Лёха

И как-то посерьезнел после первого же боя, нутром почувствовав, что эта Беда – надолго и всерьез. И его, Семенова, на эту долгую и страшную работу должно хватить. Может, потому и держался. И когда соскребали из выгоревшего до голого железа кузова грузовика черные спекшиеся останки, по которым толком было не понять, что это, и только ослепительно-белые отломки ребер показывали, что это было раньше человеческим телом. Да еще поржавевшее уже железо токаревской самозарядки с порванным вздутым магазином подтверждало, что в кузове погиб такой же боец, как и они трое. И когда тянули к воронке трупы обгоревших танкистов, лежавших у странноватого танка с двумя башнями. И потом, когда нашли по запаху в жидких кустах двух сильно забинтованных покойников, у которых были странные дырки в груди.

И когда собирали остальных. Как окостенел Семенов, закаменело все внутри. Лёха толком ничего не выкопал – видно было, что потомок лопаты в руках не держал, пришлось самому взяться. Мертвых притащили к воронке всего одиннадцать человек, и пришлось покорячиться, чтобы они туда поместились – не хотели они укладываться ровно, торчали окостеневшими руками и ногами в разные стороны, особенно те, которые обгорели. Они были словно деревянные по твердости.

– Странно. Мало их, – сказал Жанаев.

– Ну, видно другие ушли или в плен попали, – отозвался Лёха.

– Ага. И даже пулеметы не сняли. Мне-то кажется, что их тут самолеты накрыли. Только не все понятно. Грузовики все в дырках от пуль и видно, что сверху прилетело, а танкиста гранатами забросали. Не с самолета же. И с этими двумя, – кивнул Семенов в сторону двух глянцево вздутых голых, черных, словно негритянских тел, на которых, кроме ботинок, не осталось никакой одежи – не пойму. Танк не горелый, а они перед танком валялись и вон как сгорели.

– Может, зажигательной бомбой? – просто чтобы не молчать, сказал Лёха. Он как раз тянул в яму за ноги одного из найденных в кустах – у белобрысого паренька была замотана бинтами почти все верхняя половина тела, и лицо тоже было забинтовано, только вот волосья и торчали.

– Ранеты они были. Их кончили, – проворчал Жанаев.

– Думаешь?

Азиат хмуро глянул на Лёху и ткнул пальцем в дырки на забинтованной груди трупа.

– Штык вот.

Семенов молча согласился – очень было похоже, что лежавших в теньке забинтованных парней прикололи штыком. Точно таким же, клинковым, как тот, что поблескивал на винтовке их конвоира. От такого открытия стало еще тошнее на душе. Почему-то вспомнилось, что когда взводный отправлял с попуткой раненых из их роты, то отдал сержанту Овчаренко свой пистолет. Тогда помогавший загрузить своих сослуживцев Семенов не обратил на это особого внимания, но вот Овчаренко намек понял: он из десятка раненых был в лучшей форме – мог даже ходить, да и рука правая у него была в порядке, и пистолет этот он старательно припрятал в карман шаровар. Видно было, что оба они – и взводный, и раненый сержант – поняли что-то такое, что Семенов стал осознавать только сейчас.

Например, то, что с оружием жить веселее. Оружия тут было в избытке – две танковые пушки, да несколько пулеметов, только вот ни в одном из трех танков, что тут стояли, не было ни одного патрона, самого завалящего. То оружие, что было в четырех грузовиках, сгорело, да и была там пара винтовок Мосина и СВТ. Наган танкистский с выбитым барабаном тоже никуда не годился. Оставались лопата и голые руки, но это было явно не то. Тем более что ослабли руки-то. Не кормили немцы пленных пока ни разу. И тут даже не сказать – хорошо ли было то, что занимались они тошной в прямом смысле работой, отбивавшей аппетит напрочь, или нет.

– Маленькие они какие, – передернувшись всем телом, сказал Лёха, завороженно глядя на лежащих в воронке.

– Понятно, обгорели же, – буркнул в ответ Семенов.

Ему такое еще не попадалось, чтоб живой человек превращался в дурно пахнущее обгоревшее бревно. Даже не бревно, а суковатое бревнышко, становясь размером с подростка. Отмахиваясь от остервеневших мух, стали сгребать землю с краев, присыпая тела. Получилось убого, потому как земли оказалось маловато, только-только присыпать, а остальную взрыв раскидал вокруг так, что не собрать.

