Гидра

20.

Я должна была думать, куда мне и что со мной будет. Но я не думала ни о чём. В моей голове роем толпились мысли. То заходили, то улетали. В моей голове не осталось ничего, кроме шума. Шума собственных мыслей. По привычке я наступила на ступеньку. Но лестница была прямая, и я полетела вниз. Очнулась я за дверьми Башни. Сначала подняла голову, потом спину.

– Больно? – спросил знакомый голос с сочувствием.

Я покачала головой и откинулась на дверь, теперь запертую навсегда и для всех. Это был Амо. Он торчал из длинного страшного щупальца, в котором люди переплелись как материал. В котором людей больше не осталось. Амо теперь тоже материал, а я продолжаю ходить с ним по облакам и надеяться, что Гидра когда-нибудь сдохнет. А я продолжаю рассказывать ему о книжке, в которой тролли строили замок. Теперь я бы отдала всё, чтобы быть тем лешим, который им мешал или хотя бы каким-нибудь троллем. Я бы отдала всё, чтобы попасть в ад, потому что страшнее этой мясорубки больше ничего не может быть. Откуда-то во мне взялись силы, и я побежала к Амо. Я вцепилась в его руку и заорала, как ненормальная:

– Что ты здесь делаешь? Тебя сожрут, пошли.

На его лице была растерянность и недоумение.

– Ты с ума сошла. Мои ноги слеплены. Я уже не могу.

– К чертям ноги. Тебя сожрут. Цепляйся в меня, я тебя вырву.

– Я не могу. Ноги…

Лучше Амо без ног, чем отсутствие Амо. Я стала реветь в голос так, как ревела в шесть лет, когда мне не покупали игрушки. Я ревела на всю улицу, искривив лицо в страшной гримасе.

– Пошли. Я тебя вырву, – орала я сквозь слёзы.

– Я не могу. Я скован. Надо продумать план… Как вырваться так, чтобы ничего не было.

– Да уже всё было. Ни секунды нельзя думать. Надо просто выйти отсюда и всё.

– Это невозможно.

Я заметила, как Амо оглядывается. Как будто ему было неловко от того, что он меня знает. Мне стало так противно, что едва смогла сдержать тошноту, которая подкатила к горлу.

– А если сожрать кого-то придётся, сожрёшь?

– Этого не случиться.

– Это только что случилось. Теперь вы будете жрать друг друга, потому что жрать нечего. Сожрёшь? Сожрёшь человека?

Глаза Амо стали холодными и злыми.

– Сожру. А, если надо, сожру тебя. Только вот жрать нам есть что. Нам все обязаны отдавать 90 процентов продуктов. И твои папа с мамой тоже. Передавай им привет, мы скоро зайдём.

Когда я последний раз говорила с родителями, папа сказал, что времена уж не те, но по-маленечку они живут. Как так по-маленечку? У моих родителей двести тринадцать коров, две сотни куриц, 30 поросят, два гектара. Если они будут отдавать почти всё Гидре, им будет нечем платить рабочим. Если они не смогут платить рабочим, у них не останется ни свиней, ни коров, ни угодий. У них не останется ничего. Как они могут жить по-маленечку, если у них больше ничего не останется? Дело всей их жизни погибает, и они смогут жить. Разве такое бывает?

Я отшатнулась и побрела, но Амо позвал:

– Фрида. Фрида, подойди.

Я подошла. Он взял рукой мою голову так, что моё ухо оказалось возле его губ. Я чувствовала его тёплое дыхание. В этой тёмной, пасмурной, холодной осени его губы – единственное, что могло согреть.

– Завтра в шесть я буду на площади. Я попробую отделиться.

– Я в село.

– Завтра в шесть. На площади…

– Я не могу. Я буду в селе.

– Будем в селе в среду. Завтра приходи…

– Я не могу, я еду домой. Меня не будет в городе.

– Поедешь послезавтра.

– Послезавтра может не остаться ни одной коровы. Я поеду сейчас.

– А завтра может не остаться меня.

– Но коровы, в отличие от тебя, не виноваты…

Мне уже было всё равно. Я пыталась его вырвать. Он решил перестаховаться. Меня интересовало только то, что осталось от нашего хозяйства. Я не буду его спасать, догонять, обнимать, целовать. Нечего плевать в протянутую тебе руку. Выкручивайся сам, а я поехала заботиться о своей шкуре.

21.

