Через пару минут он вышел в отцовском тулупе и валенках, и мы уселись на лавочке. Первая сигарета показалась сладкой и ароматной. Мы сплевывали и говорили о… девочках.

– Ты знаешь, – рассуждал Мишка, – вот посмотришь на красивую девку: лицо, фигурка, ножки – у-у-у! – и он сделал воздушный поцелуй. – А потом представишь, как она сидит в туалете – и все!

– А меня другая мысль достала: почему у каждого человека, например, два уха? Мне даже смешно стало – будто кто-то сидит и штампует всех подряд: два уха, нос, рот – все одинаково, под расчет… Вся наша жизнь наперед расписана, и ничего не изменишь!

– Да, мы с Лерой договорились после школы пожениться… Учиться пойдем на дневное, а, если дети появятся, перейдем на вечернее или заочное. Работать будем на заводе – там квартиру быстрее дают… Она двоих детей хочет.

– А ты сколько?

– Как масть пойдет, – засмеялся Мишка.

– А я и не знал, что вы встречаетесь. Лера с Юлей дружит.

– Это ж она нас и свела… Знаешь, главное, чтоб до тебя девка ни с кем не сношалась – тогда она будет только твоя. Я поэтому решил с Лерой сейчас закрутить, а то потом поздно будет. Скоро, наверное, с детского садика начнем невест выбирать.

– Да ладно, – протянул я.

– А чего? Вон Юлька уже давно сношается.

– Кто тебе сказал? – выдавил я из себя как можно спокойнее, хотя мою бледность скрыла только темнота.

– Знаю… С одним приезжим… Что-то отмечали в компании, и она сама захотела…

Внутри меня все окончательно обрушилось и завалилось обломками…

Мы снова закурили, и Мишка стал показывать, как пускают дым кольцами:

– Учись, – сказал он и, сделав рот, как у рыбы на песке, стал выдыхать горлом…

– А я думаю, кто здесь курит! – услышали мы протяжный голос Мишкиного отца.

Он незаметно вышел из калитки и стоял в двух метрах от нас. Мишка с перепуга сунул сигарету в карман, а я откинул в сторону.

– Кто курит? – возразил Мишка.

– А это чья? – и Яков Борисович показал на еще дымящийся окурок.

– Это Вовчика – только что домой пошел! – Мишка кивнул головой в сторону соседа.

Глубокие морщины на лице отца скривились, как от уксуса:

– Вовка говоришь… А что у тебя в кармане?

Мы обомлели: у Мишки из кармана отцовского тулупа шел дым!..

Он подскочил и стал, обжигая пальцы, выворачивать карман. Отец заорал: «А ну, марш домой!» и попытался врезать подзатыльник, но промахнулся. Они побежали во двор, а я побрел куда глаза глядят… Более страшного вечера еще не было в моей жизни!

Каждая улица казалась тупиком. Я сворачивал с одной на другую и снова возвращался, и снова куда-то шел. Это было похоже на лабиринт, из которого есть только один выход. И постепенно я понял, какой: в том, что произошло, виноват я – самый гадкий и мерзкий человек на свете!

Это был, действительно, тупик. Я не смог поднять огромное бревно и надорвался…

Во двор я вошел как можно незаметнее. Рекс приветливо замахал хвостом. В доме горел свет на кухне да в зале работал телевизор. Я тихонько пробрался в сарай и прислушался – стояла полная тишина. Я забрался на уголь, который успел до дождей пересеять и перенести в новую загородку. На секунду стало жаль, что больше не увижу идеального порядка, какой впервые навел здесь – сам не знаю почему. Наверное, для прощания с жизнью…

Веревка лежала, аккуратно сложенная, на том же месте, где я оставил ее при уборке. Жесткое, ворсинистое тело коснулось моих пальцев. Я представил, как она затянет мою шею, и как я буду висеть, когда меня найдут… И как станут хоронить… И как подойдет к гробу Юля… Я не хотел умирать! Но и жить не хотел!

