Несть

– Мне ехать?

Игнатов неодобрительно посмотрел на помощницу.

Через два часа бронированный Фольксваген Т-5 выехал по Мурманскому шоссе за пределы Петербурга. Белик вел машину, рядом с ним сидел Мякинен. Внутри, в фургоне рядом с пустым сейфом сидели Драгомарецкая, Попович, Воскресенский. Все мужчины были вооружены автоматами Калашникова. На полу спал Игнатов. На дорогу лениво сыпался снег.

Еще через полтора часа инкассаторский фургон, немного не доехав до города Волхова, свернул на поселок Кикино и притормозил на обочине. Разбуженный Игнатов закрыл Настю в сейфе, надел бронежилет. Автомобиль продолжил движение по нерасчищенной трассе и вскоре подъехал к каменному двухэтажному дому с невысоким редким забором, во дворе которого высокий худощавый мужчина неспешно колол дрова. Фольксваген протаранил забор. Из фургона на ходу на снег выскочили Игнатов и Мякинен, дали одновременные короткие очереди по человеку с топором, после чего первый вторженец побежал в сторону небольшой пристройки с вырытым рядом пустым бассейном, а второй – выстрелил по окну первого этажа светошумовой гранатой. Яркая вспышка света и сильный грохот потрясли дом изнутри. Фольксваген подъехал вплотную к крыльцу, блокируя дверь. Из него выбежали Белик, Попович и Воскресенский. Белик встал с тыльной по отношению к дому стороны фургона, двое других выстрелили тросами в крышу здания, уперлись ногами в стену и быстро подтянулись на уровень окон второго этажа. Все окна были защищены толстыми решетками. Из дома начались выстрелы по окнам, сквозь шум которых были отчетливо слышны многочисленные разноголосые выкрики. Попович бросил дымовую гранату в окно второго этажа. Со стороны бани выбежали трое едва одетых мужчин, начавших беспорядочную пальбу по фургону. Незаметно сидевший внутри пустого бассейна Игнатов облил их очередью. Двое упали замертво, третий, раненый в ногу, упал на мокрую землю и начал стрелять по Игнатову. Пули отбили несколько плиток облицовки бассейна. После того как пистолет раненого перестал стрелять, Игнатов высунулся из укрытия и произвел одиночный выстрел. Раненый схватился за шею, из-под пальцев обильно проступила темно-красная жижа. Затем Игнатов перебежал на противоположную входу сторону дома, встал за припаркованный автомобиль постояльцев дома. Увидев силуэт в окне первого этажа, нажал на спусковой крючок. Силуэт сложился и исчез в проеме.

Забравшиеся на крышу Попович и Воскресенский забросили еще одну дымовую гранату в дымоход, высадили небольшое окно на крыше чердака, надели респираторы и тепловизоры, затем по очереди спрыгнули вниз. Из окон внизу по фургону велся огонь. Мякинен сделал залп из подствольного гранатомета точно в окно. От разрыва стена вокруг огневой точки осела, решетка покосилась, на ней повис изуродованный труп стрелка. Мякинен произвел второй залп, разрыв которого обнажил внутренности дома. Белик метнул новую дымовую шашку, после чего они с Мякиненом последовали примеру товарищей, орудовавших на втором этаже, – надели респираторы и приборы ночного видения, а затем проникли в образовавшийся проем.

В гостиной было пусто. Мякинен и Белик выломали дверь в туалетную комнату. На полу лежал упитанный человек лет пятидесяти с кровоточащими ранами в районе живота и колена. Уцелевшая нога дергалась в конвульсиях. Белик неуловимым движением сделал контрольный выстрел. Оба проследовали на кухню. Невысокая женщина с короткой стрижкой распласталась на полу с пистолетом в руках. ее затылок был разнесен Игнатовской пулей. Рядом в петле висел двухметровый грузный мужчина. Глаза были навыкате, большой мясистый язык торчал из перекошенного рта. От повесившегося пахло экскрементами. Войдя в спальню, Мякинен и Белик обнаружили двух мужчин со сложенными за головой руками. Оба капитулировавших сидели на полу, опустив головы и всхлипывая почти в унисон. «Где?!» – рявкнул Мякинен и дал очередь поверх голов. Сидящие инстинктивно пригнулись, кивнули головой на дверь. «Словами, суки, быстро! Где?!» – заорал Белик и выстрелил сидящему правее в локоть, торчавший параллельно голове. Пуля попала в сочленение локтевого сустава, отчего предплечье повисло на одних сухожилиях. Нечеловеческий ор заполнил собой помещение. Подождав пару секунд, Белик вогнал раненому пулю между выпученных от боли глаз. Мякинен в третий раз повторил вопрос.

