жили племена Тигра вдали от берегов Нуатла, оставалось только догадываться.

Женщины на острове были поделены на касты. Самое тяжелое положение было у бездетных. Самое привилегированное – у родивших нескольких детей. Такие женщины не раз побывали на Ритуале Матери и после оказались в постелях Сыновей Бога.

(Не думать, в чьих именно постелях. Не думать!)

Кроме бывших избранниц, на острове жили и обычные беременные женщины. Раньше остров был своего рода самым престижным роддомом с наиболее опытными акушерками, где женщина могла восстановиться, прежде чем вернуться в Нуатл. Но после того, как в Нуатл нагрянули Львы, к острову стали причаливать долбленки с беглянками и их детьми: они надеялись не только разрешиться от бремени, но и обрести здесь защиту.

Однако защитников на острове не было.

Когда Анкхарат говорил, что на острове есть мужчины, как и в Сердце Мира есть другие женщины, в объятиях которых можно познать удовольствие, он явно не знал, что представляют собой эти мужчины. Из них не вышло бы сколотить отряд в духе трехсот спартанцев. Будь эти мужчины действительно уроженцами прославленной Спарты, то именно их первым делом и сбросили бы с обрыва.

Особняком на острове жили хрупкие болезненные мальчики, разного возраста, которые были не нужны своему племени в Нуатле. Кто-то родился с увечьями, кто-то получил их позже. Иногда вместе со слабым ребенком на остров ссылали и его мать. Ей вменялось в обязаннось молить Богиню дать ей силы, чтобы родить еще одного, уже здорового ребенка.

Здесь жили пожилые люди обоих полов, чудом дожившие до такого почтенного возраста в первобытных условиях. На острове им была уготована роль нянек. В Нуатле, где считались только со здоровыми и молодыми, никто не церемонился с теми, кто не мог приносить пользу племени.

В самом отдаленном уголке острова узкой группкой жили истощенные и измученные люди, сломленные психологически и морально – изгнанные рабы. Они по-прежнему боялись каждой тени и даже когда узнали, что Нуатл пал, в любой лодке с беженцами им мерещились хозяева, прибывшие, чтобы покарать их.

Единственными, кто мог дать хоть какой-то отпор нападавшим, были изгнанные из Храма жрецы Бога Огня и, конечно, Шейззакс.

Черный великан вообще оказался самым внушительным мужчиной на острове. И стало понятно, почему бывшая жрица Эйкинэ шипела на каждую, кто осмеливался задержать взгляд на ее мужчине дольше обычного.

О, да! Как и я, эта женщина хорошо понимала, что такое ревность!

Шейззакс прибыл на остров по приказу Анкхарата. Сын Бога приказал ему это в самый последний миг, в ночь накануне гонок, хотя изначально они договаривались о том, что беглый раб из бойцовских ям встанет на сторону Анкхарата в ночь Церемонии. Но, как оказалось, Асгейрр тоже приходил к Шейззаксу и именно поэтому Анкхарат изменил свои планы. Асгейрр приказал Шейззаксу убить меня в то время, пока Анкхарат будет коротать дни внутри Храма. Асгейрр никак не ожидал, что Анкхарат отошлет меня от себя.

Сам Анкхарат или нашел себе новых союзников, или остался вообще без них. Пока никто не знал правды.

А Шейззаксу отныне было поручено охранять меня.

От чего защищать меня на острове, Шейззакс не знал. К тому же, по правилам ему было запрещено навещать меня. Делать это мог только Эйдер Олар, как жрец Огненного Бога.

Эйдер Олар каждый день говорил с Ташей. Она запретила приводить меня, но не могла запретить приходить ему.

Таша по-прежнему не собиралась покидать остров. Она считала, что нет идеи глупее, чем убежать с острова накануне зимы, без продовольствия и в гущу войны. И ради чего? Наутл был землей Сыновей Бога, а их она ненавидела всем своим сердцем. Такую чистую ненависть еще стоило поискать, наверное, даже Асгейрр ненавидел людей из племени краста меньше, чем Таша ненавидела Десятерых Сыновей Бога.