Став на цыпочки, я перекинул через поперечину стропила конец веревки и стал завязывать дрожащими руками. Я думал, как мне зависнуть, чтобы петля затянулась в узел. Я слышал, что один мужчина повесился просто на двери, поджав ноги. И решил сделать так же.

Соорудив петлю, я накинул ее на шею и почувствовал, что мешает воротник куртки. Ослабив веревку, я вытащил его и аккуратно расправил ее на горле. Осталось поджать ноги…

Что будет потом, это будет потом, без меня. А, может, я просто испугался борьбы? Я ведь всегда презирал трусость… А с Колесей?! Мне опять стало гадко… Нет, лучше уйти из жизни!

Жесткий обруч из веревки покалывал ворсинками шею и жаждал затянуться навсегда. А кто-то продолжал нашептывать: не сможешь, не сможешь – трус! Ты даже за Юлю не стал драться…

И тогда я оттолкнулся и поджал ноги…

Уголь посыпался, зашумел, и я услышал, как мама кричит с крыльца:

– Сынок, это ты?

Я разжал ноги и стал на уголь. Я не мог представить, что мама это увидит…

– Да! – крикнул я хриплым голосом.

– Что ты там делаешь?

– Ищу…

– Что?

– Одну штуку…

–Там же темно.

– Да я знаю, где она лежит, – сказал я и стал быстро снимать веревку и складывать на место. Каждая клеточка в моем теле взрывалась от радости: «Я жив! Жив!..»

Наконец, выпал первый снег. Я шел в школу и жмурился от яркого солнца и нетронутой снежной пелены, на которой уже остались утренние следы рабочих. Морозный воздух напоминал вымытые и протертые до блеска стекла. Голубоватый дым над крышами медленно клубился вверх. Редкие прохожие никуда не спешили и будто не шли, а плыли в белом безмолвии. Две-три таких фигуры я встретил около старого рынка и свернул на протоптанную дорожку, поднимавшуюся в сквер моей бывшей школы.

Возле школьного забора торчало четверо крепких парней. Увидев меня, они вдруг быстро направились наперерез. Подойдя вплотную, трое стали полукругом, а один, скуластый, со злыми, холодными глазами, зашел справа. Я не понимал, чего они хотят.

– Дай десь копеек! – сказал тот, что стоял напротив.

– Пошел на х…! – резко ответил я.

… Очнулся я, лежа на снегу, залитый кровью, хлеставшей из перебитого носа. На девственном снегу расползалось и паровало красное рыхлое пятно. Вдали виднелась убегавшая четверка, а ко мне спешила какая-то женщина…

Кто-то уже вызвал скорую, а наша соседка (как я потом узнал) прибежала к калитке и закричала маме: «Твоего сына сбили!» Той послышалось: «Убили!», и она, сердечница, чуть не получила инфаркт…

Скорая отвезла меня в травматологию.

В нашей палате лежало несколько человек. Один в литейном цехе упал в яму с горячим шлаком и обгорел так, что мог лежать только голым под «балдахином» из трех простыней. Мне «повезло», что я не чувствовал запаха гниющего тела.

Но чаще сюда попадали после пьяных приключений. Я выслушивал неприхотливые истории далеко не старых мужиков и стал понимать, как нелепо ломается человеческая жизнь…

На следующий день в палату зашел солидный лысоватый человек среднего роста, представившийся следователем. Он записал мои показания, не вникая в детали, и, скорее всего, этот протокол утонул среди сотен подобных. Хотя потом оказалось, что та компания уже давно кошмарила учеников моей бывшей школы, и все безропотно выворачивали карманы… Только после инцидента со мной она исчезла.

Нос мой был перебит кастетом – «профессиональная работа» начинающего бандита. Как объяснил врач, этот «подарок» останется теперь на всю жизнь.

В школу я пришел в приподнятом настроении и со следами заживающего перелома на когда-то аккуратном носу. Я, конечно, очень хотел видеть Юлю, но встретил только долгий вопросительный взгляд… А вскоре дошел слух, что меня якобы побили из-за нее…

Если ты изменился сам, это не значит, что изменились другие.