Автобус был всё тот же старый и потёртый. По нему было видно, что часа через два он, непременно, сломается. И всё же это было лучше, чем всё, что произошло со мной сегодня. Привычно я сунула в руку водителю деньги. Привычно села у окна и откинулась в мягкое кресло. Привычно холод проникал в каждую клеточку. Когда в автобусе слишком жарко или слишком холодно, я всегда засыпаю. Хорошо привычно заснуть в автобусе – единственном, что осталось от твоего города и твоей жизни.

За окном пылились пожухлые листья и стояли деревья в своей потрясающей обнажённости. Наверное, на пригородной трассе всегда будут стоять эти голые деревья, напоминая, что мы потеряли. Обычно, проезжая этот отрезок пути, я начинала думать о каком-нибудь счастливом будущем и о каких-нибудь великих свершениях и… засыпала. Пригород Гидра почти не тронула – только посыпала мишурой дорогих коттеджей. На таких длинных ножках что, казалось, они вот-вот упадут. Мне представлялось, что дома я придумываю, куда загнать коров так, чтобы Гидра своими миллионами глаз их не заметила. Потом…

Я проснулась от того, что автобус остановился. Люди о чём-то переговаривались и ходили по салону. Автобус сломался. Я вышла, угодив ногой в лужу. Мороз окутывал всё тело, проникая под негреющую осеннюю куртку. Как сейчас необходимо дыхание Амо. Я вспомнила, как его жёсткая жилистая рука взяла мою голову, и отдала бы всё, чтобы почувствовать это снова. Как сейчас нужно его дыхание, жарко бьющее по ушам. Если бы вокруг на расстоянии ста метров был бы хоть один киоск, я бы влила в себя стаканчиков пять чая… Но киосков не было. Пять стаканов горячего чая или дыхание Амо, что, в принципе, одно и то же. Необходимо и то, и другое. Нет ни того, ни другого.

Водитель ковырялся в колесе, пугая нас тем, что мы здесь заночуем. Если бы я была кошкой, я бы свернулась клубком. Я не была кошкой.

Набрала на мобильнике маму, сказала, что сейчас приеду. Мама обрадовалась, сказала, что тефтелек сделать не получится, но пюре с моими любимыми огурчиками и горячее молоко обеспечены. Я не задумалась, почему не будет тефтелек. Я просто физически ощутила, что хочу быть дома, который не тронула Гидра, в котором из крана бежит вода, а на столе что-то есть. По каким-то изотерическим учениям. А может, языческим, а может шаманским, а может, просто по философии, которую придумала Вита… Не важно. Кто-то верит, что материя – это энергия. То ли холодная энергия, то ли сжатая… душа человека – это тоже энергия. И если энергией разума и души высвободить своё тело от условностей материального мира, можно одним усилием воли перенести себя из одной точки земного шара. В какую угодно без автобусов, катеров и самолётов. А если представить, что время – не придуманный человеком механизм для измерения собственной жизни, а прямая, по которой ты движешься из точки А в точку Б, что будущее, также реально и неизменно, как прошлое, можно очутиться в мире, в котором Гидра сдохла, а те, кто был в ней, всё восстановили. И мир стал, конечно, не хорош и не идеален, а, хотя бы адекватен. Такой, какой он был до Гидры.

Я закрыла глаза и представила, что очутилась дома. Нет, я не где-то в Черниговском районе. Я дома. Я села за стол и пью молоко. Мама рассказывает о том, как Изаура, её любимая корова, засунула голову в курятник… Моих мыслей, моего желания, моей невыносимой усталости от полугодовой борьбы должно хватить на то, чтобы превратиться в энергию и оказаться дома. Но… Я не перенеслась домой. Телепортация невозможна. Материя материальна. Человеку, чтобы жить, нужны деньги, еда и крыша. Это закон. Ненарушаемый и абсолютный, в отличие от толмутов бреда, которые каждый день калякает Гидра.

Водитель по-прежнему бегал вокруг потёртого автобуса. Холод по-прежнему пронизывал каждую клеточку. И деться от этого было некуда.

Через полчаса, когда я окончательно продрогла и стала покашливать, мы тронулись. Через три часа я была уже дома. Мама выбежала всё в том же изношенном халате, в котором она была, когда я поступила на первый курс. Отец – в том же трико, в котором ходил всегда. Наверное, с момента моего рождения. Мама слегка поседела, у отца морщины стали глубже. А так… почти не изменились. Они стали хлопотать по хозяйству и расспрашивать, как в городе. Мы сели за стол. Отец поставил бутылку бражки. Мать вытащила маленькую банку огурцов и выложила три штуки на тарелку.

