Гидра

– Вот, видите. Пятый пункт «рекламодатель не вправе диктовать наполнение эфира». Видите? Сама выдумала, да?

Не дожидаясь ответа, она стала быстро листать ФЗ.

– Ещё любопытный пунктик. Вот, смотрите «… никто не имеет права посягать на свободу информации. Допускается только распространение сведений, в которых заинтересован рекламодатель, за определённую плату и на фиксированный объём… Рекламодатель не вправе требовать распространения либо нераспространения иных сведений вне рамок того объёма, который он оплатил. Если кто-либо требует распространения либо нераспространения нужных или мешающих ему законных сведений, это называется цензура». А сейчас мы посмотрим, что же грозит за цензуру. Вот смотрите «… В случае доказательства в суде факта цензуры, лицо, занимающееся цензурой, получает наказание в виде лишения свободы от месяца до трёх лет».

Лада замолчала. Она выжидающе смотрела на реакцию мерзкого щупальца. И, хотя их колбасило от осознания своей неправоты, они стояли на своём, потому что должны были стоять на своём.

– В Центральной Башне нам пояснили, что желание рекламодателя – закон. И посчитали наши требования адекватными, – сказала Люба.

Не так уверенно, как прежде, но всё-таки безаппеляционно.

– Мы Околоцентральная Башня. Мы другая организация.

– В таком случае, мы отказываемся от контракта с вашей Башней.

– Вы, очевидно, имеете в виду то, что не собираетесь его продлевать, – ответила Лада.

Она прекрасно понимала, что партия проиграна, чем это грозит ей непосредственно и всем нам.

– Нет, мы отказываемся от существующего контракта.

– Он на год. Вам придётся заплатить огромные неустойки.

– Неустойки мы обсудим в суде.

Щупальце исчезло, а Лада опустилась на стул, на котором только что стояла в обуви и обхватила голову руками. Она прекрасно понимала, что суд – та же самая Гидра, а значит, наша зарплата сократиться в два раза. Хорошо, если в два, а не в три – пять раз. Хорошо, если у нас останется хоть какая-то зарплата. А значит, лестница под ней выпрямится опять. И третьего падения она не переживёт.

Лада дрожащими руками вытащила сигарету и, прямо в кабинете, затянулась.

– Нам повезло, – сказала она и выдавила из себя улыбку, – эта тварь могла бы запросто одним щупальцем снести башню. Нам очень-очень-очень повезло.

– Как с эфиром, включать?

Лада посмотрела на меня. Вернее, не на меня, а сквозь меня.

– Как думаешь, реально преподавать в Университете?

Я пожала плечами. Мне было страшно, что она так говорит. Мне было жаль, что человек – такое существо, которое не может существовать без денег. В противном случае человек был бы идеальным существом. Но нам всем надо что-то есть и чем-то платить за жильё. Кроме того… Блин… Да ни разу не круто быть каким-то опальным придурком, под которым выпрямляется лестница. Времена крестовых походов прошли. Ни за какую честь, совесть, идею и прочую ерунду я не готова терять своё место и свои деньги.

Я итак встречаю всех этих, из Гидры. И мне стыдно, что я получаю меньше их, что они на постах, а я всего лишь… Всего лишь говорилка из шара. Давайте по-чесноку. Я не хочу получать меньше. Я стою много. Я положила на это всю жизнь. Вся ценность человека по имени Фрида вот в этом месте. Без него – я ноль, я ничто. У Лады есть ребёнок, она, как минимум, мать. А я никто. Никто без Башни.

– А если издательство… книги, например, выпускать… Кто их читать будет?

– Так что с эфиром делать?

– Или… можно же на рынке… в 90-е так все делали…

– … эфир…

– Что? – только сейчас Лада заметила, что кроме неё здесь есть ещё я.

– Эфир.

– Ах, да. Ну, иди, включи.

Я не тронулась с места. Она запрокинула голову и уставилась в потолок. Потом перевела глаза на меня.

– Башни скоро не будет, – сказала она.

– Башни не может не быть.

– Она возьмёт, оторвёт верх и херакс об асфальт…

– Да… Ну как? Башня такая большая, разве можно её об асфальт…

– Так и будет. От нас больше ничего не зависит.

– А, может, просто не надо было этого говорить?