Приближались Новый год и зимние каникулы. Я закрылся у себя в комнате и решил навести порядок в тумбочке. Это было старенькое деревянное изделие какого-то плотника, крашеное-перекрашенное. В нем было два отделения. Я решил в одном сложить все, что связано с учебой, а в другом – с творчеством.

Первый отсек заполнился быстро, а со вторым дело обстояло хуже. Правда, набралось много исписанных и исчерканных листочков, пара тонких тетрадок и одна общая – в ней я начал поэму -конечно, о своей несчастной любви… Сюда же положил и дневник, в котором уже сделал несколько записей. Подумав, я решил здесь припрятать фотографию Леночки Глазуновой, которую спер с Доски почета год назад – выкинуть было бы некрасиво. Вместе с ней в тайник попало и несколько пачек болгарских сигарет.

Затем мне захотелось сделать собственное «собрание сочинений»: переписать удачные стихи в общую тетрадь, где я начал поэму. Я стал все перечитывать, выбирал лучшее и переписывал.

Много стихов было «под Есенина». Я не был его фанатом, но только начинал писать, он так и «пер» в каждой строчке:

Лунный свет в окно струится,

Я гляжу в его поток –

В нем прожитое кружится,

Завивается в моток.

Я друзей еще не встретил,

Не нашел еще любви,

И давно уже заметил:

Их не будет – не зови!

Может, молодость и держит,

А не то б ушел давно:

Все, что встречу, душу режет,

А не встречу – все равно…

И это при том, что на следующей странице шли признания в бесконечной любви Юле:

Хочешь, я подарю тебе радугу?

Хочешь, звездами путь устелю?

Только нежно возьми меня за руку,

Только тихо скажи мне: «Люблю!»

Я зачитывался Маяковским, поэтому, мне казалось, лучшие стихи были в его стиле:

Вишни… Вишни…

Зацвели вишни…

Земля в молоке,

В дыму,

В фате…

Кто-то ляпнул слово лишнее

И смолк

В такой красоте!

Вишни… Вишни…

А ночью стелются

Миром спящим

Неспящих вишен запахи,

На всей земле

Одна гулящая –

Любовь,

Что на вишни смахивает!

Конечно, после того, что я услышал от Мишки, черная стрела засела в моем сердце, но даже она ничего не изменила… Я понял, что не могу без Юли, и раз так вышло, что она не девушка, значит такая у меня судьба… В новых стихах я уже рассуждал, как «простой мальчуган полюбил проституткины очи и смиренно спустился к ногам».

Такие же откровения появились и в моем дневнике – по примеру Льва Толстого, которого мы как раз проходили в школе. Я понял, отчего Юля плакала тогда на школьном вечере, и решил, что должен своей любовью победить ее чувство к Лавсану. «Любовь на любовь! Чья сильнее? Грандиозно!..» – заканчивалось одно из откровений.

Правда, как это сделать, я не знал.

Что-то надо было в своей жизни менять. Я иногда себя ненавидел за нерешительность, за неумение четко формулировать мысли, за какой-то аморфный внутренний мир, а главное – за плохие поступки. Надо было брать себя в ежовые рукавицы. Для начала я решил бросить курить.

На следующий день притащил все свои сигареты в школьный туалет и сказал: «Берите – я бросаю!» Десятки рук моментально все расхватали с гоготом и восторгом. Правда, потом я еще много раз бросал курить… Но тот, первый, запомнился хорошо.

Новый год мне впервые захотелось встретить по-взрослому: в полночь, с салютами, пожеланиями и загаданными желаниями.

31 декабря, записывая в дневник главные события года, я вдруг открыл для себя, что внутри меня ничего не изменилось: как и раньше, я не знаю жизни: не понимаю других, а они – меня. Как от этого избавиться и что делать, я не знал…

Мама на кухне стучала ножом, готовя оливье и разговаривая с отцом. В духовке запекался кролик, разнося непередаваемые запахи. Я бегал в погреб то за бочковыми огурцами, то за картошкой, успевая сделать несколько глотков малинового компота из большой кастрюли. На улице было тихо, и резные снежинки медленно опускались на белую землю. Иногда доносились веселые крики какой-то празднующей компании. Но до двенадцати было еще далеко.