Потом Семенов, ради того, чтобы хоть как-то обозначить могилу, оглянулся и, подойдя к ближайшему грузовику, потянул оттуда остов сгоревшей винтовки. Конвоир, до того сидевший в расслабленной позе, вскочил как ужаленный и, вскинув угрожающе винтовку, недвусмысленно рявкнул так громко, что из домика неподалеку выскочило аж двое немцев, без кителей и фуражек, но с оружием – оба с пистолетами.

Они удивленно посмотрели на конвоира, испуганного Семенова, выронившего себе под ноги горелое железо так быстро, словно оно еще было раскалено, и вдруг слаженно захохотали. Можно бы даже сказать, что и заржали. Один из них – тот, что постарше – сунул привычным жестом пистолет в здоровенную желтую кобуру, подошел поближе, поднял остов винтовки и что-то иронично сказал напарнику. Тот так же отозвался, непонятно что сказав. Конвоир почему-то взбеленился и явно начал ругаться, на что оба выскочивших из избенки только поучительно что-то ему говорили, словно бы снисходя до его уровня – так, как с дурачком неразумным разговаривают взрослые дяди (а конвоир действительно этим двум мужикам в сыны годился).

– Зачьем бинтофк? – спросил Семенова немец.

– Могила наверх, – безграмотно, как обычно говорят наши люди с иностранцами, коверкая слова, словно иностранец лучше понимать от этого станет, ответил Семенов и показал руками, как воткнул бы винтовку в землю.

– Тафай, тафай! На зторофье! – подмигнул ему германец и опять что-то пояснил своему приятелю. Тот лениво отозвался, отчего конвоир, разозлившись не на шутку, разразился длинной стрекочущей фразой. Семенов опасливо потянул винтовку к могиле, ожидая от долговязого конвоира окрика или чего-то еще подобного, но тот всерьез орал на своих соотечественников, а они только посмеивались, отчего пацан с винтовкой бесился еще больше. Все это очень не понравилось Семенову, который уже и не рад был, что затеял всю эту панихиду. Видно, что сопляк ничего двум взрослым дядям сам сделать не может, даже в перебранке они его умыли – значит, отыграется на пленных, такие всегда после проигрыша на слабых отыгрываются. А отыграться он может сурово: перестреляет – и всех дел. Их же никто не регистрировал еще, как пленных. Так что всякое может быть с неучтенкой-то, это Семенов и по довоенной жизни знал.

Между тем германские мужики что-то углядели в петлицах потомка, и один, не спеша, пошел в избушку. Второй, не торопясь, встал между разъяренным конвоиром и старающимися усохнуть до минимального размера пленными. Опять оба закартавили, загорготали – конвоир злобно, а мужик с трубкой спокойно, снисходительно и убеждающим тоном. Между делом мужик еще что-то крикнул своему приятелю, и тот согласно отозвался из домишки.

Появился он довольно скоро, таща в руках какую-то круглую коробчонку синего цвета и пару пачек папирос, тоже каких-то серо-синих. На этот раз и конвоир поугомонился и стал спокойнее, и мужики тоже сбавили ехидства. Видно было, что разговор пошел сугубо деловой, потом один из них вручил конвоиру пачки с папиросками – таких Семенов раньше не видел, да и надпись была странная – «Беломорканал».

Долговязый, правда, вроде как опасался чего-то, но недолго – видно, доводы были убедительными. Германцы дружно закурили, отчего конвоир еще больше помягчел, поговорили о чем-то, но уже спокойно, а тем временем общительный германец пожужжал и спросил у потомка, ткнув пальцем ему в петлицу:

– Замольет? Летатель?

Потомок сообразил сам, показал рукой, словно пишет и ответил:

– Писать. Бумаги. Финансы.

Германец понял, поскучнел, но его приятель пренебрежительно отмахнулся и потянулся рукой в шее потомка. Тот испуганно дернулся назад, но мужик с трубкой фыркнул что-то типа «тпру», и потомок застыл. Немец довольно шустро свинтил с голубой петлицы эмблемку с крылышками и винтом, аккуратно открыл свою круглую жестяную коробочку и достал оттуда лоскут бордовой ткани, богатой на вид – вроде как бархатной, на которой были прикручены всякие незнакомые значки, среди которых были и серебряные, и позолоченные, и всякие звездочки: четырехугольные, пятиугольные и шестиугольные, какие-то орлы – один вроде как польский, – бомбы, скрещенные ружья и всякое в том же духе. Германец поместил на лоскут рядом с рубиновыми звездочкой с пилотки и треугольничком с кубарем эмблемку ВВС и от удовольствия прищелкнул языком. Вот шпалы у германца тут еще не было, зато была эмблема бронетанковых войск – танчик.

Германец, не торопясь, сложил лоскут с тихо брякнувшими значками в коробочку, и оба пожилых германца с деловым видом вернулись в домик. И практически тут же вышли из него, застегивая ремни, поправляя мундиры и кепи, полностью изменившись. До того, в подтяжках и майках, вида они были такого разгильдяйского, домашнего даже, а теперь были одеты по форме, собранны и целенаправленны. Семенов не очень понял, что от них хотят, но когда немцы поманили рукой, он глянул в последний раз на могилу, воткнул в нее лопату, кивнул своим спутникам, и все вместе они подошли к раскрытым немцами вороткам сараюшки.

Там, в полутьме стояла древнего вида телега. Вышедшая из домишки тетка молча смотрела на то, как эту телегу по знаку ее постояльцев трое пленных потянули из сарая. Семенов ожидал, что тут же где-то и коняшка найдется, но тот, что с трубкой, махнул им рукой повелительно, и вместо коняшки телегу потянули пленные. Хорошо, что телега была легкой и шла без затирки, свободно. Вот только идти пришлось как-то странно, да и немцы вели себя так, словно делали что-то не слишком приличное. Во всяком случае, сторожко посматривали по сторонам и оба пожилых, и молокосос-конвоир. Тянуть телегу пришлось километра три, причем по какой-то полузаросшей стежке. Вышли к железной дороге – насыпь ее боец сразу увидел и понял, что это такое. Вдоль насыпи прошли еще сколько-то, пока не уперлись в кирпичный забор. Тут телегу велено было оставить, и все гуськом по густому бурьяну двинули вдоль забора по каким-то буеракам, скрытым в густой траве. Передний немец мусолил незажженную трубку, конвоир тихо ругался сзади, когда путался сапогами в траве.

Семенов заметил за забором крыши каких-то не то бараков, не то пакгаузов, и тут передний ловко нырнул в пролом, открывшийся в заборе. Ну, точно, склады какие-то, причем вроде бы этот немец тут не впервые. Пролезли внутрь, причем конвоир скребанул штыком о кирпичи, двое других германцев укоризненно на него уставились, и он, сконфузясь, снял штык и, не глядя, сунул его одним движением в болтавшиеся ножны. Приземистые здания грубой кирпичной кладки – точно, склады, причем сделанные так, чтобы можно было сразу грузить в кузова машин, специальные возвышения сделаны. Прошли мимо нескольких ворот, причем ведущий строго посмотрел на всех, приложил палец к губам и тихо прошипел что-то вроде «Псст!» Наконец, у ворот с надписью «18» и табличкой «Не курить» он остановился, ловко снял висячий замок, который только казался целым, а на деле был ловко сломан, и скользнул в щель между приотворенными створками.

Следом просочились все остальные. В полумраке были видны штабеля разных ящиков, немец уверенно прошел в глубину и тихо посвистел оттуда. Глаза у Семенова уже пообвыклись к полумраку, а вот шедший за ним потомок долбанулся об угол штабеля и зашипел от боли. Мужик с трубкой невозмутимо стоял у небольшого штабелька картонных коробок.

– Тафай – тафай! – сказал он и подмигнул.

Оказалось, что коробки хоть и большие, но легкие. Все взяли по одной и двинули обратно. Но у свежего пролома пожилые мужики оставили свои коробки и вернулись назад в склад, а конвоир, дотащив свою, остался у телеги. Таскать пришлось пленникам, впрочем, эта работа была куда легче, чем прошлые похороны, да и пахло из коробок душисто – хорошим табаком, отчего у Жанаева глаза возбужденно заблестели.

– Давай мала-мала? – спросил он.

– Нет. Не стоит, – возразил Семенов. Он приметил, что у бурята появилась противогазная сумка после того, как он лазил в двухбашенный танк. Судя по виду, там был не противогаз. В принципе, можно было бы по пути вскрыть одну из коробок и потянуть что-нибудь, папиросы очень пригодились бы. Но стоит германцам после погрузки снова обыскать красноармейцев – и получится тухло. К тому же конвоир маячил с одной стороны забора, а германец – тот, что значки и эмблемки собирал – с другой. Семенов решил не рисковать. Весь штабелек выволокли за пять ходок, к тому же пожилые в последнюю ходку прихватили два небольших, но тяжелых ящика. Когда телегу нагрузили с горкой и оттащили от забора в лесок, конвоир и впрямь снова обхлопал им карманы и залез в противогазную торбу.

И даже удивился, найдя там только несколько армейских ржаных сухарей, а не украденные пачки папирос. После этого он опять примкнул штык, и телегу покатили дальше. Впрочем, она не слишком потяжелела. Дотащили до деревеньки, втиснули телегу в сараюшку, закрыли дверцы.

– Карашо! – удовлетворенно сказал тот, что с трубкой, и выдал каждому пленному по папироске. Как раз в помятой пачке этого самого «Беломора» три штуки осталось. После этого германцы потеряли к пленным всякий интерес, занявшись обсуждением насущной проблемы дележа. То, что разговор шел на немецком языке, нимало не мешало понять это.

Трое пленных сели на край придорожной канавы. Жанаев раздал каждому по сухарю, захрустели всухомятку. Задумались.

– Черт, даже спичек нет, – грустно сказал Семенов.

Жанаев просящими глазами посмотрел на него и кивнул в сторону разговаривающих немцев. Те как раз дымили, словно паровозы. Хорошо еще, дымок в сторону сносило.

– Ну, попробуй. Только аккуратно! – скрепя сердце, согласился Семенов.

В общем, все обошлось хорошо: тот, что с трубкой, дал азиату прикурить, правда, когда тот развернулся идти обратно, конвоир все же дал куряке пинка под зад, и обратно Жанаев пришел прихрамывая. Впрочем, счастья это ему не слишком умерило. Лёха сидел очумелый, уставший до крайности, а Семенову уставать было нельзя. Не у тещи на блинах, а совсем наоборот – в плену. Опыта, конечно, тут никакого, но думать надо, здесь старшины нету, чтобы присматривал. И надо обязательно водичкой разжиться. И сейчас попить. Колодец с воротом был недалеко, только ведра там не наблюдалось, а пить уже давно хотелось.

Присмотревшись, Семенов нашел неподалеку на обочине пустую бутылку и пару пустых консервных банок. Ведро нашлось на одной из сгоревших машин, закопченное и простреленное, но для того, чтобы воды набрать и попить – сгодится. В танк уже не полезешь – конвоир опять занервничает, а если с ведерком до колодца, наверное, и не возразит. Потому Семенов медленно побрел до машины, а когда снял ведро и поставил его на землю – совершенно неожиданно увидел рядом с остовом грузовика, в пыли дорожной, перочинный ножик, который не стоило оставлять тут.

Притворился, что поправляет обмотки, незаметно сунул находку за обмотку, так же добрел и подобрал пустую бутылку с роскошной этикеткой, да и банки пустые тоже. Конвоир на минутку оторвался от разговора, посмотрел, но никак больше не прореагировал. И Семенов не спеша, чтоб зря не нервировать конвой, пошел к колодцу.

Менеджер Лёха

В жизни Лёха так не уставал. Никогда раньше. Думал, что пробежка с канистрами будет полным пипцом, ан оказалось, что еще хуже быть может. Ноги подгибались, руки тряслись, страшно хотелось пить, да еще и во рту было паскуднее, чем после дегустации напитка «Ягуар». Лёха как-то отупел и смяк.

Возможность сесть на край канавы была просто счастьем, и менеджер повалился чуть не со стоном, как мешок набитый… Черт его знает, чем набитый, голова была пустой и тяжелой, думать не хотелось. После того как стошнило, зубы неприятно скрипели, а ощущения передать было невозможно. А если учесть, что зубы он не чистил с того самого похмельного пробуждения, то букет ощущений тоже был совершенно новым. Азиат тем временем толкнул Лёху в бок и сунул ему в руку квадратный темно-коричневый сухарь. Совершенно механически Лёха стал его грызть, не чувствуя вкуса. Он словно выключился, хотя и смотрел, и слушал. И сухарь грыз вполне вроде нормально. Только вот чувствовал он себя как-то странно – не человеком, что ли. Не вполне мог понять, как это, но ощущал себя именно так. Не человеком. Это не то, что пугало, а как-то вымораживало все мысли.

Отстраненно, словно бы кино смотрел неинтересное, Лёха глядел, как спорят между собой немцы, как куряка Жанаев ходил прикуривать и как неугомонный Семенов начал зачем-то собирать всякий хлам с обочины дороги. То, что его спутники явно лучше него перенесли все пертурбации, немного удивляло, но не очень сильно, как совершенно неважное дело. А еще Лёха понимал, что его убьют. Это тоже было новым чувством. Особых эмоций понимание не вызывало – больно уж все было наглядным и простым. И пули, изрешетившие на его глазах токаря Петрова, и чужой штык, равнодушно колющий его, Лёхину, задницу, и эти мертвяки.

Нет, разумеется, в интернете доводилось видеть всякое, да и по телевизору показывали разное, так что сначала Лёха был совершенно уверен, что ничего в нем не дрогнет, но вот столкновение с таким реалом и всеми его реалиями с легкостью опровергло эту уверенность. Картинки на экране монитора хоть и были жуткими в подробностях, все же не пахли, с них не летели мухи и не сыпались опарыши. А самое главное – там были совершенно посторонние люди, и любому сидящему за компом было ясно: то, что на экране – это где-то очень далеко. И надо чудовищно постараться, чтобы попасть в такое место, где тебя заживо сожгут, деловито и весело, или будут с шуточками отрезать голову. И вот он не старался – а именно попал.

И сегодняшние отвратительные трупы были совсем недавно нормальными живыми людьми. А теперь они – омерзительная падаль. И самое главное – ничто не мешает и его сделать такой же подгнившей жутью. Пристрелить, заколоть штыком, сжечь. Причем тот, кто это с ним сделает, будет так же рад и спокоен, как… Да как был рад и спокоен сам Лёха, когда мочил импов, некронов, вортигонтов или зомби в компьютерных игрушках. Ему ведь по сюжету надо было их ликвидировать, и переживать по поводу очередного грохнутого хедкраба даже и в голову не приходило. Такая мысль даже как-то удивила Лёху. Оказаться в шкуре монстрика из игры, но в реале… Опять замутило.

Подошедший дояр что-то сказал, потом потряс Лёху за плечо, еще посильнее, а потом врезал мыслителю пару затрещин. Посмотрел пытливо и вдумчиво, словно художник на картину, и влепил еще подзатыльник. Не больно, но как-то отрезвляюще.

– Не раскисай! – строго велел Семенов. – Ты как – в себя пришел, или добавить?

– Пришел, – пролепетал Лёха.

– На-ко вот, водички попей – велел красноармеец и подал мятое и покрытое гарью тяжелое ведро. Из него через дырочки лились струйки, но наполовину оно было заполнено холодной водичкой. Лёха жадно присосался, чувствуя, что с каждым глотком ему становится все лучше и лучше, словно запыленные мозги протирают ласково влажной мягкой тряпочкой. Еще ему совершенно некстати подумалось, что вот так запойно сосали свою любимую жидкость вампиры в играх и фильмах и, налакавшись досыта, он передал обратно сильно полегчавшее ведерко уже с улыбкой, посмеиваясь над собой: «Тоже вампир нашелся! Прокусил жестяное ведро и напился до отвала воды! Вампир – веган!»

Семенов приложился тоже, стараясь, чтобы капавшая вода не мочила зря обмундирование, потом протянул емкость кайфующему от папироски азиату. Пока Жанаев хлебал воду, бывший пулеметчик старательно обрабатывал консервные банки, камешком ровняя края и отогнутые крышки, чтобы зазубрин не осталось. Сходил еще раз за водой, и на этот раз, словно спохватившись, все трое помыли руки и лица, с чего вообще-то надо было начать. Потом еще попили. Немцы, видно, порешали все дела и теперь сидели и болтали в тенечке. Пользуясь перекуром, словно чувствуя, что такая благодать ненадолго, Семенов еще раз притащил воды, и теперь все трое напились впрок, про запас. А дояр еще и в бутылку воды набрал. Лёха, уже немного пришедший в себя, сильно удивился, прочитав надпись на этикетке. Взял мокрую бутыль в руки, убедился, что не ошибся, покачал головой.

– Ты чего? – тихо спросил Семенов.

– Коньяк Хеннеси, – так же негромко ответил ему Лёха. И поняв, что для крестьянина это ровным счетом ничего не значит, добавил:

– У нашего гендира любимый напиток. Ну, то есть директор наш такой коньячок пил. Сохранилась, значит, фирма.

Потом Лёха подумал, что уже много чего такого знакомого видал тут за последнее время – начиная со звезды «Мерседеса» и кончая этой бутылкой и жестяной синей коробочкой от крема «Нивея», в которую немец уложил свои затрофееные значки и эмблемки. Практически такая же баночка стояла у Лёхи на полке шкафчика в ванной. Куда как знакома. И папиросы «Беломор», кстати, тоже знакомыми показались. Хоть картинка и другая немного, но, в общем, пачка угадывается с первого взгляда.

Семенов пожал плечами. Ему явно было безразлично, что какой-то мужчина в будущем будет пить такой коньячок. Вот то, что после обыска у них имущества совсем не осталось, и даже фляжек нет, беспокоило его куда больше – это даже Лёха видел. Глянув, как там немцы – не смотрят ли за ними, Семенов аккуратно вытянул из-за обмотки ножичек, раскрыл его и попросил Лёху сидеть смирно, не ерзать.

– Ты чего? – удивился попаданец.

– Думаю спороть с тебя эту птичку. Не стоит сильно выделяться, – ответил тот и аккуратно стал подпарывать нитки. Через минуту тканая эмблема была уже сунута Лёхой в карман гимнастерки.

Оказалось, что очень вовремя. В скором времени подкатил запыленный грузовичок – не тот, на котором их сюда привезли, а другой, побольше размерами. Шофер окликнул конвоира, тот подошел к нему, о чем-то они перемолвились, и конвоир недвусмысленно показал пленным на кузов. Ведро Семенов хотел было забрать с собой, но германец это строго воспретил, пуганув дояра штыком. Сидеть опять пришлось на полу. Толком Лёха не видел, куда их везут, только вроде как туда же, откуда они эти папиросы приволокли. Но вдруг машина тормознула, кто-то начал резко и достаточно злобно разговаривать с шофером, в светлый проем накрытого брезентом кузова вслед за этим вперся невнятный персонаж – немец в каске и со странной бляхой на груди – здоровенной, с золоченым орлом, на грубой цепи и с бросившейся в глаза надписью «Feldgendarmeriе». Когда он взялся левой рукой в перчатке за борт и заглянул в кузов, на рукаве оказалась видна та же надпись, вышитая на черной ленточке, а чуть повыше Лёха обнаружил похожую на его споротую эмблему – только у немца птичка была победнее, и вроде как это был все тот же орел, что и на груди справа, только с веночком. Новый персонаж не торопясь оглядел пустой кузов и что-то иронично спросил у напрягшегося конвоира. Тот несколько испуганно отрапортовал. Выпалил он так быстро, что и разобрать ничего не удалось.

Стоящий у машины фрукт с бляхой на груди по-прежнему ехидно что-то заявил, на что конвоир рявкнул:

– Jawohl! – и вроде как облегченно перевел дух.

В ответ человек с бляхой отошел не спеша в сторону и разрешающе махнул шоферу рукой в перчатке. Машина тут же тронулась и поехала дальше.

– Хрена вам с маслицем, а не склады воровать, – тихо-тихо, на пределе слышимости, прошелестел сидевший рядом с Лёхой Жанаев. Лёха только моргнул в ответ, потому как конвоир, и до того не выглядевший добродушным, зло нахохлился и всем своим видом выражал недовольство случившимся обломом. Между тем колеса прогромыхали явно по железнодорожному переезду, пошли какие-то домишки, заборы, сады, несколько раз, кроме немецких солдат, которых стало как-то много попадаться, мелькнули и гражданские люди.

Вскоре машина остановилась, конвоир вылез из кузова и молча кивнул сидящим – дескать, выметайтесь. Пленные вылезли по возможности быстро и оказались на перекрестке не то крупной деревни, не то и села, но присматриваться было некогда, потому что конвоир повелительно рыкнул и показал глазами, куда двигать. У одноэтажного домика на земле сидело человек сорок – пятьдесят в обмундировании РККА. Семенов сообразил первым и потрусил к ним, за дояром поспешил и Лёха с азиатом. Мельком оглянувшись, Лёха убедился, что конвоир остался у машины, а за всей этой кучкой пленных вроде как и не наблюдает никто, благо немецких солдат и офицеров сновало по улицам много – можно сказать, что они тут кишмя кишели.

Пленные сидели плотно, и Семенов почему-то, не раздумывая особо, уселся с краю. Жанаев и Лёха плюхнулись рядом с ним. Завертели головами.

– Дешево отделались, – сказал Лёха своим соседям.

– С чего бы? – отозвался Семенов.

– Я думал, нас этот сукин сын обязательно или пнет, или еще что выдумает. А обошлось.

– Болит задница-то? – невесело усмехнулся дояр.

– Угу, – признался Лёха. Сидеть было неудобно, штык все-таки не майская роза, и пара уколов была не просто царапинами, как ощущал попаданец.