– В подвале, – с трудом выговорил второй. – Под лестницей. Есть подпол. Он… Замок… Код… «270786»

– Открыли бы как-нибудь, – пренебрежительно-раздраженно бросил Белик. – Он там один?

– Да… да… ему вкололи…

Мякинен и Белик кивнули друг другу. Со второго этажа неторопливо спускались Попович и Воскресенский, держа в руках большие наплечные сумки.

– Есть чего в доме? – спросил Мякинен.

– Добра на десятерых, – расслаблено ответил Попович. – Юра, два нуля, – скомандовал он по рации.

Зашедший в дом Игнатов переспросил у сидящего код, затем оглушил его прикладом, вынул армейский нож, полоснул по горлу. Пошел к подполу, набрал цифры. Крышка-дверь стала автоматически отодвигаться. Игнатов и Воскресенский спустились вниз. В сыром темном погребе горел одинокий фонарь на толстом проводе, замотанном вокруг крюка. На полу работал масляный обогреватель, стоявший впритык с кроватью. На ней под плотным одеялом мертвым сном спал толстый мужчина, закутанный в застиранный банный халат. Воскресенский пощупал пульс:

– Жив, слоняра, пульс херачит как у колибри.

Игнатов позвал остальных.

– Тащите Скобельцына в фургон. Настю выньте.

– Юрий Данилович, может, сначала дом оглядим, погрузимся? – сказал Попович с искусственной обидой в голосе.

– Полчаса, не больше. Главное сокровище всё равно перед нами. Завтра мы все можем выходить на пенсию.

– Чего там во дворе-то? Банька, да? – спросил Попович Игнатова. Тот не отреагировал. – Люблю я баньку! Но не только как пользователь, так сказать, а еще и как чистый созерцатель. И где ни бываю, всегда смотрю, кто как свою баню обустроил! Тут сразу характер человеческий виден, почерк души, так сказать…

– Залей ебало! – рявкнул Мякинен. – Хочешь – иди, шмонай баню. Нам будет кэш и журило, тебе – веник да кадки!

Остальные тихо усмехнулись. Попович, беспечно насвистывая, вышел из дома.

– Попрошу внимания, господа! – Игнатов обратился к оставшимся. – Поздравляю вас с блестяще выполненной гуманитарной миссией. Мы рискнули жизнями ради того, чтобы освободить честного, а потому беззащитного человека из лап негодяев. Скобельцын не раз и не два вызволял из ненасытного чрева отечественного кривосудия наших товарищей. И как хороший частный детектив может справиться с тем, что не под силу правоохранителям, так и люди вроде Скобельцына способны умаслить любого судью или прокурора быстрее и надежнее самого дотошного адвоката. Сегодня мы поступили как граждане и, не побоюсь этого слова, как патриоты, верные…

Рация Мякинена внезапно зашуршала, послышался голос Поповича.

– Тут… тетка какая-то. Странная. Сидит, курит…

Игнатов с остальными проворно вышли из дома и проследовали в баню.

Внутри располагалось несколько разложенных раскладушек, вдоль одной из стен простирался длинный деревянный стол. За ним на скамье со стороны стены сидела женщина средних лет в старомодном зеленом платье до колен. Под платьем явно не было белья, на ногах виднелись чулки телесного цвета.

Игнатов присвистнул:

– Глазам не верю, и тут ты! Друзья, – в его голосе зазвучали официозно-торжественные интонации, – разрешите отрекомендовать: Амвросимова Лидия Валерьевна, 1975-го года рождения, служитель дворцово-паркового ансамбля «Ораниенбаум», архивный работник с многолетним стажем, кандидат культурологических наук, доцент кафедры музееведения Санкт-Петербургского государственного института Культуры. Лидия Валерьевна, бережный хранитель нашего бесценного и бессмертного духовно-материального наследия, не имеет, разумеется, никакого отношения к похищению человека с целью вымогательства и дальнейшего убийства, не правда ли?!

Амвросимова отрешенно смотрела в стену и молчала, периодически затягиваясь сигаретой.