В конце концов, я уселся в зале возле довольно милой елки, еще пахнущей зимним лесом, и открыл своего любимого Жюля Верна. Это был «Матиас Шандор» – необычный роман, который меня полностью поглотил. Я не мог от него оторваться, даже когда боковым зрением увидел, что кто-то подошел и стоит рядом. Страницы притягивали, словно магнит.

Наконец, раздался Олин голос:

– С наступающим! Смотри, какой тебе подарок от Деда Мороза и Снегурочки.

С трудом оторвавшись от книги, я увидел в руках сестры магнитофонную бобину.

– Высоцкий, – сказала она, и сердце мое екнуло, – записи с концертов. Не всегда чисто, но понять можно.

Я взял бобину, как берут в руки что-то очень ценное и растроганно протянул:

– Спасибо! У Мишки есть маг – мы послушаем…

–Но только не сейчас! – сказала Оля, усмехнувшись. – Потерпи до следующего года.

– Конечно, конечно, – сказал я. – Классный подарок! Как ты угадала?

– Ну, вот и хорошо… Расти большой и не будь лапшой!

И, повернувшись, она пошла на кухню помочь маме с праздничным столом.

Потом мы смотрели фигурное катание и новогодний «Огонек». Мама с папой устроились на диване, а я и Оля – в креслах. В двенадцать мне дали открыть шампанское, и мама сказала, держа фужер: «Главное, чтоб не было войны! Нет ничего хуже войны!» Я не раз слышал ее рассказы об оккупации и бомбежках, заканчивавшиеся обычно этими словами. Она всегда произносила их глухим, печальным голосом, ни на кого не глядя…

А в полночь я взял хлопушку и вышел на крыльцо. С разных концов поселка доносились взрывы домашних петард, а кто-то пальнул из ракетницы, и зеленая ракета сделала полукруг по звездному небу под крики и свист веселой компании. Я тоже вступил в «праздничный концерт» и дернул за петельку – хлопушка отозвалась смачным выхлопом и осыпала меня облачком конфетти.

Так начался наш последний с Юлей год.

Глава 4 Толстой и Гоголь

Глава четвертая Толстой и Гоголь

Через несколько дней я решил сходить к Мишке послушать Высоцкого. Пришлось потеплее одеться, потому что морозы взялись не на шутку. Бобину я тоже завернул получше и засунул за полу зимнего пальто.

По пути неожиданно встретилась Леночка. Она была в лисьей шубке и оригинальной шапочке с бубончиками. То ли от мороза, то ли от чего-то еще ее щеки горели, как розы, а вся фигурка выглядела очень соблазнительно.

– Что это ты по такому морозу дома не сидишь и химию не учишь? – спросил я вместо приветствия.

– К подружке иду – английским заниматься, – сказала она скороговоркой, опустив глаза. – А ты куда?

– К Мишке. Высоцкого будем слушать, – и я показал на сверток.

– Да? Он мне не нравится.

– Кто? Мишка?

– Высоцкий! – отчеканила она и улыбнулась.

– А Мишка? – не унимался я.

– Тоже! – засмеялась Лена, попав в ловушку, и шлепнула меня по плечу. – Как Новый год встретил?

– Ничего. Даже из хлопушки бахнул.

– А мы у Юли собирались… Чего тебя не было?

– Я не знал…

Она вопросительно посмотрела на меня:

– А Юлька подумала… Она твои стихи мне показывала… и плакала…

Сердце мое задохнулось, и я понял, как бывает жарко даже на таком морозе… Очевидно, все отразилось на моем лице, потому что Ленка усмехнулась и опустила глаза.

– Ну, давай, – сказала она, – я уже опаздываю.

– Мишке говорить, что ты его не любишь? – поддел я ее напоследок.

– Он не в моем вкусе, – игриво ответила она, и мы расстались.

После услышанного я всю дорогу не мог успокоиться, и мне уже расхотелось слушать Высоцкого. Как будто поднялась главная кулиса, и я увидел всех героев – правда, не понимал еще, чем закончится эта пьеса…

Мишка провел меня в свою комнатку, заставленную старой мебелью, учебниками и аппаратурой.