– Может, и не надо было. Может, надо было посадить это животное в наш эфир, и пусть мелит, что ей вздумается, а самим уйти…

– Нет, просто если они платят, чё бы ни замолчать о некоторых моментах…

– Центральная башня так и сделала. И знаешь что?

– Что?

– Народ больше не останавливается перед их шарами. Большую часть просто завешали тряпками. Рекламу им никто не даёт. И Гидра тоже не даёт. А зачем, если можно просто заткнуть… У меня подруга там. Все хотят уходить. И уйти из такого было бы лучше всего. Но … некуда. Если бы было куда, ушли бы все.

Тут Лада посмотрела на часы, собралась.

– Ещё какое-то время мы будем существовать. Запускай эфир и рассказывай всё, что здесь произошло.

16.

Когда мы спускались, мы думали, что лестница под нами выпрямится, поэтому заранее сняли обувь. Но она не выпрямилась. Она, как будто стала прочнее, её ступеньки были крупными и устойчивыми. Нас это даже удивило.

Ещё неделю мы, действительно, как-то существовали. Гидра отказалась от контракта, суд мы, конечно же, проиграли, никаких неустоек. Когда я пришла получать зарплату, меня подкинуло. Это зарплата за месяц или за неделю?

В пятницу я заметила, что Лада говорит свой текст без эмоций, как будто, просто отчитывает. И, хотя ей было положено два часа эфира, за неё последние полчаса отчитала другая наша сотрудница.

Я зашла к Ладе. Она плакала. На неё завели уголовное дело. За доведение до самоубийства того ресторатора. Дело, как минимум, десятилетней давности. Ей пригрозили огромным скандалом.

Лада только кажется такой сильной, непроницаемой, дерзкой. На самом деле, она жутко напуганная по жизни. На самом деле, её сосуд в нескольких местах треснул, когда она два раза летела по лестнице. На самом деле она не герой и не хочет, чтобы её стёрли в порошок. А её собираются стереть. И что делать, она не знает также, как не знал бы любой из нас, кто оказался бы в такой ситуации.

– Как будто все, кто живёт в городе, не знает, что творит Гидра, как будто, Гидра сама этого не знает… Они просто не понимают, что наше существование уравновешивает её существование. Не станет нас, все, кто терпел эту тварь, больше терпеть её не станут. – прошипела она.

Пришла моя очередь эфира, но Лада отстранила меня и села сама. И начала говорить. Мне казалось, что для неё это было последнее, что она могла сказать в своей жизни.

– Давно у нас не было обзорчиков, ни так ли? А теперь давайте, посмотрим, что произошло за последний год. Начнём с проблем граждан. В прошлом году основные конфликты, которые мы освещали: 70 процентов – личные скандалы граждан с соседями, в семье, на работе, 25 процентов приходится на разбирательства в жилищно-коммунальном секторе, в том числе, точечные застройки. И только пять процентов, то есть примерно два раза в полгода мы отмечали явные нарушения со стороны судебной системы и правоохранительных органов. А теперь обратимся к статистике этого года. 60 процентов – фальсификация уголовных дел в отношении физических лиц. 25 процентов – скандалы в сфере давления госорганов на бизнес, 10 процентов – жекэхашные разборки. Как же без них? И только пять процентов – мелкобытовые скандалы между соседями или родственниками, а также на работе. За год правоохранительная система, к которой у населения итак не было доверия, деградировала до полного разрушения. Теперь наши права никто не охраняет. Ими, разве что, активно пользуются.

Лада приводила данные опросов. Убийственные данные. После её речи казалось, что люди сейчас послушают, взорвутся, высыпут на улицу. Будут требовать прав и свобод… В Гидре начнётся брожение, и она развалится. Но город продолжал жить своей безмятежной кишащей жизнью. Все знали о том, что это происходит, и все думали, что меня-то это точно не коснётся… И Лада когда-то так думала. Наверное, то, что мы так долго могли говорить обо всём, что происходит, обесценило информацию. Никого и ничем больше удивить невозможно. Ограбили кого-то? Ну и хрен с ним, кого сейчас не грабят. Суды больше не работают. А чё, они когда-то работали? Землетрясение. Подумаешь, они каждый год где-нибудь происходят. Война. Чё, прям, во Владивостоке? Правительство что-нибудь сделает. Все они так легко стали Гидрой, а все мы так легко эту Гидру терпим, потому что научились жить вопреки всему и не париться. Как будто моя конкретная жизнь настолько плоха, что сделать её хуже уже нереально. Как будто, чтобы ни случилось, я легко смогу найти, где заработать. Как будто ни у кого из нас нет ничего, ради чего стоит бороться. Как будто мы ничего не имеем, и ничего отнять у нас невозможно. Помните, как в одном фильме «Не дадим грабить народ. Что у вас взять-то, милые мои?» Но озеро денег принадлежало всем, а не одному уродцу. Университет принадлежит всем. Башня работает для всех. Мы не имеем право это отдавать, потому что иначе наша жизнь, жизнь каждого из нас станет хуже.