– Конечно же, нет! – звонко голосил Игнатов. – Причиной ее нахождения здесь послужила достохвальная тяга к людям, пышущим брутальностью и витальностью. Особенно, если людям от четырнадцати до двадцати пяти. Лидия Валерьевна всегда была первой доброволицей, если нужно было провести экскурсию для оступившихся подростков. Или прочитать лекцию в военной части. Или принять зачет у не слишком талантливого студента в нерабочее время. Доходило до того, что наша собеседница, вступив в преступный сговор с врачом детской поликлиники, под видом процедурной сестры присутствовала на поточном урологическом осмотре учащихся девятых классов двух общеобразовательных школ… Эх, друзья, можно еще много чего поведать – но лучше, согласитесь, один раз… – Игнатов с ухмылкой поглядел на остальных. – Я бы непременно спросил у Лидии Валерьевны ее соизволения, но, признаюсь, самолично знаю, что это совершенно излишне. Только учтите, господа, что средствами интимной самообороны доцент Амвросимова принципиально пренебрегает, потому подумайте, стоит ли погружаться, что называется, в чашку Петри. Только бронежилеты снимать поочередно и соблюдать регламент. Максимум через сорок минут мы должны выехать.

– А ну-ка, подруга, покажись, – строго сказал Мякинен.

Женщина встала со скамьи, медленно приподняла платье. На невыбритом лобке виднелись следы эякуляций.

– Ну что, бойцы? Засупоним мамашке? – утвердительно спросил он.

Все вышли из бани, кроме Мякинена…

Игнатов зашел к Амвросимовой последним. Она лежала на раскладушке животом вниз, правая рука методично массировала промежность.

– Лида, перевернись.

Она томно заворочалась, аккуратно повернулась на спину, задрала платье до шеи, вопросительно взглянула на Юрия.

– По-обычному, Лида, по-обычному!

Игнатов снял бронежилет, до колен спустил армейские брюки и нижнее белье, встал поперек раскладушки на уровне ее груди, уперся коленями в корпус ложа, положил руки себе на бедра, ссутулил спину, закрыл глаза, задержал дыхание.

– Тебя, Юрасик, мне Бог посылает, не иначе, – зашептала Лидия.

Игнатов опустил голову, уставился на свой член, немного подрагивавший от напряжения.

– Можно мне хоть на этот раз потрогать, я аккуратно! Прошу тебя, прошу, – взволновано шептала она.

– Тихо, тихо! – раздраженно ответил Игнатов сквозь зубы.

Спустя минуту Игнатов засопел, с силой вжал руки в бедра, зажмурился. Его повисший в воздухе член дважды качнулся и извергся несколькими мутными струями. В глазах Юрия стояли слезы. После того, как последняя повисшая капля опала Лидии на левую грудь, Игнатов поднял голову и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Без греха, без греха! – бормотал он, быстро крестясь.

Лидия отерла семя подолом платья и приподнялась на локтях.

Облаченные в пурпурные хитоны Скобельцын, Игнатов, Мякинен, Белик, Попович, Воскресенский, Драгомарецкая и Амвросимова сидели в просторном помещении, декорированном в древнегреческом стиле: с высокими потолками с меандровыми узорами, подпираемыми белыми колоннами с лепниной; с мозаичным полом; с настенными орнаментальными светильниками и большой люстрой на массивных позолоченных цепях; с многочисленными вазами, амфорами и гипсовыми скульптурами античных героев. На столе в большом количестве были разложены классические средиземноморские блюда и продукты: ячменные лепешки, запеченные баклажаны, креветки в красном соусе, зажаренные кальмары, овечий и козий сыр, перепелиные яйца вкрутую, финики и гранаты. Из напитков на столе стояли родниковая вода и красное вино с медом в амфорах и кожаных бурдюках.

Подвыпивший Скобельцын солировал, пока его гости бодро уплетали содержимое праздничного стола:

– Когда немецкие романтики и французские материалисты взяли на щит свое знаменитое «назад – к природе», они сами не понимали, какую глубиннейшую национальную идею вытаскивают на свет! Французы и немцы, потомки северных варваров, отнюдь не случайно столь рьяно радели за природное, за возврат к корням, за своеобразное почвенничество в западноевропейском изводе. Достаточно посмотреть на гастрономию германских варваров, чтобы осознать эту связь. Рацион белокурых бестий базировался на мясе, то есть на том, что дано природой. Зарезал хрюшку – и на вертел. Греческая кулинария, напротив, всегда превозносила то, что дано человеческим, именно человеческим усилием, прогрессом цивилизации, так сказать. Наибольшей ценностью обладали злаки, масла, молочные продукты – то, что культивировано, то есть буквально окультурено, что изъято из природы, что произведено человеческим разумом. Романтики же хотели отринуть человеческое и слиться с первозданностью, то есть провозглашали варварские ценности. И, напротив, первыми глашатаями разума и апологетами Античности в период Средневековья были как раз южные европейцы – Лоренцо Валла, Пико де Мирандола, Леонардо да Винчи и прочие. Тем самым они выражали свою – южноевропейскую национальную идею – идею культуры, прогресса и покорения природы.