– Папа, где коровы?

– Милагэрэс в стойле…

– А остальные?

Отец отвёл глаза.

– Налог бешенный, сама знаешь.

– Эта тварь всё сожрала. Но мы-то живём. Живём по-тихонечку. Ужаться, конечно, пришлось, но мы не жалуемся. Нормально живём. По сравнению с людьми, прилично даже, – сказала мать.

– Пойдём, кое-что покажу, – отец хитро подмигнул мне.

В курятнике, в котором не осталось кур, была выкопана яма, в которой хранилось несколько мешков картошки, соленья-варенья. Продукты, которых, конечно, может хватить на двоих, а если очень ужаться, то и на троих человек. Всё, что осталось от огромного фермерского хозяйства с двумя сотнями голов скота, рабочими, гектарами урожая. Всё, что осталось от хозяйства, которое заработало мне на домик.

– Так что, мы живём по сравнению с людьми.

А кто люди? Алкаши, которые кормятся тем, что бабушкам рубят дрова и насобирают в лесу, а пьют всё, что горит…

Когда мне было четырнадцать, я ненавидела их за то, что они возятся в коровьем говне и прикидывают, как бы спихнуть яйца на рынке так, чтобы не оказаться в прогаре. Я не замечала, что в этой, двадцать лет пьющей деревне, мои родители – единственные люди, которые не расклеились от того, что развалились совхозы, а стали вкалывать, давать на лапу ментам и ветврачам, сажать картошку, доить коров, резать свиней…

Эти люди положили жизнь на то, чтобы не жить в бедности. А теперь отец рассказывает с умилением, с прибаутками, с ощущением своего превосходства о том, как обманывает эту чёртову тварь тем, что в стене продолбил дыру для продуктов, накопал погребов. Это всё он делал вместо того, чтобы увеличивать поголовье, покупать гектары, разъезжать по селу на новой тачке.

– Так что, взять ей у нас больше нечего. Пять банок отдать можем. Но больше – пусть и не думает, – с хитрицой поделился отец, имея в виду, что у него в закромах банок тридцать. А значит, свои 90 процентов Гидра, всяко, не получит.

Только здесь я поняла, что мы очутились в самом страшном. В том, что хуже войны, революции, болезней… Мы снова оказались в бедности. Двадцать лет надежд, борьбы, бессонных ночей и ссор нужны были для того, чтобы мы снова окунулись в эту страшную, липкую бедность, когда не знаешь, а что завтра. Все эти годы мы страдали за то, чтобы опять не уметь позволить себе купить машину, компьютер, да что там, даже новые шторы.

Если какой-нибудь человек, непонятно каким путём и зачем оказавшийся у власти, начинает уверять, что главное – патриотизм, душа, самоотдача, а любить деньги – некрасиво и недостойно… Пристрелите этого козла. Его профессиональная задача – сделать тебя богатым и счастливым.

Нет ничего важнее денег. Все любят деньги. Каждый человек. И тот, кто скажет, что это пошло, либо никчёмный неудачник, не умеющий приспособиться к тем реалиям, которые его окружают, либо лжец, который хочет показаться рыцарем без страха и упрёка, а сам в первую очередь, естественно заботится о своём багосостоянии.

Да потому что это нормально. Каждое существо на этой земле от таракана до Билла Гейтса появляется на свет для того, чтобы жить. И жить не как-то, а жить хорошо. Этот чудный, сложный, богатый мир возник из многовековой борьбы всех живых, начиная с эпохи первых амёб. И если так получилось, что мои мама и папа больше не могут есть досыта и покупать необходимое, потому что у них всё забирает Гидра, Гидра поставила однозначный вопрос – кто должен остаться в этом мире она или мы. И для нас ответ ясен – конечно, мы.

Я легла. Было холодно, потому что родители экономят дрова. И хотя холодно было уже очень давно – и в моём доме, и в автобусе, и на улице и здесь. Здесь это ощущалось сильнее, потому что я ожидала, что будет тепло. Я поблагодарила Бога, что они смогли мне купить дом до того, как появилась Гидра. Иначе мне пришлось бы вернуться. А возвращаться, отучившись пять лет и сумев войти в Башню, не просто тяжело – невыносимо. И всё-таки вернуться придётся. Вошла мама, села на стул возле моей кровати.

– Спишь? – спросила.

– Угу.

– У тебя-то как?

– Никак.

– И что будешь делать?

– Не знаю. Башня рухнула. Попробую поискать другую работу.

– Где?

