Прозаики ЛитКульта 2018

– БЫ

Мы рассмотрели слово «творог», увидели, как много в нём заключено. Давайте посмакуем «брынзу», и обратим внимание на буквы «б» и «ы». Их сочетание даёт нам слово «быть». Отдельно «Б»: Бог = Бесконечность = Брынза (здесь – то, что было, когда и не было, и то, что есть. И то, что можно есть. И то, что будет, когда не будет ничего).

– Ы

Отдельно буква «Ы». Тут выстроим логическую цепь.

БрЫнза> сЫр

сЫр> мир (мироздание)

мир> мЫ (люди)

мЫ> мЫсли (разум)

мЫ> мЫшцы (плоть)

брынза> сыр> мир> мы> мысли> мышцы> мыши (Где сыр, и брынза – там и мыши. Простите, на прощанье – пошутил.)

Теория кусочка фундаментальна, однако же, исследования ещё ведутся, поэтому текст этой лекции—он промежуточен, как срез на сыре, он—сыроват. Чего уж там:

текст—сыр!

Но доказательством того, что мы избрали верный путь, является опять логическая цепь, которая напрашивается сама собой, которая нам раскрывает горизонты, и из которой сразу ясно всё:

Текст> Сыр> Дыр> Бул> Щил> Убещур> Будущее> Некст> Текст

На этом лекция закончена. Не забывайте, что всегда вначале есть кусочек. Что будет дальше – покажет время.

Надежда Поплавская

О таком не говорят

Алиска вредничает, высовывает ноги из-под одеяла, фыркает, демонстративно зевает. Жаль – я думала, моя сказка про волшебников ей понравится. Я люблю такие с самого детства. Маленькая вредина театрально трёт кулачками глаза, прячется под одеяло, высовывается, втихомолку поглядывает на кота. Мне кажется, мохнатая морда ей подмигивает.

Это кот Алискиного отца. С Андреем мы разъехались пару лет назад. Он скучал – ждал дочку у садика и забирал на целый день. А потом всё закончилось. Родственники начали делить хлам ещё до похорон: кому-то досталась квартира, кому-то – машина, а мне по какой-то нелепой случайности вручили кота. Хотя раньше попытки наладить с ним отношения стоили мне не одной пары колготок, потери звания любимицы всех кошачьих и сломанного в битве каблука. Не знаю, с чего, ступив на мой порог, котяра взял на себя почётные обязанности охранника Алисы. Он старый – уже лет пятнадцать. Думать не хочется, как я буду объяснять своему пятилетнему чуду, куда делся её соглядатай. Обнимаю бурчащую малышку. Ещё раз подтыкаю одеяльце, ставлю крошечные тапочки у кроватки – утром бывает прохладно – и выхожу позвонить.

– Спите, наверное? – сестра, как обычно, лениво растягивает фразы, будто разлеглась на пляже в полдень – Хорошо всё?

– Нормально. Знаешь, я, похоже, ревную дочь к коту. Прям он у нас такой любимый: она на ухо ему секреты шепчет.

– Так тебе и надо. Зачем ты его притащила?

– А что, надо было выбросить? Он же не виноват, что хозяина не стало.

– А если бы у него свинья жила, ты б её сейчас на балконе держала?

Молчу.

– Как малышка?

– Совсем читать не просит, а сказка хорошая про волшебников. Когда папа читал, ей так нравилось.

– Замучила ты всех своими волшебниками! Ну, не грусти, просто коты, они такие: всегда больше сказок знают.

– Хорошо тебе, ты у нас вне конкуренции: Алиска и песенки твои любит, и подарки, а в меня плюётся кашей, когда настроение не очень.

– Не переживай так – всё наладится.

– Ладно, спокойной ночи.

– Спокойной. Перезванивай, если что, я пока не сплю.