– А мы? Мы кто? – рассеянно-неуверенно вставил Воскресенский.

– А мы, русские, как всегда – на перекрестье. Но не Азии и Европы, разумеется, а Европы и Европы. Южной и Северной. Мы побратимы французам в этом смысле. Те тоже северные варвары по происхождению и южные цивилизаторы по историческому генезису. Взять хотя бы культ разума во время Французской Буржуазной Революции – это ведь тоже компромисс! Между идеей разума как Бога греко-латинской философии и руссоистским, то есть нововарварским мировоззрением товарища Робеспьера. Он был и за возврат к природе, и за разум. Так и мы – между Веной и Константинополем, так сказать.

Воскресенский неуверенно кивнул. Скобельцын продолжил:

– Трудно пренебрегать природным и чураться грубой пищи, когда у тебя девять месяцев зимы. Русским людям, господа, издревле было не до оливковых рощ и сыра с плесенью. Надо было выжить – какая ж тут культура? Но невозможность оторваться от природы не означает нежелание от нее оторваться. И вот как только мы дорвались до Просвещения, весь мир замер в изумлении: еще вчера наши люди медведей хуячили врукопашную, а теперь уже одели балтийские болота в гранит, на гранит водрузили мрамор и идут на Париж. А на Кубани льют прекрасное шампанское и делают волшебный сыр – пока эти самые французики сдают Бисмарку Эльзас. Вот и культ разума! Только вот всю Русь мрамором не отделаешь и виноградом не засадишь, потому без природного никак… Но стремиться к этому стоит, не правда ли!

Скобельцын радостно осушил свой кубок.

– Ну что, спасители мои, вот вы и попали на пир, на симпозион – прямо как участники античных диалогов. Да, мы – древнегреческие философы, не иначе! Каждый из вас сегодня – мудрец, инкарнация древнего мыслителя! Я, например, Сократ. А что – лицом не Аполлон, не написал ни строчки, смущаю молодежь, – он указал рукой в сторону Поповича и Драгомарецкой, – вредными речами. Чем не Сократ?

Скобельцын заливисто рассмеялся, добавил в вино добрую порцию воды и внимательно оглядел Воскресенского.

– Вы, молодой человек, явно Платон, мой благодарный ученик. Вы, как и он, высоки ростом, пытливы умом, что следует из Вашего великолепного вопроса, а также тверды в убеждениях. Вы любите Гомера?

– Я… не… не слишком, – испуганно-смущенно ответил Воскресенский. – Но понимаю, как бы…

– Его величие? Да?

Окончательно сбитый с толку собеседник вновь кивнул.

– Всё сходится! Платон тоже Гомера не любил, считал вредным для общественного блага, для моральных чувств подрастающего поколения. Но при этом уважал безмерно. Цитировал, где надо и не надо. Знаете ли, для Платона Гомер был чем-то вроде наваждения. Чем-то вроде навязчивого, прилипчивого кумира, которого он пытался преодолеть, презреть, изринуть из себя – а тот как будто его не отпускал. Известная история, друзья мои. Великие личности, которые повлияли на наше развитие, постепенно становятся нашими врагами. Да-да, мы поначалу влюбляемся в них, согласуем с ними наши мысли, пытаемся им буквально угодить – а потом наступает охлаждение. Но это не охлаждение! Это, напротив, распаление. Мы не можем простить бывшим кумирам наших заблуждений, и начинаем мстить. И им, и себе. Именно этим страшны неофиты, новобранцы религиозных и политических течений. Они стремятся не только отречься от себя прежних, но и максимально навредить воззрениям, от которых отказались. Страшен христианин, разочаровавшийся в Христе. Он непременно начинает требовать истребления христианства самым вероломным путем. А выкресты, бывшие иудеи? Не они ли суть подлинная причина самого лютого антисемитизма? Или те же христиане, которые одновременно и продолжатели иудаизма, и настоящие иудеи – по их же собственному мнению, и одновременно антииудаисты…

Воскресенский, у которого густо выступил на щеках румянец, подобострастно кивал, не отрывая взгляда от Скобельцына. Остальные на речь не реагировали.