Тот факт, что почти все они могли быть мертвы к этому часу, для нее ничего не значил.

Я больше не ревновала к Таше. У нее были темные волосы, верно? А значит, она никак не могла быть одной из избранниц Сыновей Бога. Ведь на марафон невест брали только блондинок.

В первое нашествие на Нуатл Львы так и не добрались до острова и до Закатных гор. Возможно, Таша надеялась, что события повторятся. Остров не обладал богатствами. Львам нечего было искать здесь.

Еще на острове жили женщины из Домов Наслаждений. Это были больные, измученные постоянными родами или выкидышами бледные тени, опасающиеся любых мужчин, даже беззубых стариков. Все они в скором времени нашли убежище под крылом Эйкинэ. Именно женщины из Домов Наслаждений и приносили вести с берегов Нуатла. Они тоже бежали на остров, поскольку опасались, что Львы, как и в первое свое пришествие, вырежут почти всех обитательниц Домов Наслаждений, приняв их за жен Сыновей Бога, или угонят в рабство в Пустыню.

Женщин из Домов Наслаждений, как правило, не принимали в ряды Безмолвных сестер, ведь редко кто из ни разу не рожал. Пусть они и оставляли своих детей на ступенях Храмов Огня или Воды, согласно традициям, хуже было вообще не родить, чем бросить.

* * *

Со словами: «Прекрасное далеко, я начинаю путь» вместе с другими сестрами я шла на поля, засеянные мохнатыми стручками. Они напоминали дохлых пушистых гусениц, которым уже ни за что не стать бабочками. Внутри оказались темные круглые бобы, из которых и пеклись те самые твердые лепешки – первобытный хлеб, что ели в Нуатле. Полученная из бобов мука ценилась так же высоко, как орихалк.

Но для начала эти бобы нужно было достать, а покрывавшие их белые волоски были ядовитыми. Даже случайное прикосновение могло привести к сильнейшему отравлению, а серьезная ошибка вела прямиком к смерти.

Та умершая девушка коснулась голой рукой растения – и жить ей оставалось считанные минуты.

Это был тяжелый и опасный труд от рассвета до заката. Трудотерапией мы вымаливали у Матери благословение, но считалось, что даже такая опасная работа никогда не сравнится с зачатием, вынашиванием и самими родами, а значит, родившие женщины всегда будут на ступень выше нас.

Я не понимала, как такие вещи вообще можно было сравнивать, но помалкивала. Смирение и труд, Майя. Как могла, я день за днем уничтожала в себе Розу Люксембург.

Размерами бобы напоминали мелкий черный изюм. Их растирали в каменной ступке, а после кашицу вымачивали в воде. Выливали настой только один раз, из последующих варили густые отвары, добавляя сушеные цветы, листья или ягоды. Это было питательным чаем, «жидким хлебом» для больных или пожилых людей, которые не могли разжевать каменные лепешки.

Даже мне это удавалось с трудом. О пушистом мякише не приходилось и мечтать. Еще не изобрели ни дрожжей, ни закваски, и первобытные люди готовили, как могли. Растертую и отваренную кашицу отжимали и хорошо просушивали – так мука хранилась примерно неделю, в течение которой из нее и пекли хлебные лепешки.

Каждое утро брали часть сушеной кашицы, снова смешивали с водой. Разводили костер, обложив его плоскими, как сковороды, камнями, на которые выливали тесто, размазывая его каменными лопаточками. Почти блины, только получались они черствыми, как прошлогодние сухари. Иногда лепешки получались черные с одной стороны и сырые с другой, но только у неопытных поваров, а к хлебопечению не допускали абы кого. Слишком тяжело давался сбор ресурсов.

На отдельном поле росла древнейшая прародительница кукурузы – низкие раскидистые кусты с тонкими темно-красными початками. Кукуруза требовала большего внимания, чем стручки, была капризнее, чаще болела и страдала от набегов насекомых и лесных зверей. Стручки же были надежно защищены смертельно опасным коконом, и звери и насекомые держались от них подальше.