Тихонько подхожу к детской, приоткрываю дверь. Само собой, шерстяной клубок уже на своём законном месте – мурлычет что-то Алисе на ушко. Они мило болтают. Если я уроню бокал или слишком громко задумаюсь, никто не обратит снимания. Что в нём хорошего, так это собачья верность. До сих пор, заслышав низкий мужской голос, вытягивается в струнку. И как мы без тебя дальше, кот? Зыркает в мою сторону, как будто мысли прочитал – сконфуженно прикрываю дверь. Сползаю на корточки, прислоняюсь головой к стене, вслушиваюсь.

– Представляешь, Алиса, у него в руках был настоящий нож.

– Ну, что ты несёшь? Какой нож? – взываю я про себя.

– Откуда у него рука? – пищит Алиска.

– Ну, это же сказка, девочка, – кот полон снисходительности. – Просто кот по имени Кот был очень смелым.

– Он был как ты?

– Не совсем: у меня есть имя и хозяева, а коту не повезло, совсем-совсем не повезло.

Мило, не будем уточнять, кто тут кому хозяин.

Заглядываю на кухню, беру кофе, возвращаюсь, усаживаюсь поудобнее.

– Постой, нужно кукле одеяло поправить, – сонно шепчет Алиса.

– Лежи – я сам. Кому? Ксюше?

Надо же, кукол по именам знает. Кому? И впрямь – пора бы и мне запомнить. Рыжая, мордатая и Барби – это, конечно, весело, но всё-таки – которая из них Ксюша?

– А нож был нужен, чтобы охотиться на мышей, – продолжал наш сказочник. – За три мыши в день он получал заслуженную миску молока. Он приносил их к порогу старого, заброшенного дома.

– А если мышек совсем не было?

– Кот был хорошим охотником, не волнуйся.

– Давай дадим ему имя?

На самом деле: безымянный, бесхозный. Хотя… Будто имя что-то решает. Так ли оно важно? Когда даёшь имя – это какое-то начало, шанс на жизнь. Но оно долговечное. Вот человек исчезает, а имя остаётся.

Его донашивают: иногда внук или внучка, иногда памятник, могильная плита, книга со слегка выцветшей обложкой, открытка.

– Как можно назвать того, кого совсем не знаешь?

Нет, здесь ты не прав, усатый. Алису я вот совсем не знала. Имя выбрала ещё до девяти месяцев ожидания. Сейчас я знаю её уже лучше: научилась слышать, как она улыбается; порой просыпаюсь, если ей снится кошмар – переманиваю монстров из её снов в свои. Некоторые до сих пор не дают мне покоя, как тот мужчина в чёрном. Хотя утром сон уже кажется таким банальным, что и говорить не стоит. Ну, и что там кот по имени Кот?

– Кот – это не имя, а должность, – отзываясь на мои мысли, поясняет лохматый.

Меня отвлекает телефонный звонок. Это подруга. Хотя, по-честному, уже давненько просто знакомая. Череда бессмысленных новостей: муж, бывшая работа, дети, а ты-то как? А каша всё ещё так себе выходит? Научись уже готовить – всё-таки ребёнок. Детям это очень полезно. Вот я – хлеб пеку. У тебя что нового?

– У меня кот говорящий, – чуть не ляпаю я в сердцах, но о таком не говорят. О чем рассказать? О снах? Нет, не хочу, я по своим кошмарам не соскучилась, чтобы о них беседовать. – У меня как обычно.

Да, как обычно – окончательно очеловечившийся кот и слегка одичавший ребёнок. Ещё карты не врут. Это хорошо, только больно. О таком не говорят. Помню, в детстве, подбрасывая монетку в ожидании ответа, я каким-то шестым чувством чуяла, что нельзя. Многие верят, что, если рассказать, не сбудется. А сейчас хоть всему городу разболтай – куда хуже. Только город не станет вдумываться, у него дороги, дома, люди, у людей – карьеры, каши, дети.