– Возвращаюсь к Платону и Гомеру… Платон, опять же, и цитировал слепца, и предлагал запретить его сочинения, и при всём этом называл его величайшим поэтом.

– А запретить я его хотел… зачем? – спросил Воскресенский.

– Примат этики над эстетикой, мой друг. Величайшая чума человечества – стремление положить художника на Прокрустово ложе нравственности. Вас, дорогой Платон, возмущали портреты Богов и героев в гомеровском изводе. Боги должны выражать идею абсолютного Блага, а не смущать сердца людей своими неблагочестивыми поступками. Но самое неприятное лично для меня, что именно мне, Сократу, Платон приписал кучу страннющих речей. А я ничегошеньки подобного не говорил! Ты, друг мой, либо неправильно записал, либо намеренно опорочил мое доброе имя! – он с укором посмотрел на Воскресенского. Тот прикрыл лицо ладонями и начал негромко всхлипывать.

– Так, кто у нас дальше… – Скобельцын перевел взгляд на Мякинена.

– Вы, друг мой, вылитый Пифагор. Вы вождь жесткой, иерархизированной и законспирированной организации единомышленников. Но при этом вашими Богами являются числа – пусть и со множеством нулей. И, главное, Вы вегетарианец, судя по сегодняшнему ужину.

– Иногда я ем мясо, – отрезал Мякинен.

– Иногда и Пифагор ел мясо! Так что Вы Пифагор. Без вариантов.

– А еще какие у нас с этим Вашим… какие подвязки-то общие?

Скобельцын задумался.

– Я нащупываю духовное родство интуитивно, используя моментальное впечатление, а не психологическое и биографическое подобие… Но, если Вы изволите сопоставления наглядные, то… Пифагор, например, за знаниями ездил в Египет. – Скобельцын вопросительно вперился в Мякинена. Тот закатил глаза.

– Я ездил в Египет не за знаниями, а за олл-инклюзивом. «Тагиииил!» – он с характерным жестом раскинул руки в стороны.

– Ваш догматизм тоже пифагоровский, как и Ваша непреклонность и нетерпимость к чужому мнению. Активные возлияния возбуждающих и бодрящих напитков отнюдь не противоречат восприятию истины. Вот мы, например, пьем, но мудрствуем. Хотя, почему «но»? Пьем и мудрствуем. Точнее, пьем, мудрствуя!

Мякинен махнул рукой в сторону хозяина.

Скобельцын всмотрелся в Поповича.

– А Вы, любезный, сильно смахиваете на Эпикура. По дороге сюда Ваши коллеги рассказывали, что именно Вы обнаружили Лидию Валерьевну, благодарю тяге к осмотру бань. Я видел, с каким интересом Вы оглядывали здешний интерьер. Вы любите дивные приятные мелочи, получаете удовольствие от простых безделиц, Ваше эстетическое чувство тонко и благородно. Неслучайно именно Вы начали шуровать по дому – кто как не Вы способен отличить подлинность от мишуры! Мягкий нрав, чуткая душа, прекрасная сдержанная веселость – вот что видится мне в Вашей натуре. Вы жрец и жнец тонких, изумительных удовольствий. И даже я, скептичный и несколько лукавый Сократ, склоняю голову перед Вашим умением жить и улыбаться миру всепрощающей улыбкой!

– Процитируйте меня, Сократ. – Попович озорно подмигнул Скобельцыну.

– «Процитируйте меня, Сократ». Это если из последнего. А из раннего мне нравится следующее: «Имей всегда в своей библиотеке новую книгу, в погребе – полную бутылку, в саду – свежий цветок». Это, друг мой, не дионисийский разгул хтонического в антропосе, а дыхание ангела, обретшего плоть.

«Сократ» перевел взгляд на Драгомарецкую.

– Гипатия! Гипатия Александрийская! Умная и решительная женщина, жившая во времена исторических перемен. Ученая, как и Вы.

– Гипатия и криминалистикой занималась? – спросила Настя.

– В своем роде. Что исследует астрономия? Баллистику планет, если хотите.

– А сколько она прожила?

– Увы, недолго. Лет пятьдесят, не больше.

Настя облегченно вздохнула.

– Значит, покопчу еще.

Скобельцын оценивающе посмотрел на Белика, задумался.