Да и вкус этой кукурузы оставлял желать лучшего. Ее нужно было чрезвычайно долго отваривать, и все равно зерна оставались невероятно твердыми и безвкусными.

У женщин все шло в дело – даже опасные стручки аккуратно высушивались и использовали для растопки. По мере того, как стручок высыхал, яд выветривался и переставал действовать. Но просушить нужно было действительно хорошо.

Еще мы собирали ягоды, травы, цветы, коренья и фрукты, мало похожие на своих дальних родственников. Лес многим одаривал остров. Женщины не сеяли и не выращивали фрукты или овощи, только хлебные бобы из стручков. Кукуруза, как я поняла, росла сама.

Океан и река тоже давали пропитание.

Самые маленькие дети собирали вдоль берегов раковины, моллюсков и водоросли. Те, что были повзрослее, строили заводи, плели из лиан сети и ловили рыбу, крабов и раков. Их панцири заменяли всему острову чашки, тарелки и даже "кастрюли" – емкости, в которых отваривали пищу.

Дети постарше носили воду, собирали дрова, охотились на мелких и неопасных птиц и зверьков. Фауна острова была мелкой и не такой кровожадной, как в землях краста, где я очутилась впервые. Всякие гигантские крокодилы, мамонты или огромные медведи Нуатла давно были истреблены. Впрочем, и на заледеневшем материке, где общество развивалось медленнее, а глобальные перемены только маячили на горизонте, они доживали свои последние деньки.

Медленно, но уверенно надвигалась зима. С берегов Нуатла по-прежнему приходили только долблёнки с беженцами и их детьми.

Ни одного солдата. И никаких вестей о Сыновьях Бога.

Глава 2. Стихия воды

Как-то утром одна из женщин выбралась из своего шалаша полностью обнаженной, и никто, кроме меня, этому не удивился. Она опустилась на колени перед разожженным в центре селения костром. Старшая из Безмолвных сестер подошла к ней с каменным ножом в руке и стала срезать волосы прядь за прядью, отправляя их в огонь. Прическа получалась один в один, как у Таши.

Пока длилась стрижка, другие сестры ворошили золу длинными палками, взметая в небо искры. Пахнуло жаром, когда они выложили в шаге о нас тропу из горящих углей.

Старшая сестра убрала нож. На голове той, что решила вымолить прощение, почти не осталось волос. Она поднялась с колен и шагнула к дорожке из красных угольков.

У меня перехватило дыхание.

Огонь, как воплощение мужской силы, был вторичным божеством на острове, а первой и главенствующей была Мать, тем не менее, даже в ритуале очищения и признания своих грехов без огня не обошлось. Старшая кивнула. Женщина сделала первый шаг и задрожала всем телом. Она закусила губу и побежала вперед, содрогаясь и извиваясь. Дорога из раскаленных углей казалась бесконечной.

Я улавливала аналогию: огонь, как и мужчина, как и роды, причиняли боль. И эта пробежка по углям была своего рода последней попыткой заслужить благословение Матери.

Я ведь решила, что Ташина прическа это… ну, мода такая. Или прихоть. Захотела – и постриглась под мальчика, почему нет? Но стандарты моей эпохи, по которым я привыкла мерить жизнь, не имели никакого смысла в седой древности.

Я стояла, сжимая и разжимая кулаки. Мне нельзя было обращаться к огню. Хватило прошлых уроков.

Женщина рухнула на землю, заливаясь слезами. Над почерневшими угольками вился плотный дым. Ее плач был единственным звуком в тишине.

Старшая из Безмолвных сестер, не приближаясь к ней, сказала:

– Теперь ты заслужила прощение Матери.

Значит, я не ошиблась в трактовке ритуала. Вот он, обратный билет. Только такой ценой и можно покинуть крошечные, продуваемые всеми ветрами хижины и прекратить каждодневный рабский труд.

Только пройдя по огненной тропе, я смогу вернуться в Нуатл.

Заслужившая прощение Матери, ковыляла прочь, согнувшись от дрожи и бьющего в лицо ветра. Все еще обнаженная. Боль и голое тело были частью нового рождения. Таковы были традиции.