В последнее время я разговариваю с картами чуть меньше, чем с котами. А с тобой болтаю постоянно, пока ты ещё отвечаешь. Видишь, что со мной творится? Когда ты мне улыбался, живой, я читала книги только в оригинале, ты восхищался тихо и спокойно, и я так хотела дотянуть до этой высокой оценки, я смотрела только умное кино. В день по умному фильму – это много. Я тоскую. Почему нельзя скучать заранее? – начал, а потом – раз и всё, лимит исчерпан, живите себе спокойно, солнышку радуйтесь. Самое грустное как раз в том, что от меня остаётся. Быть тенью становится столь привычно, что начинает казаться нормальным. Растить ребёнка, варить супы… Я не помню, как повесила трубку. Должно быть, попрощалась.

Кот монотонно урчал.

– Однажды человек открыл дверь, но ни кота, вежливо, по обыкновению, ждущего честной порции, ни мышек не было. На следующий день снова никого. Время шло. Возле дома появилась миска свежего молока. Человек сам себе стеснялся признаться, что скучает. Но чуда не вышло. К вечеру миска была всё ещё не тронута.

– Что случилось?

– Он просто ушёл – произносим мы почти одновременно.

Время от времени кто-то уходит.

– А дальше?

– Дальше человек тосковал. Так нужно. Он передвигал миску со свежим молоком в кусты, где обычно дожидался скромняга, но нет.

– Зачем, зачем он так с ним? – шмыгает носом Алиса.

– Он научил его дружить, не грусти.

– Не хочу больше! Не хочу сказок!

А я-то как не хочу, ты не представляешь, малышка! Спохватываюсь, наливаю в блюдце молока домовому, ставлю на верхнюю полку подальше от любопытных глаз. Хорошо, что есть дочка – странных кукол на полке у входа гости молча приписывают ей. С ними пара браслетов с рисунками-переплетениями, кулоны, колода в темно-зелёном, любовно выбранном мешочке. Карты не врали. Карты никогда не врут. Я тасовала их снова и снова, вертела в руках, раскладывала веером. Бесполезно. Я убирала их, они лезли под руку, вываливались из сумки. Как-то я швырнула колоду в мусорное ведро, наутро карты ждали меня в тумбочке на своём привычном месте. Перебирать колоду уже потеряло всякий смысл. Я могла бы выступать с этим трюком в цирке: заранее знала, какую карту вытяну. Только кому нужен такой нелепый фокусник со смертью в руках? Кот, кот, как мы без тебя? О таком не говорят.

Кот требовательно скребёт лапой дверь, выходит, в первый и последний раз трётся о мои ноги и уверенно направляется к входной двери. Без споров выпускаю. На прощанье зверь сердито шикает. Стоит щёлкнуть замку, как в коридоре слышатся тяжёлые шаги и такой знакомый низкий голос: «Иди, иди сюда, маленький».

Из детской топочет Алиса.

– Кот ушёл?

– Да, милая. Его хозяин забрал.

– Мама, он сказал, что во сне будет рассказывать мне ещё сказки, если я буду есть ту кашу.

– Ту самую? Противную? – я всё-таки плачу.

– Извини, мама.

Я обнимаю, баюкаю малышку. Однажды она развернётся лицом к своему кошмару, откроет дверь и шагнёт в другой мир. Тогда я перестану быть нужной – даже во сне. Смогу ли я так же закрыть дверь, выходя из её жизни, пошутить на пороге? Иногда, кажется, что смогу. Только шутку стоит придумать заранее.

Дети мира

Странно – с первых кадров я вижу Мессалину, не помню, когда снимал это.

– Мальчишка! – она смеётся, красиво взмахивая черными, закручивающимися в тугие кудри волосами.