– С кем же сравнить Вас, спрашиваю я себя. Гностик Маркион! Да-да. Он отделил Ветхий Завет от Нового – то есть то, что не принесет Спасение от того, что им является. А Вы отделили того, кто не мог дать правдивый ответ, от того, кто его дал – и указал мое местонахождение. Ветхий Завет был убит Маркионом, отринут прочь, извергнут из мира, в который пришла Истина. Истина обо мне пришла из уст второго допрошенного – и это в высшей степени символично. Способность добить то, что уже не способно продолжать жить, а также энергичность, личная отвага, отсутствие любых колебаний, быстрота ума и тела – всё это сближает Вас с таинственным учителем первых веков. Скажите, как Вы относитесь к евреям?

Белик поморщился.

– Вот! Маркион был отчаянным антисемитом. Если бы не он, весь христианский мир уже два тысячелетия ходил бы в пейсах и с обрезанным писюном. И также неслучайно, что Вы орудовали на нижнем этаже. Он также учил о зле, лежащем в основе нашего, нижнего мира – куда нужно ворваться с целью его уничтожения.

– Правильно втирал Маракон! Мочить всех, чтоб, суки, кишками срались, чтоб, падлы, говно жрали, чтоб, бля, без херни, а то – нате, твари, прикладом, нате, чтоб сопло в мозг вошло, на, на в ебло, на, на! – Белик рассекал воздух резкими короткими тычками.

Скобельцын крепко задумался, потом подытожил:

– Уничтожать всех людей без разбора, без исследования душевного своеобразия каждого отдельного микрокосма, каждого индивидуума… каждого, рожденного из чрева матернего и от семени отчего – безусловно, необходимо. Но ведь бабы новых нарожают, вот в чем дело.

– Баб мочить первыми! По хребтине, по печенке, по сисярам! С ноги, на, на! – Белик забрыкал ногами.

– Философию зачастую обвиняют в оторванности от жизни, и, увы, небезосновательно. И вот на наш симпозион явился даже не философ-практик, а нечто большее: практик-философ. Пью за Вас, Маркион, стоя! Ура! – Скобельцын резко встал и опрокинул в себя содержимое кубка.

Белик также резко вскочил с места и с размаху ударил по лицу сидевшего рядом Поповича. Тот вместе со стулом упал назад и рефлекторно попытался отползти. Белик начал интенсивно бить его ногами. Попович визжал, ерзая по полу.

– Цветок тебе, падаль, в саду нужен?! Цветок, да?! Любишь цветочки, да?! На! Лютики, бля?! – Белик продолжал месить товарища. – Гладиолусы, да?! Артишоки, бля?! Я твой, сучара, сад твой, козлина, сад твой, на еще, бензином, сука, чтоб это, держи, лови, тварь, на…

– Гиппократ, разряд номер один! – лениво протянул Скобельцын.

В помещение резво вбежал хромавший на левую ногу карлик с электрошокером в руках и ткнул им Белика в ногу. Тот вздрогнул и с грохотом упал на пол. Попович продолжал визжать и беспорядочно дрыгать конечностями. Карлик ловко схватил его руку и укусил в районе запястья. Движения Поповича замедлились и вскоре прекратились.

Скобельцын прикрыл глаза.

– Это уже даже не Маркион с Эпикуром, а прям-таки Лопахин с Раневской – тот, кто уничтожает прекрасный сад вместе с тем, кто жаждет его сохранить. Лежат сейчас вместе. И это символично, дорогие мои. И тот, кто жаждет изменения, и тот, кто жаждет покоя и отрешенности, в итоге лежат бездыханно.

– Они хоть живы? – устало спросил Мякинен.

– Пока – да. Но это продлится недолго. Лет шестьдесят по самому крупному счету. Что ж, продолжим. Вы, госпожа Амвросимова, в число моих спасителей не входили, потому я не готов говорить о Вас, как о философе. Вы – нечто большее. Вы – гетера! Свободная женщина, презревшая ханжество патриархального лицемерия. Или даже больше – Вы жрица Афродиты, привечающая первого встречного с целью сакрального соития!

Амвросимова игриво-смущенно покосилась на Скобельцына.

– Об одном хочу Вас попросить. Коли уж Вы были там обходительны с мудрецами всех поколений древности – от Пифагора до Маркиона, то не откажите и тому, кто сочетает таланты философа и физиолога.

Амвросимова оживилась и поднялась с места.

– Гиппократ, разряд номер два! – вновь скомандовал Скобельцын.

Карлик с прежней резвостью подбежал к Лидии, взял ее за руку и вприпрыжку вывел из помещения.