– В городе. В городе всегда была какая-нибудь работа. Если получится, вольюсь в Гидру.

– Это будет хорошо. А замуж когда?

– Не знаю. Когда-нибудь.

– Уже пора.

– Замуж выходят не потому что пора, а потому что есть за кого. Пока не за кого.

Мама засмеялась.

– Так, как ты говоришь, вообще не выходят.

– Мама, мне завтра надо быть в городе в шесть.

– Жаль, мы думали, ты на недельку.

– Один человек очень просил.

– Нужный человек?

– Нужный.

– Тогда твоё дело.

Мама была разочарована. Конечно, я сейчас нужна именно здесь. Но Амо, почему-то перевешивал. Такое ощущение, что Амо в моей жизни перевешивал всё. Вот я лежу и, вместо того, чтобы думать, куда устроиться, представляю, как вытащу его, мы зайдём ко мне, попьём чай и пойдём по облакам.

– Мама, а что, ходить по облакам возможно?

– Конечно.

– А вы с папой ходили?

– Нет, мы не ходили. Мы так сошлись. В институте. Тогда все сходились, и мы сошлись. Он не из тех, видных ребят, был. Я ещё подумала: «Погуляю с этим, а потом себе кого-нибудь найду». Вот, до сих пор гуляю. Хорошо, что тогда никого так и не нашла. Твой папа, он, конечно, не Майкл Джексон и не президент какой-нибудь, а парень простой. Но зато надёжный.

– А если ты никогда не ходила по облакам, то откуда знаешь, что это возможно?

– Люди говорят.

– А если врут?

– Зачем им врать, что ж они дураки?

– Убийственный аргумент. Никто не видел, чтобы кто-то ходил по облакам. И все верят, что это возможно.

– Так и атома никто не видел, но все верят, что мир состоит из атомов.

Я хотела поспорить, дескать, существование атома – научно доказанный факт, а ходить по облакам… Но мама поставила точку.

– Спи. Завтра разбужу тебя пораньше.

22.

В пять тридцать я была на площади. Гидра не лежала, как обычно, тупым телом, состоящим из множества тел. Она буйствовала. То и дело в Гидре проскальзывали недовольные возгласы. Тогда она со всей дури била своими щупальцами по земле, по зданиям, по морю. Здания падали, в земле оставались глубокие вмятины. А пластилиновые руки, ноги, головы людей припечатывало к Гидре, размазывало об асфальт, отрывало и калечило. Гидра всё больше становилось похожей не на сумму личностей, а на окончательно слетевшее с катушек чудовище, которое поедает само себя, калечит само себя и вообще зачем существует – непонятно.

Я заметила, что в Гидре довольно многие доставали ложки и потребляли своих соседей, выковыривая глаза, сплёвывая на крыши домов, зубы.

У Веры, моей одногрупницы, девчонки хоть и противной, но всё же нормальной, снесло часть головы, включая глаза. Вера громко орала во всё горло: «Пока мы вместе, мы сила!» «Долой коррупцию и наркоманию!» «Влад спасёт Россию!»

Передо мной легло огромное щупальце. Я увидела Ладу. Её глаза были полны страха. Пренебрежение, жалость и ответный страх вспыхнули во мне одновременно.

– Вытащи меня, – крикнула Лада.

– Я не могу. Гидра меня размажет, – ответила я.

– Вытащи. Пожалуйста, вытащи!

Я не заставляла её идти в Гидру. Я тоже человек и боюсь, чтоб меня хрясь, и не стало. Я люблю Ладу, но себя люблю больше. Да и вообще. Она кинула на меня Башню, и я её не сохранила. Пусть выпутывается сама.

– Я боюсь, я не могу…

Тогда Лада стала, что есть сил, биться в этом пластилиново-глинянном чудовище. Она была прилеплена только левым боком, поэтому пара конвульсий и удалось оторвать всё, кроме руки.

– Ты с ума сходишь, она тебя съест, – закричала Вита, которая находилась чуть поодаль.

Я подбежала к ней.

– Вита, ты тоже выходи. Её надо разрушить, – крикнула я.

– Её нельзя разрушить! Я жду двойню. Я не сумасшедшая!

– Вита, Владивостока почти не осталось. Ещё месяц, и мы все сдохнем из-за вас! Вы, суки, все в Гидре, поэтому она творит, что хочет!

– А ты не в Гидре чисто случайно. Поэтому заткнись. Я не собираюсь выходить.

– Фрида, помоги мне, я хочу выйти, – ещё раз закричала Лада.