– Кто-нибудь еще? – громко спросила сестра.

Она смотрела на меня. Я чувствовала ее взгляд. Между нами дрожал горячий воздух, поднимающийся от углей.

Всему есть предел.

И особенно моему смирению.

Я развернулась и побежала прочь. Вслед немного запоздало донеслись утренние песни-молитвы, с которых мы обычно и начинали наш день. Никто не стал меня останавливать или преследовать. Утренний ветер не дарил прохлады. Я до сих пор ощущала исходивший от углей жар, и это ужасало. Лицо горело. Кончики пальцев словно раскалились. Внутри клокотала ярость.

Я перепрыгивала через заросли травы и неслась вперед по ровной линии, игнорируя петляющие тропинки. Кожаные ленты – единственная защита против пушистых стручков – ослабли и развевались на ветру. Наверное, они были похожи на дрожащее пламя, которое, казалось, вот-вот сорвется с моих рук. Впервые я поняла, почему из двух стихий именно пламя откликнулось на мой зов. Мне иногда хватало искорки, чтобы в душе разгорелась буря. Я была огнем по своей природе, разрушительной силой, которая только и ждала шанса, чтобы вырваться наружу.

Не снижая скорости и поднимая сотни брызг, я влетела в океан. Вода достигла груди, и я поплыла вперед, словно собиралась преодолеть разделяющее остров с Нуатлом море вплавь. Вода обожгла холодом, но этого было мало для тлеющего, едва сдерживаемого огня.

Я плыла до тех пор, пока не услышала перестук собственных зубов, а ноги не свело судорогой. Тогда я поняла, что потихоньку превращалась в ледышку, и, откинувшись на спину и закрыв глаза, позволила невысоким волнам вынести меня к берегу.

Океан дарил умиротворение, прибой шептал о воскрешении надежды. Я вся окоченела, когда выбралась на берег. От промозглого ветра мигом покрылась гусиной кожей, но мне было все равно, я добилась важнейшего – искра погасла.

Я вернулась в опустевший лагерь. Угли смели обратно в костер. Мне не во что было переодеваться, поэтому прямо в мокрой одежде я направилась на поле, где Безмолвные сестры собирали стручки.

Никто не удостоил меня и взгляда.

После утренней молитвы и до самого вечера – стручки, стручки, стручки, много стручков, от которых руки защищали только полоски кожи, намотанные на пальцы и ладони, ведь перчаток еще не изобрели. Кожаные бинты лучше, чем ничего, но они не давали полной защиты. Любой случайный волосок оставлял на коже багровый след, как от удара хлыстом. С каждым днем мои руки выглядели все хуже.

Нас стало на одну меньше, но ни в то, ни другое утро больше никто не выходил к костру обнаженной и готовой расстаться с волосами. Меня радовало, что я не одна такая принципиальная.

Я не признавала за собой вины. Да и вряд ли когда-нибудь смирюсь с первобытными нравами. Но в таком случае ничего не оставалось, как собирать стручки до скончания века.

А точнее – ледникового периода. Большая вода утопит и остров, и Нуатл. История не давала усомниться в этом.

Магия могла бы облегчить мой бег по раскаленным углям, но это было вопиющим нарушением традиций и нового девиза «Смирение и труд». Если с трудом ещё как-то ладилось,то смирение буквально трещало по швам. Я думала о Таше и о том, что она совершенно точно прошла очищение огнем. И знала, что помогло ей преодолеть огненную тропу.

Ненависть.

Наверняка она шла по углям медленно и уверенно, и бушевавшая внутри ненависть к Сыновьям Бога была страшнее, чем истязание.

Иногда мы не выходили в поле, а до самого заката чистили собранные горы стручков, по-прежнему соблюдая осторожность и аккуратность. Защитные полоски быстро приходили в негодность. Вечером следовало промыть их в раковинах с соленой водой, чтобы нейтрализовать яд, а после просушить на камнях у огня. Утром, перед тем, как снова воспользоваться ими, задубевшую от соли и сушки кожу приходилось разминать, возвращая ей эластичность. Иначе между витками оставалась голая кожа и тогда – привет, смерть!