Мы уже с полгода «подсели» с ним на Высоцкого, даже переписывали песни с клееных-переклеенных пленок в свои блокнотики. Нам нравилась их прикольность и необычность – то, что было «из телевизора», отдавало дохлятиной.

Когда Мишка устанавливал бобину на старенький, переделанный им «Днепр», я заметил на его руке две глубокие царапины.

– Кошка, что ли? – спросил я.

– Ага. По имени Лера… – сказал он с обидой.

– За что?

– На Новый год… А че тебя не было?

– Да мне никто не говорил…

–Наверное, ты тогда в больнице был… Короче, мы ж у Юльки праздновали. Стали бутылку крутить – ну, а Лера меня тащит. Я думаю: сейчас зайдем в соседнюю комнату и будем целоваться… Только к ней, а она – царапаться… Думает, что не больно! Посмотри, – и он с обидою показал два первых шрама их будущей семейной жизни…

– До свадьбы заживет, – пошутил я. – Не протягивай руки, а то протянешь ноги.

– Так главное – и в бутылочку не дала поиграть, и так не хочет… Ничего – еще не вечер.

Он, наконец, включил свой агрегат, и с шумом и скрипом понесся магический баритон, с первых же звуков берущий тебя в плен… Уже на середине песни открылась дверь и вошел Яков Борисович, старый коммунист, внешне похожий на артиста Этуша. Мы поздоровались, и он спросил у сына:

– Это твое?

– Нет. Принесли послушать. А шо?

– Шо-шо? Я тоже хочу, – сказал он, лукаво улыбнувшись.

И мы, втроем, битый час прилипали к магнитофону, боясь пропустить каждое слово – так что Мишке иногда приходилось перематывать пленку.

– Ты перепиши себе, – сказал Мишкин отец.

– Да у меня пленки нет, – ответил тот расстроенно.

– Нету? А я знаю, где достать… – и он довольно и многозначительно поднял палец. – Попроси своего друга на пару деньков, а потом отдашь.

Я, конечно, согласился.

Мишка вышел меня провожать и, оглянувшись, достал папиросы.

– Бери, – протянул он пачку «Беломорканала», – все офицеры советской армии курят «Беломор».

Мне давно хотелось закурить – после ленкиных слов… И я, конечно, не выдержал.

Вообще мало что изменилось в новом году, не только курение – жизнь катилась по протоптанной дорожке… День уходил на всякую рутину, а вечерами я садился за стихи и дневник.

Как-то, поднимаясь утром к школе, я увидел Юлю: она спускалась с верхней улицы среди таких же девчонок и ребят, спешивших на первый урок. Я, конечно, видел только ее.

На ней была черная шубка и красная вязаная шапочка. Она легко ступала по заснеженной улице, с одной стороны которой присели засыпанные снегом частные домики и старые деревянные заборы под белыми париками, а с другой торчал полуразваленный фундамент школьной ограды. Полы ее шубейки слегка раскрывались, и мелькали стройные ножки в красных полуботинках, которые, будто не касаясь земли, неслись мне навстречу.

«А ведь она может детей мне рожать!» – подумал неожиданно я, и эта мысль была настолько простой и глубокой, что я даже не пытался ее понять, а просто «запечатал» в себе.

Мы кивнули друг другу и продолжили путь со своими случайными попутчиками.

Первым был урок русской литературы. Вера Павловна никогда не входила в класс по звонку – ее появление напоминало выход на сцену. Мы пол-урока могли рассматривать ее красный свитер-жабо с крупным янтарным ожерельем или перламутровые сережки. И она это понимала. Поэтому зачастую, с гордой осанкой не вставая из-за учительского стола, Вера Павловна могла долго рассказывать о посещении кладбища, где лежали известные писатели и поэты, или проводить викторину о российских деятелях культуры… Анализом произведений мы, если и занимались, то вскользь. Видимо, ей это тоже было не интересно.