В четверг. Самый чёрный четверг моей жизни, я пришла, как обычно на работу, а на полу стояли ящики. Лада суетливо бегала вокруг.

– Вы уходите? – спросила я.

– Да, ты знаешь, меня пригласили в другое место. Но для тебя это огромный карьерный рост. Теперь главной в Башне станешь ты. Поздравляю.

Лада говорила быстро, не смея поднять глаза, и постоянно улыбаясь. Мне это, неожиданно свалившееся на голову «счастье» было не нужно. Я ещё толком не научилась говорить в эфире… Я этого не смогу.

– Я не останусь. Я с Вами хочу.

– Нет, тебе нужно набираться опыта. Ты на своём месте, а я уже выдохлась, я больше не могу.

– И куда вы пойдёте?

– Да там… подвернулась. Зарплата в два раза больше. В общем, для меня вполне вариант.

– Так куда?

– Гидре нужен пресс-секретарь. Решили, что я очень даже подхожу. Конечно, не всего города, только ячейки Ленинского района… Я думаю, мне это по силам…

Нет, я никогда бы не осудила Ладу. У неё дочь поступает в университет. Денег будь здоров потребуется. Просто мне страшно. Я не собираюсь здесь оставаться. Пусть и меня куда-нибудь пристроит. В Гидру – так в Гидру, мне всё равно.

– Лада, я с вами. Вам же нужен помощник какой-нибудь… И что-то типа того…

Она остановилась, посмотрела мне в глаза.

– Я спрашивала про тебя. Сказали, что ты слишком резко о них отзывалась.

– Ну и ладно, всё забудется.

– Я тоже так сказала, но мне ответили, что тебя видеть не желают вообще. Ты уж не обессудь…

На меня напала паника. Я схватила её за локоть.

– А мне что делать? Я не могу, вы сами знаете…

– Фрида, кто-то должен остаться в Башне. Кто-то должен её сохранить.

– Я не собираюсь бросаться под танк. Скоро здесь вообще денег не будет. И куда я?

– Подожди, я обустроюсь, может, тогда и позову. Сейчас нереально. Я честно спрашивала, нет возможности.

Я помогла Ладе спустить ящики вниз. Я смотрела, как поспешно она кидает их в машину. Я попала в ощущение абсолютной нереальности. Я даже осознать не могла, что произошло. Как будто передо мной только что возник динозавр и протянул мне лапу. Как будто это страшное сегодня можно пережить, а завтра всё пойдёт по-старому.

Меня отрезвил звук машины Лады. Я поняла, что это начало конца, что завтра, возможно, негде будет работать. Наверное, кому-то покажется это неправильным, но я в тот момент иначе поступить не могла. Я просто пошла домой. Нам внушили, что мы, как роботы, должны выполнять свою работу, чтобы ни случилось. Но иногда очень важно остановиться, оглянуться и подумать. Съесть шаурму, которая продаётся возле моего дома, поиграть в тетрис, и просто раскинуть мозгами – как быть. И плевать, что сегодня эфира не будет вообще или вести его будет кто-то другой.

Да, я шла. Не помню, как шла. Помню только, что думала о большой и вкусной шаурме, которую последний месяц покупала каждый день в киоске у своего дома. Вот я её съем, лягу на диван, выпью чая. И что-нибудь придумаю. Когда я подняла глаза от трещинок на асфальте, которые в этот день чрезвычайно меня забавляли, я увидела, что киоска с шаурмой нет. Есть только киоск с канцтоварами. Я подумала, что его перенесли, и заглянула в окошко:

– А куда шаурма делась?

– Убрали. Нас всех по всему городу скоро уберут. Гидре кажется, что мы ей мешаем.

– А убрали куда? – не унималась я, потому что очень хотелось шаурмы.

– Как куда? Вообще.