Только после заката можно было наконец погрызть лепешку у очага, устроенного снаружи хлипкого шалаша. Таким домиком, как мой, не польстился бы ни один уважающий себя поросенок.

Эйдер Олар, конечно, знал, каким образом здесь добывают обратный билет. И он, очевидно, решил позволить мне увидеть ритуал собственными глазами, а не взялся пересказывать его. Он больше не навещал меня, словно догадывался, что стоит держаться от меня подальше какое-то время, пока не остыну.

Занимаясь стручками, я думала о том, что даже если вместе с Шейззаксом и Эйкинэ, – потому что куда он, туда и она, – покину остров, больше никто не пойдет за мной. Женщины и дети останутся здесь.

А так нельзя.

Грош цена моим знаниям о будущем Атлантиды, если люди погибнут.

* * *

Я потянулась за горстью высушенных и уже безопасных стручков и обнаружила, что кто-то плохо вылущил их – внутри еще оставались бобы. Как есть, они полетели в затухающее пламя. Было что-то успокаивающее в их сожжении. Весь сегодняшний день я потратила на их очистку и не буду делать этого еще и ночью, тем более за кого-то другого.

Пух тут же вспыхнул. Слабое пламя гипнотизировало. Если бы только можно было обратиться к огню, не опасаясь, что один из жрецов Асгейрра вмешается…

Я встрепенулась, заслышав чьи-то шаги.

Вместо Эйдера Олара из тьмы появилась Эйкинэ. Жрица куталась в темную шаль, отороченную черным мехом, скрывающую от посторонних взглядов ярко-рыжие волосы и вызывающе откровенное платье.

– Рада, что ты еще не спишь, – мягко сказала она.

– Рада тебе, но где Эйдер? Он давно не приходил.

Она со вздохом опустилась наземь и ответила шепотом:

– Вчера он узнал, что в живых остались трое из Сыновей Бога.

– Дай угадаю, – с трудом произнесла я, – один из них Асгейрр.

Она слабо улыбнулась.

– Да, один из них Асгейрр. Второй – Аталас. Он пленник Асгейрра.

– А третий?

– Чтобы узнать это имя, Эйдер отправился в Нуатл.

– Сам?!

Эйкинэ кивнула.

– Когда он обещал вернуться?

– Когда узнает.

Я сжала пальцы так, что побелели костяшки. Я-то думала, мы заодно!

– Как же болит голова, – вздохнула жрица. – У меня всегда так перед дождем.

– Только не дождь, – простонала я. – Мне только вчера удалось высушить одежду после ливня.

Эйкинэ с сочувствием посмотрела на шалаш за моей спиной.

– Понимаю. У нас хижины крепче.

В наших от дождя почти ничего не защищало. Уснуть в мокрой одежде на пучке сырой соломы и под непрекращающимся дождем оказалось делом непростым. Струи затекали в уши, глаза и нос, до утра я дрожала от холода, не имея никакой возможности согреться.

За это время дождь шел дважды и каждый раз ночью. Заснуть мне не удавалось, а если я все же проваливалась в сон, мне снилось, что я тону или плыву. В таких снах я постоянно звала Анкхарата. От криков потом звенело в голове.

Эйкинэ сняла с пояса небольшой мешочек, высыпала на ладонь несколько темных зерен и стала грызть по одному.

– Это те зерна, которые мы собираем? – удивилась я.

– Да. Шаманка дала мне их, чтобы избавить от головной боли. Велела сгрызть весь мешок.

– Женщина с ожерельем из птичьих косточек?

Эйкинэ кивнула.

– Она. Когда ты успела с ней познакомиться?

– Когда Эйдер в первый день повел меня к Таше. Можно мне одно зерно?

– Тоже болит голова? Держи.

Я покатала на ладони темное зернышко. Эйкинэ пояснила:

– Она поджарила их на углях. Сказала, что сырые не помогают.

Поджарила даже, как интересно. Я всегда видела их сырыми, когда они были бледно-бежевого цвета.