Скоро ей наскучивает болтать со мной. Она встаёт, подходит к окну и замирает, глядя на что-то вдали. Замирает, конечно, ровно так, чтобы чётко вырисовывался профиль. Ей шестнадцать, она взрослая и знает, что красива. Мессалина. Я долго не мог запомнить. Имя звонкое, но странное. Хорошо, что оно везде написано: табличке на шкафчике, нашивка на одежде, только национальный костюм без подписи, но это так у всех. У неё и костюм классный! Тога с множеством складок, струится, словно на стройной статуе. Отороченный пурпурной лентой подол открывает тонкие щиколотки. Жаль, надевать костюмы можно только по праздникам.

Мессалина кокетливо поворачивается у окна, словно модель перед камерой. Её фотограф всегда при ней. Ли не отрывает взгляд, смущённый и какой-то привычный, да и она, повзрослевшая под этим взглядом, словно вросла в него каждой прядью волос. Ли невысок, но по-своему красив. Аккуратно сложенный, темноглазый, он много молчит, говорит всегда что-то умное и краткое. Самые меткие послания на стенах – всегда его рук дело. Дальше на экране я. Волосы жутко отросшие, чёлка почти закрывает глаза. Я кручусь на офисном стуле и что-то высматриваю под ногами. Чёрно-белые полосы превращают экран в море. Изображение мельтешит, шорох в кустах, топот, охрана. Вспомнил! Это же парень с камерой, который через забор перелез, – так хотел узнать, как мы живём. Вы, наверняка, помните все эти легенды. Мы, в общем-то, тоже в курсе. Вроде того, что мы все из семей были. Ага, так и поверили! А парень тот ноги переломал, бедолага. Дальше опять я – злой с красными щеками:

– Снимать мне сегодня запретили, чтобы не отвлекался. Тогда расскажу: встаём мы в семь утра, завтракаем, потом школа, там же обедаем, после трёх воспитание – отдельно для девочек и мальчиков, ну, или по запросам из анкет. В прошлом году все хотели играющих на фортепиано, так скрипачи чуть смычки со злости не переломали. Ещё у меня друзья есть и крестная. Говорят, в три года я был смешной, ходил за леди Анной по пятам, всё за подол платья ловил, словно собачонка, вот она меня и выбрала. Потом, конечно, труднее: за любой недочёт мне нагоняй от неё, но все равно приятно. Это же у вас почти семья считается, правильно? У меня и друзья есть: Вирджиния, Ли… ли-ии-ли-ии… шшш – квакающий звук сменяется шипением.

Темно. Слышны голоса.

– Чтоб они сдохли! – это Мессалина.

– Опять электричество отрубили! – Ли.

– Можно ещё лимонада! – это я, как обычно, не вовремя.

Вчера в столовку привезли всякого разного. Я лет в пять эту газировку страшно любил. Была семья одна: странные такие мужчина и женщина, представились Томас и Энни. Ну, нам настоящие имена нельзя говорить, вы в курсе, в общем. Каждые выходные выбирали только меня.

Мы гуляли долго-долго, в самом центре города, где пиццей пахнет на всю улицу! Кусочки приносят на тарелочках, к каждому нож, вилка и – лимонад! Телевизор огроменный, по нему пел все время кто-то. Я так помню, будто всё настоящее, понимаете, и было там, а не здесь. Стыдно так – крестной не говорите, обидится. Потом закон вышел: чтобы нас уберечь, один ребёнок – не больше двух раз в одни руки. Крестная сказала, что та пара отказалась брать других детей и уехала. Ещё она сказала, что у людей это называется «любить». У мамы – да, по правилам нельзя, но какие к чёрту правила? – сидели там, как крысы, – у неё платья всегда были разные, и подол развевался на ветру, как в кино старом, а папа улыбался, много нас фотографировал. Нам такие вещи хранить нельзя, само собой, а жаль. Мне без них потом так плохо было. Крестная уверяла, что это я к еде привык вредной.

Снова светлая комната. Картинка почти статичная. Эрнест курит у окна. Тогда курить было можно везде. Многое было можно. Эрнест. За семь лет до того мода была на писателей, художников всяких. «Породистые детки», как окрестила их Вирджиния. Сама она название получила не столько за литературные таланты, сколько за выдающийся нос, о чем, впрочем, не особо жалела, тихо ненавидя любые книжки.