Когда на Луговой убирают киоски – это хорошая новость для выпуска. Когда убирают киоск возле твоего дома, где ты постоянно покупаешь шаурму, – это беспредел, произвол и полнейшее нарушение прав человека.

– А вы куда пойдёте работать, если вас уберут?

– На пенсию, буду на копейках сидеть, – ответила женщина из киоска и стала рассказывать, какая у неё нищенская пенсия.

Мне было плевать, легко ли прожить на три тысячи, мне было плевать на то, сколько она платит за квартиру. Я очень хотела есть. И хотела не что-то, а конкретную шаурму.

Тут я увидела, что огромное щупальце, состоящее из нескольких десятков пар рук, тел, голов, окутывает киоск с канцтоварами. Женщина, сидевшая там, выбежала, стала метаться и плакать.

– На каком основании вы убираете киоск? – закричала я.

– На основании закона о рыночной торговле.

– Но это не рынок никакой. Это киоск.

Я увидела маленькую головку Гидры, появившуюся специально по этому случаю.

Гидра достала листочек и ручку, написала: «Постановление правительства: внести дополнения в закон о рыночной торговле. Пункт 5 дополнить словами «рынки и прочие объекты розничной торговли не имеют право находиться на расстоянии ближе 100 метров от дороги»».

Раньше законы принимались совсем по-другому. Какие-то дядьки годами спорили, можно ли провести тот или иной закон, его обсуждали в диспутах с населением и, если дядек, которые за закон, становилось больше, закон проходил. Таким образом, слава богу, за пять лет не было принято ни одного нового закона.

17

Поэтому вместо того, чтобы пойти домой, поставить чай, переодеться, кинуть пакетик и радостно уплетать его с шаурмой, щедро сдобренной майонезом из холодильника, я пошла в ближайший магазин. Ближайший магазин был почему-то закрыт. Я пошла в магазин в другом квартале. Там висела табличка «учёт». На рынок я идти уже не захотела и отправилась домой. Раскрыла холодильник в надежде там найти хоть что-то, но кроме половины бутылки майонеза и такого же количества кетчупа, обнаружила лишь несколько грязных пакетов. Тогда я решила просто попить чай. Взяла пустой чайник, пошла в ванную, открыла кран и… Вода не полилась. Что, бл…дь, за гадство!

Я легла на кровать, потому что руки, ноги и голова стали ужасно тяжёлыми. Я подумала, что сейчас отрублюсь, потом проснусь, и что-нибудь придёт в голову само собой. Но мало того, что ничего не приходило, заснуть я не смогла до четырёх утра – всё крутилось в голове, как я буду, что дальше… Почему Лада сбежала с нашего, пока ещё держащегося на плаву, корабля…

Это я поняла только назавтра. Сотрудники стали увольняться один за одним, требовать зарплаты, некоторые набирались наглости требовать увеличения зарплаты. Люди перестали работать – приходили, кто как захочет. Шушукались, что абсолютно не по праву я занимаю это место.

Каждый день происходили неадекватные вещи. То Гидра выпустит закон о том, что в определённых местах запрещено курить или разговаривать, то треснет своим щупальцем, непонятно для каких целей надевшим милицейскую фуражку, по толпе, которая собралась, чтобы отстоять своё право покупать машины по цене, не завышенной в восемь раз.

А вот ещё дурацкий закон: вместо экзаменов в школе ввели тесты. Настолько трудные, что Правдин сдал литературу только на сорокбаллов (тройка), а я вообще только на десять вопросов из ста смогла ответить. В это же время почему-то много ребят из кавказских республик, сдало этот тест на 100 балов. Когда по шарам гласности передавали, интервью с этими будущими Ломоносовыми, они говорили «мэня» вместо «меня», и просили повторить вопрос, явно не понимая, о чём их спрашивают.

Воцарившийся хаос Гидра объясняла тем, что какие-то мелкие чиновники берут взятки. Хотя все прекрасно знали, что щупальца Гидры отбирают всё и у всех, а потом отправляют голове, голова это поглощает и кормит остальных, чтобы они не сбежали. Боролась с основной проблемой страны Гидра очень своеобразно. Сначала она переименовала образование в просвещение и заменила нормальные предметы типа литературы, биологии и физики какой-то глупостью из серии уроки патриотизма, история религий, польза объединения и ещё что-то, что я не могу назвать, потому что это даже не предмет, а просто длинная, не имеющая никакого смысла, аббревиатура.