– Да не могу я Вам помочь, отстаньте от меня!

На площади собралось много народу. Все поддерживали Ладу и требовали, чтобы её примеру следовали остальные. Но никто – ни один не протянул ей руку. Все боялись. Помочь Ладе означало подписать себе приговор. Тогда Лада перегрызла свою руку и, наконец, высвободилась. Вся в слезах она очутилась на асфальте. На глазах почти у всего города. Она держалась за правое плечо и стонала. Кровь хлестала ручьём. К ней, по-прежнему, никто не подходил.

Тогда Лада нашла в себе силы, встала и шатающейся походкой побрела к сцене. Забралась на неё и закричала:

– Я вышла из этого говна! Потому что в ней одна неправда! И вступила, только потому, что на меня пытались завести уголовное дело!

Все хлопали. Все, не только те, кто собрался на площади, но и те, кто остались там. Голова Гидры повернулась в её сторону:

– Это социальная шизофрения. Вы представляете угрозу для общества. И должны быть немедленно казнены, – закричала пасть, состоящая из сотен тел, когда-то называвшихся людьми.

– Нет такой болезни социальная шизофрения, – отпарировала Лада.

Но поздно. Гидра уже сжала щупальце, подняла его до небес и со всей силы опустила на Ладу. Когда она убрала щупальце, мы увидели, что Лады нет, как будто и не было. С ней произошло то же, что произошло бы с мухой, по которой проехал трактор. Её размазало в такой мелкий порошок, что не осталось даже останков. Гидра громогласно рассмеялась. Я почувствовала, как волна ненависти и гнева всколыхнулась в каждом сердце. Эта волна выжгла воздух, заставила светиться глаза, раскалила площадь, но никто… Ни из нас, ни из них, не проронил ни слова.

«Почему я не протянула ей руку?» – вдруг больно шевельнулось где-то в области сердца. «Я должна была взять её за руку, и мы бы убежали. Если бы я помогла ей, она бы не умерла». Холод побежал по позвоночнику. Лада, такая добрая, такая смелая… Она вела меня в Башню под руку. Она умела то, что в этом городе не может никто. Она научила меня работать. Она умерла в таких страшных муках! Она одна с оторванной рукой стояла напротив твари, которая величиною с тысячу небоскрёбов. В последнюю свою минуту она видела, что надеяться не на кого, что она обречена. В последний миг своей жизни она видела огромный кулак, который впечатывает её в землю. Боже, как же ей было страшно! Как я смела не подать ей руки?

– Фрида, – услышала я за спиной. Обернулась. Это был Колотун.

– Ты Амо ждёшь? Его не будет.

– Он обещал.

– Он сказал, что тебя самой не будет.

– Я здесь.

– Я вижу.

Меня всегда бесило в нём то, что он может вот так вилять и съезжать с темы, когда надо говорить в лоб.

– Колотун, что с Амо? Почему он не пришёл?

– А он мог прийти? Разве от него это зависит?

– Где он? Я хочу его видеть.

– На другом конце города. Он просил передать, что не получилось.

– Да у него и сразу не получилось.

– Нет, он попытался. Он пытался отлепиться, но это невозможно. Он потерял бы ноги. Он не выйдет из Гидры.

– А ты?

– А я и не собираюсь. Гидра не так плоха, как тебе кажется. В ней лучше, чем вам.

– Да чем это лучше? Вы пожираете друг друга сами.

– Зато голова не болит, что положить в рот.

– Чей-нибудь член, например…

Колотун засмеялся и крикнул:

– Народ, она нас вротобранами назвала!

Гидра обратила на меня свой взор. В любое другое время меня бы распирала гордость, но сейчас сердце бешено стучало в груди. Мне казалось, мой, едва тлеющий огонёк, погаснет сам собой, так жутко было.

– Это она из зависти. Она хочет быть с нами, – крикнула Вита, – она не собиралась нас оскорблять. Жаль, что такому человеку не нашлось места…

Голова Гидры сделала умилённую физиономию.

– Конечно. Каждый хочет быть в Гидре. И мы, конечно, всем рады.

Вита правильно сказала. Я не оказалась в Гидре случайно. Никакого выбора. В тот момент не получилось, в тот момент не предлагали, в тот момент не захотела, да и не звали. Настоящий выбор встал передо мной именно сейчас. Сдохнуть на месте или сдохнуть чуть попозже, но со всеми. И я бы, естественно, сделала этот очевидный выбор. Ибо любому кажется более привлекательным сдохнуть попозже, а не прямо сейчас, ибо кажется, что попозже за тебя будет умирать какой-то другой человек, который будет жить в прошлом. А прямо сейчас умираешь конкретно ты.