Тогда пансион превратился в мою подводную лодку. Он обрёл десятки имён. Мессалина называла его помойкой из-за всех тех вагонов хлама, что привозили благотворители. Детская одежда и игрушки, какая-то бракованная униформа полицейских, просроченная еда, хотя вот она-то шла на ура. В выходные нас уже не выдавали – мне было скучно. Два дня, целых два дня я мог бы быть любимым ребёнком! Говорят, это все после той кампании по борьбе за наши права. Что с нами делать, в итоге, решить так и не смогли: моральные вопросы, права человека, скандал года! – забыли через неделю… Сначала приезжали какие-то представители чёрте чего, психологи, журналисты. Гении адаптации, мы говорили каждому то, что он хотел услышать, то, что сделает его счастливым. Только на второй день мы уже никому не понадобились. Цирковые зверята на пустой арене, мы вставали на тумбы в правильном порядке и преданно пялились вверх в ожидании награды.

А потом было то последнее наше утро, помню, кое-как успел камеру включить:

– Про-ект зак-рыт, – повторяет Мессалина по слогам.

Изображение пляшет: сцепленные руки Эрнеста, Вирджиния отвернулась, упёршись в стену лбом, Ли пытается схватить Мессалину. Когда её заклинивало, ладить с ней мог только он: то ли нужен был ремонт, то ли препараты. Когда ей становилось хуже, часовой ступор сменялся истериками и побоями – била она, в основном, себя. Последние кадры: пыльный ковёр с отпечатками грязной обуви – наверное, камеру я всё-таки уронил.

Потом было собрание. Директриса выступила с предложением «распустить немного раньше срока». Тогда я ещё не представлял, как это. Все дети верят в сказки. Моей сказкой была семья. Не обязательно семья, пусть разные семьи, но зато на все дни недели. Меня не разочаровала ни одна из них.

Когда Вирджиния рассказала о том, что будет дальше, я долго плакал, зарывшись в одеяло. Тогда я начал сомневаться в том, что нас ждёт. Вирджиния в своих длинных юбках, вечно оставлявшая где попало зонтики и пенсне, Вирджиния в неудобных и вообще непонятно зачем нужных кружевных перчатках – она всегда была расчётливой и жёсткой, сдержанный мужчина в теле приторной дамочки. Думаю, тогда она меня просто пожалела.

В целом, про семью я почти угадал. После роспуска мы так и оставались в прокатной индустрии: друг на вечер пятницы, приятная собеседница, уборщица, весёлый бармен, случайный попутчик, жена. «Кто угодно!», «Только ваш!» – слоганы не врали. Мы могли подстроиться под любого клиента. Пластилиновые характеры, тела, не испытывающие боли. Конечно, большая часть отправлялась в индустрию для взрослых. Посещать заведения можно с 21, а работать с 12. Нам рассказывали, что так работает закон отражённых чисел, но математику в мою модель не особо закладывали, так что я не уверен.

Пансион было решено закрыть. Когда стало ясно, что до роспуска пара дней, я решил возобновить видеодневник. Думаете, мои милые друзья записали мне на память обращения? Какой там! Только Эрнест добровольно влез в кадр. Готовился, поправлял любимый берет, никак не мог решить, отрывок из какого романа прочитать для меня. Ещё на плёнке остались стены пансиона. Стены с посеревшими от пыли посланиями: признаниями в любви и угрозами жестокой расправы, рецептами супов, стихами, схемами простейших роботов, слоном с ушами из переплетённых узоров, засушенными бабочками, живыми паучками, записками о встречах и покупках, слегка перекошенной Джокондой, моим кругом пиццы с солнечными лучами и смеющимся черепом посередине.

– Я рассказал все что помню. Можно мне оставить плёнки себе?

– Да, спасибо за беседу. Похоже, ты здоров. Хочешь познакомиться завтра с мамой и папой?