Потом она переименовала милицию в жандармов общественной пользы и запретила брать взятки. Однако поскольку без взяток жандармы ничего не делали, взятки им всё равно давали. Когда на последних пытались возбуждать уголовные дела, их отправляли в прокуратуру, которая всё это дело закрывала, а потом в суд, который выносил решения в пользу жандармов. А как по-другому? Жандармерия, прокуратура, суд – всё было Гидрой. Как одно щупальце может душить другое?

Через некоторое время Гидра объявила, что со взяточничеством бороться бесполезно, поэтому все, кто хочет чего-либо добиться от суда, прокуратуры или жандармов, должен заплатить. И это было самое честное правосудие. Хочешь действительно выиграть дело – поставишь много и выиграешь.

Моя заплата падала день ото дня, через три месяца я осталась одна в Башне. Больше никто не хотел платить за правду. Гидра знала всё итак, остальные люди просто были не в состоянии.

А как же быть в состоянии? Гидра издала закон о том, что сельские производители должны ровно 90% всей выращенной продукции отдавать Гидре. Киоски она просто уничтожала без протоколов и заседаний. Идёт, видит киоск – шмяк – нет киоска. Зачем ей это было? Наверное, Гидра желала, чтобы всё продовольствие шло только через неё. А тем, кто производит, доставались крохи, на которые едва можно прожить.

Я продолжала жить на том, что накопила за время прекрасной, свободной и денежной работы, которая у меня была полгода назад. Если бы главной в башне оставалась Лада, я бы хлопнула дверью, не задумываясь.

Но главной была я. Поэтому я приходила на работу, садилась у эфира и говорила-говорила, думая, что, может быть, завтра эта тварь разлетится на нормальных людей, и всё станет так, как и было. Вот я сейчас крикну, что во всём виновата Гидра, что нет дальше жизни, если её ни разрушить. Они поймут, и её не станет…

Но Гидра только крепла день ото дня. Гидра так много отбирала, убивала и издавала законов, что, казалось, теперь отколоться невозможно никому. Ведь, если отколешься, с тобой расправятся.

18.

Университет рухнул! Не поняли? А-а-а! Универ рухнул. Всё. Трындец. Владивостока больше нет.

19.

Как это произошло? Гидра своими щупальцами окутала весь университет. Пролезла на все руководящие должности. Потом в щупальцах началось брожение, потому что один занял место, на которое претендовал другой. И так по каждому креслу. В итоге щупальца стали волноваться, повышибали все стены. Крыша упала. Университета больше нет.

Впрочем, то, что нет университета, взволновало только всех студентов, преподавателей и меня. Больше никого. И не потому, что люди превратились в бездушную скотину. Просто Гидра обрушивала всё. Турфирмы, рестораны, гостиницы… Всё, где работали люди, которые не были в Гидре. Всё, где хоть кто-то работал, потому что Гидра работать не умела.

А знаете, что самое плачевное? У Гидры не осталось денег. Чёрное озеро, которое закладывалось миллионами лет, было вычерпано за … за год или два. Я сейчас и не скажу.

Зато с какой радостью я вышла в эфир и объявила, что больше ничего не осталось. Чёрное озеро – больше не озеро. Это всего лишь небольшая ложбинка в земле.

Гидру заколбасило. Люди, которые составляли её, стали пытаться выбраться. Поэтому Гидра была удивительно похожа на больного ДЦП, которого не слушаются ни руки, ни ноги, ни язык. Вернее, язык – это единственное, что слушалось Гидру. Айдия, когда-то моя хорошая знакомая, кричала, что всё это – гнусная ложь. Фото – монтаж, документы – фикция, очевидцы – актёры. Щупальце Гидры сжалось в кулак и постучало в дверь башни. Потом в обход крутой лестницы попало прямо в эфир.

– Это наглая, вредоносная клеветническая ложь, – заявила Ботана, которая находилась на конце щупальца, – в связи с законом «О клевете против общества», вы обязаны опровергнуть данную информацию, иначе вам грозит пять лет тюрьмы.

Ботана на меня смотрела такими же стеклянными глазами, как когда-то Люба. Я понимала, что надо опровергнуть эту чёртову инфу, либо пять лет воли не видать. У меня, наверное, дрожала каждая клеточка, вплоть до кончиков волос.

– В каком формате я должна это опровергнуть? – ответила официально я.