– Они напоминают мне кое-какие зерна… Из моего мира.

– Откуда ты, Айя?

– С далёких берегов, Эйкинэ. С очень далёких берегов.

– Мне жаль, что ты оказалась здесь. Я знаю про спор, который Асгейрр предложил братьям. Может, стоит рассказать об этом Таше? Что поэтому Мать и не благословила тебя?

Мне и в голову не приходило рассказать Таше о том, что Анкхарат не желал идти на поводу у брата-предателя, а потому и не касался меня. Ведь это было ложью. Уж лучше пробегусь по раскаленным углям, чем откажусь от собственных воспоминаний.

– Я не буду говорить Таше о споре.

Брови Эйкинэ поползли вверх от удивления.

– Ты чувствуешь!… Неужели ты тоже способна чувствовать?

Я кивнула и спросила без особой надежды:

– В Нуатле у этих чувств есть имя?

– Нет. Но в языке Шейззакса есть.

– Он ведь из Пустыни, как и Львы?

– Да, но он не из их племени. Его племя жило у моря, когда пришли Львы. Львы убили его семью. Убили всех мужчин, способных оказать сопротивление. Женщин они забрали себе, а юношей сделали рабами. Несколько лет Шейззакс сражался в бойцовых ямах, переходя из рук в руки от одного хозяина к другому, пока его не продали одному из Сыновей Бога в Нуатле.

– Дай угадаю, неужели Асгейрру?

– Да. Он всегда интересовался Львами. Даже предпочитал… девушек с темной кожей в моем Доме. Он хотел, чтобы в Нуатле тоже проводились бои, а не только гонки на ипподроме. Для этого он и купил Шейззакса, но в Нуатле не нашлось для него противников. Все бои Шейззакса быстро заканчивались его победой, ямы быстро теряли популярность. Асгейрр был в гневе. Тогда он объявил о последней битве Шейззакса и обещал в случае победы вернуть ему свободу. Шейззакс пролил много крови, но победил, хотя Асгейрр вывел тогда на песок едва ли не целую армию против него. Он не хотел, чтобы такой сильный воин оказался на свободе. Шейззакс убил каждого, кто встал между ним и свободой. И после сбежал.

– Почему же Асгейрр все равно обратился к нему незадолго до Церемонии в Храме?

– Асгейрр не пришел к нему лично, подослал одного из младших братьев. Шейззакс был лучший убийца, какого он знал, он должен был рискнуть и добиться его расположения.

Если бы не я, Шейззакс был бы вместе с Анкхаратом в день Церемонии.

Я не сказала этого вслух, но Эйкинэ и без того поняла. Она коснулась моей руки.

– Надо верить.

– Я прокляла его, – прошептала я. – В тот день, когда он отказался от меня.

– Не дай сломить себя. А проклятия можно снять.

– Это если он еще жив… – шмыгнула я носом.

– Даже не думай о таком! Он жив.

Мне казалось, я понимаю, почему она так снисходительна ко мне.

Бывшей жрице была доступна любовь. Своего черного гиганта она любила открыто и прилюдно, ну, в рамках приличий, разумеется. Она не задавалась вопросом, что это за чувства и какой ярлык на них лучше навесить, просто бросилась с головой в эту безграничную нежность и наслаждение, последовав за своим гигантом, куда тому было приказано.

Сомневаюсь, что ни одна девочка Нуатла никогда не испытала хоть какое-то подобие любви. В детстве они наверняка влюблялись в старших братьев, друзей по играм, может быть, даже отцов, но очень и очень скоро девичье сердце разбивались о суровую реальность – чувства были не нужны мужчинам. Только детям.

Единственной заботой первобытной женщины было рожать детей. Ради этого ее отдавали в другое племя, если за нее предлагали хорошую цену и сама она была здоровой, а значит, потенциально хорошей матерью. Ни в чужом, ни в своем племени она не знала счастья. Она проводила ночи с разными мужчинами и вряд ли кто-то из них заводил речь о чувствах.

По меркам Нуатла, я угодила на вершину женского счастья.