Сейчас здесь, среди чисто белых стен, белых рубах и белых халатов, весь тот разноцветный мир кажется бредом. Плёнки нашли в тайнике неделю назад, кто-то зарыл их у самого забора. Врачи все отсмотрели, а когда выяснили, что съёмки мои, даже камеру подарили, чтобы я быстрее в себя пришёл, но снимать я боюсь – мне хватает памяти. Эта тварь фиксирует всё только в черно-белом варианте. В прошлом цвета тоже тускнеют, только пятну пламени всё нипочём, через него я вижу, сквозь него тянется моя жизнь. Оно вспыхивает, обжигая глаза, когда я просыпаюсь, засыпаю, в начале каждого сна. Запах гари чудится повсюду. Хотя какой чудится? – я просто живу в нем, ем, читаю, делаю зарядку, соблюдая предписанные режим и спокойствие.

Кто поджог пансион, я не знаю, я совсем не помню тот день, только пятно пламени. Кто выжил? Мне врут, что все. Завтра важный день, и нужно быть милым. Вроде как, теперь нас все любят и хотят взять к себе насовсем. Даже просили заполнить анкету с предпочтениями. Я не смог. Доктор рассказал, что первое время я всё сидел в углу под кроватью и бурчал: «Тили-бом, тили-бом! Загорелся кошкин дом!». Решили указать, что я выбираю семью без котов. Жаль, конечно, но, может, получится выпросить хомячков. Назову их Мессалина, Эрни, Ли, Вирджиния и одного в мою честь – Геростратом. Пусть крутятся в колёсиках, играют в догонялки в своей большой, просторной клетке.

Татьяна Веткина

Дегустатор

Муж Любы работал дегустатором, вернее, он сам любил так именовать свою профессию. Должность его на кондитерской фабрике называлось гораздо прозаичнее – технолог. Впрочем, тестирование всяких сладостей, создание новых рецептов и прочие творческие вещи действительно входили в его обязанности. На работе его ценили, специалист он был классный, а некоторая его необщительность, замкнутость, обособленность даже… Что тут скажешь, у каждого свой характер.

В семейной жизни ему эти странноватые качества тоже вроде бы не мешали. Жене даже нравилось, что её Лёша такой спокойный, молчаливый, ну и непьющий-некурящий, и с кормёжкой мужа проблем нет, никаких изысков и сдобренных специями мужских деликатесов он не признавал – требования профессии, однако. То, что вместо дежурного супружеского поцелуя муж имел обыкновение со смаком лизнуть её в щёчку, иногда забавляло, а порой и восхищало, когда после этого ритуала муж безошибочно угадывал не только её самочувствие и настроение, но и мелкие события, бывшие причиной этого настроения. Были и вещи гораздо более интимные, о которых Люба, конечно, никому не рассказывала, но, как женщина современная, относила их к разряду любовных игр… Весьма приятных, надо сказать.

Пожалуй, тревожный звоночек все-таки был – как-то они пошли покупать Лёше джинсы, ну и из трикотажа что-нибудь присмотреть. Отправив мужа с кучей вещей в примерочную, Люба подождала немного и решила глянуть, какие штаны лучше сидят. Увиденное её огорошило – муж в трусах стоял на коврике и сосредоточенно жевал штанину джинсов. При этом он бормотал что-то вроде: «Нет, ну определённо здесь есть процент синтетики, и ещё непонятно что…» Люба тогда съязвила, что проще на ярлыке состав посмотреть, муж послушно продолжил процесс примерки, а она постаралась забыть о происшествии. Хотя некое нехорошее чувство осталось.