– В каком хочешь, лишь бы было опровержение.

Я кивнула. Я собиралась уходить с Башни, всё равно она больше никому не нужна. Мне уже не было дело до того, позорно это или нет. Когда кто-то переламывает твои пальцы, навряд ли тебя интересует тема маленького человека в творчестве Гоголя. Умирающий от голода не сможет оценить красоту пейзажей Левитана. Какой придурок будет думать о душе, когда горит жопа.

– Фрида, ты одно объясни, кто тебе заплатил? – спросила многозначительно Ботана.

Я в сердцах откинула бумажку, на которой писала опровержение.

– Не ломай комедию, ты знаешь, что это правда. У Гидры больше нет денег. Озеро пусто.

– Но говорили, что американцы… что им нужно уронить нашу страну.

– Какие на фиг американцы? Озеро пусто.

Щупальце подползло ближе ко мне. Ботана ещё сомневалась. Я достала фотографии.

– Ботана, ты же знаешь основные признаки монтажа. Ты его видишь?

Ботана покачала головой.

– А вот закон о закрытии месторождение «Чёрное озеро» в связи с его опустошением. Это ваш закон. Вы всегда такие издаёте.

Ботана ещё раз кивнула.

– Чё там писать в хреновом опровержении? – раздражённо спросила я.

– Кто-то пустил слух, что озеро будет полным ещё сто двадцать лет.

– Оно уже пусто.

– Нас дезинформировали.

– Это и дураку понятно.

– Подожди, если я не доведу до сведения руководства реальную ситуацию, меня снимут с должности, а в связи с законом… не помню, с каким, и посадить могут. Я срочно должна.

О господи, спасибо тебе за дебилов! Во мне, конечно, шевельнулось, что надо де предупредить Ботану не соваться. Но если она сейчас начнёт кипишить, в этой твари начнутся ссоры, и она рухнет. Если хотите, это даже не мне надо. Это надо каждому, той же Ботане. Да ей, конечно, тумаков навставляют. Ну а что делать?

Прямо перед смотровым экраном стало болтаться щупальце. Оно извивалось, как будто в судороге. Ботана трясла в воздухе моими фотографиями и кричала:

– Чёрного озера больше нет! Надо что-то делать! Это катастрофа!

Со всех сторон щупальца на неё шикали. Но она не умолкала. Она повторяла. Наверное, до конца жизни у меня в висках будет биться: «Это катастрофа» её противным гнусавым голосом. Потому что через мгновение щупальце с размаху ударилось в экран. В какую-то секунду я успела заметить, как растекаются по стеклу её мозги. Потом экран разбился. Те, кто окружал её, взяли ложки и стали выгребать ещё тёплую плоть из черепа. Я хотела крикнуть: «Что вы делаете?» Я хотела просто открыть рот и орать-орать. Но изначально у меня вышло только: «Блин». Когда они съели всю голову, они сжали тело Ботаны, и я услышала хруст. Самый страшный хруст в мире. Всё. Ботаны больше нет. Её нет, хотя должно было не стать меня. Я её подставила.

Они продолжали есть, вытаскивая осколки разбившегося сосуда. Гидра стала есть сама себя, потому что есть больше было нечего.

В ужасе я ждала, что это страшное, жадное щупальце обовьётся вокруг меня. Я приготовилась говорить, что готовила опровержение, но ничего не вышло. Я знала – куда я сейчас ни побегу, меня достанут из самого потаённого угла. Поэтому я просто стояла в оцепенении, широко раскрыв рот и глаза. Так страшно мне не было никогда в жизни. Гидра хочет есть. Мне нечего ей противопоставить. Она может обосновать, за что я должна быть съедена. Нет ничего, что может её остановить.

Каждая моя клеточка вжалась в меня. Люди, которые были в щупальце, переглянулись, посмотрели друг на друга. У них щёки и руки были в крови. В человеческой крови. Их глаза округлились, пальцы затряслись. В тот момент, когда их охватило коллективное безумие, они не понимали, что делают. Поняли лишь сейчас. А ещё поняли, что теперь вот так от одной лишь жажды и голода Гидры может быть съеден любой. В том числе, кто-то из них. Щупальце обмякло и упало.

Я только сейчас увидела, что Башня разрушена. Экран разбился вдребезги, из пульта повылетали кнопочки. Башня рухнула. Её тоже больше нет.