Но я настолько боялась этого существа! Для меня прикоснуться к Гидре – это всё равно, что прикоснуться к огромному пауку. Брр… Ненавижу пауков. Поэтому я оставила себе шанс. Я побежала.

23.

Бежала дворами, ныряла в закоулки. Бежала из последних сил, несмотря на то, что дыхалка даёт сбои. Несмотря на то, что за мной никто не гнался. Оказалась возле своего дома, забыла убрать лестницу и закрыть дверь. Шмыгнула под кровать.

Гидра сняла крышу моего дома. Дунул пронизывающий ветер. Я вылезла из-под кровати и трясущимися от страха и холода руками сняла с вешалки осеннюю куртку. Надела.

– Кто не с нами, тот против нас, – сказала Гидра.

– Я не против вас. Нет такого закона, чтобы всем быть в Гидре. Есть закон, что каждый волен быть или не быть с Вами. Это называется демократия.

Часть Гидры захихикала.

– Гидра – есть гарант демократии. Тот, кто против Гидры – против демократии, – отозвалась Айдия, и все подхватили за ней, – Тому, кто против демократии, нет места в этой стране. Это закреплено законодательно.

– Где? – спросила я, потому что перечитала все безумные законы, выпущенные Гидрой, но такого среди них не было.

Гидра взяла листок бумаги и начертила:

Закон: «Все лица, проживающие в стране, должны вступить в Гидру». Потом, видимо вспомнив, что есть люди, которые должны её кормить, и на этом основании не могут быть её частью, приписала: «За исключением граждан, которые имеют основания не вступать в Гидру».

– У меня есть веское основание, – возразила я.

– Законное? – спросил Влад.

– Адекватное, – ответила я.

Я хотела сказать, что Гидра всё разрушила. Мой университет, мою работу, крышу моего дома, киоски под моим домом. Гидра – это монстр, который жрёт сам себя. Гидра ничего не выращивает, у неё больше нет денег. Она держится непонятно на чём. Поэтому я не хочу быть в Гидре. Я только открыла рот, но тут поняла, что если я это скажу… Голова Гидры – тонкий, умнейший, хитрый до мозга костей Влад. Он всё это итак знает. Вера слепа. Айдия упряма. Если я это скажу, Гидра не поймёт, что представляет собой полное дерьмо, не рассыплется. Те, что были в Гидре, не попытаются восстановить этот мир. Гидра всё сметает на своём пути не потому что плохая, у неё просто нет других возможностей. Если Гидра рассыплется на людей, умрёт не она, умрут все они. Невозможно телу рассыпаться на клетки так, чтобы эти клетки выжили. Они скованы круговой порукой, замешанной на преступлениях. Их тела слеплены друг с другом так, что разорвать их невозможно.

– Какое же у Вас веское основание?

– Я хочу гулять по небу.

Гидра рассмеялась.

– Я хочу гулять по небу, а в Гидре этого делать невозможно. Это моя мечта и это законная мечта. В конституции написано, что человек имеет право на мечту и осуществление мечты, если его мечта законна. Я имею право не вступать в Гидру.

– Не будь идиоткой, она тебя растопчет, – закричала Вита.

– Я хочу гулять по небу. Пусть меня растопчут, но пока я не вступила в Гидру, у меня есть шанс гулять по небу. В противном случае у меня этого шанса не останется.

Гидра топнула так, что я подлетела выше крыши своего дома. Приземлилась на пол и больно ударилась головой.

– У тебя его уже не осталось. Ты хотела гулять по облакам с Амо. Он с нами.

Я понимала, что Амо с ними. Но я всё ещё не теряла надежды вырвать его. Пусть без ног, пусть с промытыми мозгами и карманами, в которых ничего, кроме дырок… Пока мы живы, у меня есть хоть какой-то шанс сидеть с ним на одном облаке. Ведь для невесомости не должно иметь значения, есть ли у человека ноги…

Гидра смотрела на меня выжидающе миллионами глаз. Гидра протянула мне руку, состоящую из сотен рук.

– Я просто хочу гулять по небу. А с кем, я уже сама решу. В Гидре это делать невозможно. Нет никакого закона, что мне нельзя гулять по небу. Нет, и не может быть. Если такой закон будет, это будет нарушение конституции. Это будет нелегитимный закон. Никто не обязан будет его исполнять.