Гром грянул, когда начальство вынудило Алексея взять шефство над группой практикантов – выпускников пищевого института. Он нервничал, пытался доказывать, что это абсолютно не в его характере, и вовсе не должен он заниматься наставничеством, у него всяких важных дел по горло… Настаивать и предъявлять ультиматумы он не умел, у начальства были какие-то свои резоны – короче, он глазом моргнуть не успел, как к нему в кабинет заявились трое стажёров. Развязный молодой человек представился первым и протянул руку технологу, что было довольно нагло с его стороны. Далее началась фантасмагория. Технолог, не отнимая руки и страдальчески морщась, обнюхал юношу, а затем неожиданно поднёс его ладонь к своему рту и неторопливо пожевал кожу у основания большого пальца. Затем он пробормотал, глядя куда-то в дальний угол:

– Парфюм для людей нашей профессии исключён. Тем более такой… убойный. И шоколатье вам не быть, даже не думайте.

Молодой человек стоял столбом. Нереальность происходящего усугублялась тем, что в тайных мечтах он действительно видел себя владельцем шоколадного бутика…

А технолог уже сделал шаг к следующему объекту дегустации, яркой блондинке с распущенными волосами, и ухватил её за роскошный локон, явно намереваясь попробовать на вкус. Нервная система девицы оказалась гораздо слабее, она заверещала раненой антилопой, и её вымело из кабинета, а вслед за ней и остальных. Когда через десять минут в кабинет явилась переполошенная администрация фабрики во главе с директором, там царил разгром. Пол был усеян жёваной бумагой, а документы на столе имели такой вид, как будто их погрыз шкодливый щенок, у которого режутся зубки. Технолог сидел за своим столом и меланхолично жевал листок отрывного календаря. Ошеломлённая директриса трагически возопила:

– Что же вы делаете, Алексей Иваныч!

На что безумный технолог ответствовал:

– Завтра будет похолодание.

На следующий день, в самом деле, испортилась погода, но вряд ли это сильно интересовало бедного дегустатора – он уже находился в психушке.

После больницы Любе выдали мужа во вполне адекватном состоянии. Он понимал и необходимость лечения, и неизбежность ухода с фабрики, согласился на первую подвернувшуюся работу и начал трудиться охранником в супермаркете… Все шло тихо-мирно – кроме ощущения, что ей приходится существовать рядом с каким-то совершенно незнакомым человеком. Чутье к вкусам и запахам он потерял полностью, а вместе с этим, похоже, и вкус к самой жизни. Он существовал… Любе никак не удавалось подобрать правильное определение. Автоматически? Машинально? Бездушно? Бесчувственно? Полусонно? Все это было не то. Она понимала, что разобраться в психологических хитросплетениях не способна, а муж и раньше не был склонен к откровенным излияниям, теперь же и вовсе закрылся. Вопреки советам врачей она пыталась как-то вернуть утраченное, но все её наивные ухищрения были бесполезны – ни новые духи, ни перченый суп, ни курица с жутким количеством чеснока не вызвали никакой реакции.

Впрочем, вскоре её мысли оказались заняты совсем другими проблемами. Люба забеременела. Муж воспринял известие вполне положительно, то есть вяло кивнул и сказал: ну ладно, буду больше работать, надо деньги зарабатывать…

К моменту рождения дочки Люба свыклась с положением вещей, даже предательская мысль мелькала – может, и к лучшему все это… Горластая девочка полностью завладела её временем и душой.

Однажды вечером она на кухне, как положено, сцеживала молоко, услышала хныканье дочери и метнулась в спальню. А когда вернулась, увидела мужа и прислонилась к притолоке – ноги не держали. Лёша стоял с круглыми, вытаращенными глазами, с молочными усами над верхней губой, в руке он держал кружку. Видимо, Любино грудное молоко он принял за налитый женой вечерний кефир… Она застыла с чётким ощущением – что-то страшное произойдёт. Чего она ждала – истерики, гримасы отвращения, вспышки психоза? А муж все молчал. Потом его губы странно задёргались, словно вспоминая какие-то давно забытые движения, и широкая, совершенно детская улыбка осветила его лицо. Он прерывисто вздохнул и сказал, забавно растягивая слова: