Английская поэзия: светские иконы прошлого

Ещё из примечательного: один год, а именно в 1799 году, Кольридж обучался в Гёттингенском университете в Германии, едва ли не главном западном центре тогдашней учёности. Вы наверняка помните характеристику Ленского в «Евгении Онегине».

В свою деревню в ту же поруПомещик новый прискакалИ столь же строгому разборуВ соседстве повод подавал:По имени Владимир Ленской,С душою прямо гёттингенской,Красавец, в полном цвете лет,Поклонник Канта и поэт.15

Кольридж тоже становится поклонником Канта и, как говорят, проповедует его идеи до конца жизни, вопреки тому, что английский интеллектуальный климат того времени с его сухим эмпиризмом не очень благоприятен для распространения кантовских идей…

Вообще, Кольридж – это профессиональный интеллектуал широкого профиля: поэт, критик, публичный лектор, переводчик (в частности, он перевёл «Фауста» Гёте, и по поводу его перевода в западной литературной традиции существует отдельный большой спор под названием Faustus 1821 controversy. Смысл спора – в том, действительно ли текст «Фауста» 1821 года, появившийся в анонимном издании, принадлежит именно английскому поэту – но об этом как-нибудь в другой раз.) Он – человек универсальной широты ума, которая была возможна и естественна в XVIII и XIX веке, но представителей которой в XX веке и тем более в нашем можно пересчитать по пальцам. Сегодняшние философы не пишут стихотворений, а сегодняшние поэты едва ли могут связно изложить идеи Канта. И это грустно, правда?

Кстати, мне приходит на ум, что едва ли не единственным исключением в современном интеллектуальным поле России является Виктор Пелевин: в «Священной книге оборотня» он довольно связно излагает некоторые идеи ирландского философа XVII века Джорджа Беркли, а для романа Empire V пишет своего бессмертного «Стаса Архонтофф», который начинается вопросами к Начальнику Мира («Начальнегу Мира») о том, почему его ладан курится «бин серой», а также о том, кто – бенефициары («Бени, Фицы, Ары») пира.16 Слово «бессмертного» выше всё же употреблено с некоторой иронией. Хотя кто же знает – может быть, именно это стихотворение некий будущий исследователь русской поэзии включит в свой экземплярный курс. В конце концов, оно явно дышит духом «Легенды об Антихристе» Владимира Соловьёва, и здесь безусловно есть о чём подумать…

Возвращаясь к универсальной широте ума, я хотел бы спросить вас: почему в нашем веке такая широта стала невозможной или почти невозможной? Что наша цивилизация должна сделать для того, чтобы появлялись люди образца Кольриджа, Михаила Ломоносова или Павла Флоренского? Я уже слышу ваши мысленные крики, первый из которых – «Выбросить сотовые телефоны в мусорную корзину!» Очень разумная мысль…

Вот, пожалуй, и всё, что приходит мне в голову при разговоре о биографии Кольриджа – повторно отсылаю тех, кто хочет знать о нём больше, к сетевым или любым иным справочникам. Жизнь профессиональных интеллектуалов редко богата внешними событиями – основные события происходят у них в голове. Об одном из таких событий мы и будем сейчас говорить.

Небольшое отступление: моя подборка текстов для этого курса может казаться странной и произвольной, не всегда показательной – но в отношении Кольриджа это безусловно не так. Его «Кубла-хана» с завидным постоянством включают в самые разные хрестоматии и списки вроде «Сто самых важных стихотворений» на английском языке. Свежий пример – это «Поэтические хиты» за авторством Джошуа Вайнера (англ. Joshua Weiner): список всего из двадцати наименований,17 который я нашёл на сайте poetryfoundation.org вчера вечером. «Кубла-хан» в этом списке есть – за почётным вторым номером. Скажу вам больше: Джон Ливингстон Лоуз (англ. John Livingston Lowes, 1867 – 1945), американский критик и литературовед, вообще считал «Кубла-хана» одной из двух величайших поэм, когда-либо написанных на его родном языке (вторая, если кому-то интересно – это «Кристабэль»).

Замечаю, что все такие списки имеют над нашими умами большую власть. Мы не доверяем собственному эстетическому чутью, своей интуиции – но охотно верим мнению какого-то американского литературоведа, про которого услышали первый раз в жизни: ведь он же профессионал, у него есть диплом, и ему в самой известной сетевой энциклопедии посвящено целых три страницы. Это – ненормальное положение вещей, и я, разумеется, хочу спросить вас: почему оно ненормально?

Итак, «Кубла-хан». Не откладывая в долгий ящик, приведу перевод этой поэмы за авторством Константина Дмитриевича Бальмонта (один из немногих, которые я могу невозбранно использовать в этом издании, ведь поэт умер в 1942 году).

Кубла Хан,или Видение во снеВ стране Ксанад благословенной‎Дворец построил Кубла Хан,Где Альф бежит, поток священный,Сквозь мглу пещер гигантских, пенный.‎Впадает в сонный океан.На десять миль оградой стен и башенОазис плодородный окружён,Садами и ручьями он украшен,В нём фимиам цветы струят сквозь сон,И древний лес, роскошен и печален,Блистает там воздушностью прогалин.Но между кедров, полных тишиной,Расщелина по склону ниспадала.О, никогда под бледною лунойТак пышен не был тот уют лесной,Где женщина о демоне рыдала.Пленительное место! Из него,В кипеньи беспрерывного волненья,Земля, как бы не в силах своегоСдержать неумолимого мученья,Роняла вниз обломки, точно звеньяТяжёлой цепи: между этих скал,Где камень с камнем бешено плясал,Рождалося внезапное теченье,Поток священный воды быстро мчал.И на пять миль, изгибами излучин,Поток бежал, пронзив лесной туман,И вдруг, как бы усилием замучен,Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,В безжизненный впадал он океан.И из пещер, где человек не мерялНи призрачный объём, ни глубину,Рождались крики: вняв им, Кубла верил,Что возвещают праотцы войну.‎И тень чертогов наслажденья‎Плыла по глади влажных сфер,‎И стройный гул вставал от пенья,‎И странно-слитен был размер‎В напеве влаги и пещер.‎Какое странное виденье —‎Дворец любви и наслажденья‎Меж вечных льдов и влажных сфер.‎Стройно-звучные напевы‎Раз услышал я во сне,‎Абиссинской нежной девы,‎Певшей в ясной тишине,‎Под созвучья гуслей сонных,‎Многопевных, многозвонных,‎Ливших зов струны к струне.‎О, когда б я вспомнил взоры‎Девы, певшей мне во сне‎О Горе святой Аборы,‎Дух мой вспыхнул бы в огне,‎Всё возможно было б мне.‎В полнозвучные размеры‎Заключить тогда б я мог‎Эти льдистые пещеры,‎Этот солнечный чертог.Их все бы ясно увидалиНад зыбью, полной звонов, дали,И крик пронёсся б, как гроза: —Сюда, скорей сюда, глядите,О, как горят его глаза!Пред песнопевцем взор склоните,И, этой грёзы слыша звон,Сомкнёмся тесным хороводом,Затем что он воскормлен мёдомИ млеком Рая напоён.18

«И что же здесь такого, – спросите вы меня, – что позволяет включить этот текст в перечень „Двадцати величайших поэтических шедевров на английском языке“»? Этот текст – текст перевода – боюсь, ни в какой перечень включать не стоит, если только мы не говорим о перечне переводческих неудач. Звучит грубо, да и вообще переводчик не должен критиковать своих собратьев, но, приняв грех на душу, скажу: перевод Бальмонта – фиаско. Фиаско, несмотря на то, что лучшего перевода «Кубла-хана» на русский язык не существует, и я говорю Бальмонту искреннее спасибо за то, что он его выполнил – иначе мне было бы нечего прочесть вам: я едва ли справился бы с переводом лучше.

Если слово «фиаско» кажется слишком сильным, то приведу другое сравнение: этот перевод похож на один из древнерусских храмов, который рассыпался бы в результате, скажем, землетрясения, а после был бы из отдельных камней и фрагментов собран вновь, но собран одним из современных архитекторов, по совместительству «эффективным менеджером», получившим диплом master of business administration и прагматически соизмеряющим затраты с конечным результатом, то есть собран примерно, наобум, как получится. В результате резные изображения оказались бы произвольно рассыпаны по всей поверхности, а места, которые не удалось бы найти, были бы заменены свежими вставками из пластика или уж, так и быть, из композитного материала. Это – моё личное впечатление от текста Бальмонта, вы, разумеется, имеете право со мной не соглашаться.

Отступление первое. Чтобы не быть голословным, я выделил в русском тексте четыре вида переводческих изъянов – хоть, повторюсь, поиск таких изъянов и является неблагодарным делом. Те, кто не заинтересован в чисто технических подробностях, могут при чтении опустить этот блок, а я с некоторой вероятностью опущу его в устном варианте лекции. Вот список того, что не было никакой необходимости допускать – даже такому крупному поэту, как Бальмонт:

1. Лишние строки

2. Лишние слова

3. Искажение смысла

Ниже – краткое пояснение по каждому пункту.

Лишние строки могут в переводе существовать, если они оправданы. Очевидно, что слова в разных языках – разной длины, оттого требование эквилинеарности (то есть равного числа строк) переводчику удаётся выполнить не всегда, и ещё Корней Чуковский, один из создателей советской переводческой школы, справедливо писал о том, что не следует придерживаться этого требования любой ценой, не стоит совершать насилие над текстом. И всё-таки в оригинале «Кубла-хана», пятьдесят четыре строки, а в переводе – шестьдесят восемь (!). Особенно характерно здесь начало третьей строфы – воспоминание об Абиссинской деве. В оригинале это воспоминание содержит десять строк. У Бальмонта десять превращаются в шестнадцать (!). Для наглядности сопоставим оригинал и перевод ниже, выделив жирным курсивом все строки, которые в оригинале не содержатся (лишние слова выделены обычным курсивом). В угловых скобках указаны номера строк оригинала, в квадратных – они же, вернее, их соответствие по смыслу строкам перевода.

Таблица 1. Сопоставление оригинала и перевода третьей строфы «Кубла-хана»

Вот они (см. таблицу) – те самые «свежие вставки из композитного материала» в храме десятого века. Они добавлены, вероятно, ради изящества, они подсказаны эстетическим чувством – но оригинал имеет другую эстетику. Он – упруг, отчётлив, магичен, звучит как заклинание. При добавлении дополнительных красивостей это заклинание теряет всю свою силу.

Более того, даже в этом коротком сопоставлении сразу обнаруживается и второй огрех перевода: лишние, ненужные слова. Эти слова искажают настроение оригинала, подменяя его настроением переводчика. Гусли, к примеру, не являются сонными, и вообще в английском тексте нет никакого сна и сонливости. Картина, которую видит его читатель – это картина, залитая солнцем, или, по крайней мере, изображение с яркими контрастами. Перевод изобилует «сном», «печалью», «туманом» и «мглой».

Но, что более важно – лишние слова и целые строки искажают смысл. В только что разобранном отрывке дева не является «нежной», а хан при воспоминании о ней вовсе не «вспыхивает в огне»: такое прочтение снижает эту поэму до любовно-эротической. Хан вовсе не собирается «заключить» разрушенный дворец «в полнозвучные размеры», что бы это ни значило. Он хочет воссоздать свой дворец в воздухе посредством музыки — и это могло бы у него получиться, если бы он вспомнил песню (мелодию) Абиссинской девы, а вовсе не её взоры (или какие-то иные аппетитные достоинства). Хубилай у Кольриджа вовсе не заявляет, что ему при этом, словно некоему супергерою из дешёвого блокбастера, лишённому женской ласки, оказалось бы «всё возможно». У хана, вопреки Бальмонту, нет в оригинале никакого стремления заново творить льдистые пещеры: они не им были созданы, они не разрушены в результате катаклизма – и это именно пещерные льды (вместе с обломками горной породы) уничтожили его летнюю резиденцию!

За рамками отрывка имеются ещё два важных искажения. Дворец хана не является «чертогами любви и наслаждения» – по крайней мере, в оригинале об этом нигде не сказано прямо. Наконец, Бальмонт опускает два слова, которые толпа воскликнет при виде фигуры Питавшегося медвяной росой и молоком рая. Эти слова – Beware! Beware! – то есть «Берегитесь!» или даже «Бойтесь!». Без этого «Бойтесь!» священный ужас оригинала превращается в любопытство мещанина: пресыщенной Саломеи, которая уж и не знает, каким новым пророком ещё себя развлечь.

Найдём и извинение для переводчика. Вероятно, Константин Дмитриевич был захвачен магией звучания стиха, его чисто эстетической стороной – и решил, что одна магия вполне заменима другой, а его собственная окажется не хуже. О вкусах, как известно, не спорят: кому-то мил поп, кому попадья, а кому свиной хрящик – и всё же нельзя тексты, полные глубокими смыслами и символами, которым сам автор не вполне является хозяином, переводить примерно, «на глазок». Неудивительно, что русскому читателю в итоге мало известен «Кубла-хан»: если он на слух неотличим от «Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих»19, не возникает желания его читать, и сложно убедить себя, что перед нами – поэтический шедевр.

Так или иначе, мы услышали (или прочитали) текст. Что бросается нам в глаза? Ноктюрнальный, ночной, даже сновидческий характер этого текста – что совершенно неудивительно, зная историю его создания.

В предисловии к «Кубла-хану» – поэт решил опубликовать его только в 1816 году под влиянием Байрона, то есть спустя почти два десятилетия после написания – Кольридж рассказывает, что за день до создания поэмы он читал «Паломников» Сэмюэла Пёрчеса (англ. Samuel Purchas, 1577 [прим.] – 1626) – то самое место, где Пёрчес цитирует Марко Поло, проведшего несколько лет при дворе монгольского хана Хубилая (1215 – 1294). Вот, собственно, откуда взялось имя «Кубла»: так «Хубилай» звучит на английском языке. При этом – так уж вышло, «так совпало», пользуясь уже рассказанным анекдотом – поэт принял «два зерна» опиума. (Одно «зерно» [англ. grain], как говорит словарь, равняется 64,79891 миллиграммам, итого речь шла о примерно десятой части (0,13) грамма. Про этот несчастный опиум я собираюсь поговорить отдельно, а сейчас только отмечу, что в XVIII веке он был самым обычным, законным, общеупотребительным лекарством, и Кольридж, по собственному свидетельству, использовал его в тот день, чтобы остановить развивающуюся дизентерию. Некоторые биографы считают, что именно пристрастие к наркотику свело его в могилу. Думается, что это не совсем правда: опиум, безусловно, мог сократить годы его жизни, и всё же поэт умер от болезни лёгких в возрасте шестидесяти одного года – почтенный возраст, особенно по меркам XVIII века.)

Во сне Кольридж ясно увидел текст длиной двести или триста строк. Сразу после пробуждения он начал его записывать и сумел записать около тридцати – когда его отвлёк пришедший в Эш Фарм по какому-то делу «человек из Порлока» (с соседней фермы). Если вам интересно, то отмечу, что в английском языке с той поры появилось расхожее выражение «человек из Порлока», оно обозначает крайне неуместное внешнее вторжение, которое рушит все наши планы.

Вернувшись к работе над текстом, Кольридж к своей крайней досаде обнаружил, что помнит свой сон только приблизительно, а от поэмы – лишь восемь или десять отдельных, не связанных между собой строк.

(«Если и есть в истории литературы человек, которого следовало бы повесить, растянуть на дыбе и четвертовать, – говорил своим студентам уже упомянутый нами Лоуз, – это тот самый деловой человек из Порлока».20 )

Всё это очень правдоподобно: любой, кому снились подобные сны, знает, что их нужно записывать сразу, ни на что не отвлекаясь. Тем не менее, ряд литературоведов до сих пор считает, что всё предисловие к «Кубла-хану» – не более чем мистификация, которую поэт сочинил, чтобы оправдать фрагментарность и причудливость своего текста. В защиту мнения приводятся самые разные аргументы, например, то, что «Паломники» Пёрчеса – книга формата in folio (примерно тридцать на сорок восемь сантиметров) толщиной около тысячи страниц, которую было бы неудобно возить с собой в путешествиях и которая почти наверняка бы не нашлась на отдалённом хуторе.

Если даже это и так, то перед нами – одна из самых известных мистификаций и, может быть, самое известное авторское предисловие к поэтическому тексту. В пространстве английской литературы, должны мы добавить – хотя, к примеру, шотландский литературовед Розмари Эштон (англ. Rosemary Ashton, род. в 1947 году) опускает определение «английской»: для неё это просто-напросто «самое знаменитое, хоть и не самое точное, предисловие в литературной истории».21 Что ж, каждая культура страдает от своего этноцентризма, и английская, конечно, не является исключением.

Вообще, кажется, ни один сколько-нибудь значимый англоязычный критик за последние полвека не упустил это предисловие к «Кубла-хану» из виду. Например, Кэтлин Уилер (англ. Kathleen Wheeler) считает, что оно, вопреки тому, чем кажется – а кажется оно сухим отчётом о реальном факте – является высокохудожественным произведением.22 «Художественным» здесь, вероятно, означает «выдуманным», «сочинённым»? Чарльз Рзепка (англ. Charles Rzepka) так и вовсе заявляет со всей определённостью, что оно, предисловие, рассказывает вовсе не про историю создания конкретной поэмы. Это – описание поэзии вообще, миф о творении, о том, как божественное повеление преобразует Слово в мир.23 Вашему покорному слуге думается, что всё это, конечно, не так: подобные рассуждения будто нарочно показывают нам, как легко филолог вне зависимости от своей национальности может заблудиться в трёх соснах. Если и есть в этих рассуждениях какая-то правда, то ровно столько, сколько опиума Кольридж принял накануне написания текста: одна десятая грамма.

Но как бы там ни было, предисловие к поэме вызывает вопросы – и эти проблемные вопросы встают перед нами в полный рост. Я позволю себе их обозначить, но не будут торопиться с ответом. Вот эти вопросы.

Что есть поэзия (и в чём – специфическая задача поэта)? Судя по предисловию, она – совсем не то, чем нам кажется. («Поэзия – не то, совсем не то, что свет // Поэзией зовёт»24, говоря словами Бунина.) Если принимать предисловие за чистую монету – а мы склоняемся так и поступить, – функция поэта сводится к улавливанию мыслей и образов из других миров. Поэт – не создатель, а транслятор. Но чего стоит тогда вся поэтическая премудрость древности и современности? Нужно ли изучать нормы стихосложения, если можно всего-навсего заснуть, приняв одну десятую грамма опиума, и проснуться с готовым шедевром?

Насколько оправдано использование наркотических средств в творчестве? Этот вопрос – очень тонкий, деликатный, тот, на котором нужно ставить маркировку «18+», или «21+», или даже «40+». Пифии – путём вдыхания ядовитых испарений, античные поэты – посредством вина, а Кольридж – посредством опиума раскрывали свои двери восприятия, предположительно, иных миров. Мы с вами, уважаемые слушатели и читатели, с высочайшей вероятностью ничего такого в себе не откроем, хоть даже упьёмся до ризоположения, а только непоправимо навредим своему физическому и душевному здоровью. Вот поэтому законы почти в любой стране и запрещают использование всяких таких «субстанций» – и, конечно, правильно делают, только вот, если бы эти законы существовали бы уже в XVIII веке, английская литература потеряла бы «Кубла-хана».

Кстати, за использование наркотиков ратовал, кроме прочих, Олдос Хаксли, а также интересный и противоречивый персонаж по имени Джон Каннингэм Лилли (англ. John Cunningham Lilly, 1915 – 2001) – последний даже предлагал давать наркотические вещества дельфинам как иной разумной расе. Упоминаем об этом в качестве справки.

Отступление второе. Мы не сумеем верно осмыслить употребление английскими поэтами-романтиками «веществ, вызывающих привыкание», если не поймём их психологию, их мировоззрение – а это мировоззрение фундаментально противоположно мировоззрению современного человека-потребителя с его узким умственным горизонтом, нелепой сосредоточенностью на самом себе и болезненной манией величия. Романтики видели себя священнослужителями Поэзии, воинами Поэзии, если угодно, мучениками Поэзии. Почему? Потому что для них Поэзия была способом разговора о Трансцендентном, то есть безусловной реальностью, возможно, единственной подлинной реальностью. Понимали ли они, что длительное употребление «лекарств», в кавычках или без, вредит их здоровью? О, почти наверняка – крайне высокомерно с нашей стороны считать этих спонтанных мистиков, философов и людей энциклопедического ума глупее нас. Но для них вред, причинённый собственному здоровью, был ничтожен, если на другой чаше весов лежало прикосновение к источнику Поэзии, возможность более углублённого творчества, то есть, в их системе координат, безусловное благо. Именно так, а не с узколегалистским мышлением XXI века, и следует подходить к «двум зёрнам» опиума и любым похожим случаям.

Нужна ли человечеству вообще поэзия (и, шире, любое искусство), не осмысленная дневным, рациональным рассудком? Вот, перед нами лежит текст «Кубла-хана», но мы не знаем достоверно, что он означает. И если бы только мы! Уже целые поколения литературоведов сломали о нём копья.

Доступна ли вообще переводу литература ноктюрнального, сновидческого характера?

Действительно ли эта поэма – об историческом Хубилае, или его имя – только повод сказать о чём-то другом? Вообще, как толковать все эти диковинные названия из текста – Ксанаду, Альф, Абора? Разумеется, исследователи давным-давно установили, что Ксанаду (также Чианду, современное название – Шангду) – провинция в Китае, Абора – это гора Амара в Эфиопии, которая в настоящее время называется Амба Гешен, Альф – Альфей, речное божество в греческой мифологии, и пр. Но где Китай, где Эфиопия и где Греция?

А вот самый важный вопрос. Как же всё-таки толковать этот поэтический текст? Если допустить, что отдельные образы – метафоры, то чем или кем являются

(1) сам хан Хубилай,

(2) его дворец,

(2) разрушительный поток,

(3) женщина, плачущая о своём демоническом любовнике,

(4) война, предсказанная предками,

(5) Абиссинская дева,

(6) подземные пещеры и льды в них,

наконец,

(7) безымянный «он» в самом конце поэмы?

(Кстати, вот ещё вопрос вдогонку. Отчего толпа при виде «его» кричит «Берегись»? )

Толкования множественны и придуманы задолго до нас. Статья о поэме «Кубла-хан» в английской версии Википедии состоит из семнадцати страниц (для сравнения: статья об Андорре, которая, на минутку, является реально существующей страной, а не произведением чьего-то воображения, всего только в два раза больше по объёму). Поверьте, что едва ли не половина энциклопедической статьи под заголовком Kubla Khan посвящена именно толкованию текста, причём не просто толкованию, а толкованию в разные периоды британского литературоведения. Предлагается, в частности, видеть в сюжете стихотворения метафору творчества вообще, верней, двух видов творчества: рационального (дворец) и спонтанного (разрушительный поток). Дева с гуслями при таком прочтении становится, к примеру, Мнемозиной, богиней памяти, олицетворённой суммой человеческого опыта. Поэт отрывается от человечества тем больше, чем больше поднимается ввысь по ступеням своего субъективного творчества (отсюда и крики «Берегись!» или «Бойся!»). Нравится ли вам это толкование? Чем – или, напротив, чем оно вам не нравится?

Также справедливо говорится о связи поэмы с кругом образов «Потерянного рая» Мильтона и др.

Дальше – ключ, который для расшифровки текста предлагает ваш покорный слуга. Если кому угодно позволяется толковать «Кубла-хана» как угодно, то, наверное, разрешается это и нам. «Дважды два, – сказала черепашка, – дайте и мне чего-нибудь поесть». Наш ключ – ниже уменьшенным шрифтом.

Хан – древнее священство или вообще человечество,

дворец – первоначальное рационально-справедливое устройство общества, теократии древности,

поток – разрушительное стихийное начало внутри человека, возможность выбора в пользу зла,

пещеры и льды – материальная природа (а также материалистические учения),

война – социальные столкновения, революции, войны в прямом смысле слова, любое страдание жизни на земле,

Дева с гуслями – женский аспект божества: Изида египтян, Праджня Парамита буддистов, «госпожа Философия» Боэция, София Владимира Соловьёва, «Моя прекрасная леди» Аллена Гроссмана – а также возможность индивидуального восприятия,

«Он» – сам хан в конце пути: преображённое человечество.

Очевидно, что такой ключ совершенно произволен (как, наверное, и любые другие). Но, если пользоваться им, мы приходим к тому, что возможность коллективного усовершенствования для человека закрыта, разрушена его собственной стихийной природой, собственной потенциальностью зла. Следствием является Война: социальные столкновения, революции, войны в прямом смысле слова и вообще любое страдание жизни на земле. Тем не менее, индивидуальное сознание Высшего начала, индивидуальное продвижение по пути премудрости всё ещё способно воссоздать путём подражания ему, хоть и только в воздухе, то есть в нашем уме, дворец духовного царства. Человек, совершивший это преображение внутри себя, безнадёжно теряется для общества, становится кем-то вроде опасного больного и окружается тройным кругом (непонимания).