Вера Павловна считалась звездой городской педагогики, и в этот раз (очевидно, после просмотра только что вышедшего фильма «Доживем до понедельника») сказала: «Вырвите по двойному листочку – будем писать сочинение». И написала на доске тему: «Счастье… В чем оно?»

Писать так писать… Я тогда еще не видел этого фильма, поэтому ничто не мешало мне изложить собственные мысли.

Вначале я вспомнил, кого вокруг чаще всего называют «счастливчиком», и полностью отверг понимание счастья как материального изобилия – «мещанское счастье».

А вот духовные ценности, на мой взгляд, должны отвечать двум критериям: постоянному развитию (самосовершенствованию) и активной борьбе за лучшее будущее. Не случайно же у меня над письменным столом висело фото из журнала, где девушку с открытым, решительным лицом окружили полицейские в закрытых шлемах и полной экипировке.

Я писал: «Ну, вот вы всего добились, осуществились ваши мечты – можно почивать на лаврах… Вы счастливы? Да. Однако очень скоро чистая вода вокруг покроется ряской и превратится в болото, а соловьи и ласточки улетят- их распугают жабы. И не потому, что вы стали хуже, а потому, что другие пошли вперед и обогнали вас».

Потом я вспомнил одного футболиста, который промазал по пустым воротам: «Наверное, есть еще везение – как иначе объяснить, что одни погибают на войне, а другие нет?»

А в конце упомянул Павку Корчагина и Маяковского и написал: «Вот когда смогу прожить, как они, я скажу: «Я счастлив! Люди, будьте все так счастливы!»

Сочинение получилось почти на полтора листа. До звонка оставалось еще несколько минут, и я посмотрел на своих одноклассников: большинство скрипели, как будто разгружали мешки с картошкой. Боря, правда, уже давно закончил и сидел вполоборота, улыбаясь и поглядывая по сторонам. Мишка пыхтел и что-то выяснял у соседки за спиной, а Серый подглядывал в его листок и тихонько переписывал. Леночка строчила, время от времени поднимая голову и собираясь с мыслями. А Юля писала, не разгибая спины, будто выполняла ответственное задание.

На следующем уроке литературы Вера Павловна, анализируя сочинения, прочитала мое вслух. На листочке стояла большая пятерка и пожелание: «Старайся писать красиво!»

Мне было, конечно, приятно, хотя, разобравшись «в счастье» на пятерку, я был, наверное, самым несчастным в этом классе…

А в феврале Валентина Митрофановна решила провести «Огонек», посвященный Дню Советской Армии. Она была историком, коммунистом и поэтому не могла пропустить такой праздник. Ведущими опять назначила меня и Леночку, и мы справились довольно профессионально. Валентина Митрофановна дала нам готовый сценарий, пригласила боевых ветеранов и одну местную знаменитость, который жил в Киеве и как раз приехал в гости к родственникам.

В общем, все прошло отлично. Мы украсили классную комнату, сдвинули парты в виде столов, расставили лимонад, конфеты и печенье. А, когда гости ушли, натанцевались до часу ночи. Я снова пригласил Юлю, и, когда танцевал, опять меня пронзило приятно-щемящее чувство, от которого закружилась и затуманилась голова. Юля спросила, есть ли у меня звезда на небе – я сказал, что люблю все звезды. И она рассказала, что у каждого человека есть своя, и можно ее найти…

А потом мы пошли провожать одноклассников, живших в разных концах города, и почти обошли его по периметру. Ночь была ветреной, темной и холодной, но мы еще не отошли от вечернего адреналина и добавили драйв ночных приключений.

Сначала мы шли гурьбою, но постепенно разбились на группки. По ходу нас становилось все меньше и меньше. Наконец, мы попрощались с двумя девчонками, которые жили на самом краю города – Юля шла с ними под руку – и нас осталось человек десять.

Мы направились по единственной дороге, что шла у подножия кряжа, потом сворачивала к реке, за которой тянулось большое совхозное поле, и только затем начинались какие-то постройки и жилые дома.

Я, наконец-то, оказался рядом, и Юля, разгоряченная ходьбой, стрельнула глазками из-за поднятого воротника.

– А чего Ленка не пошла? – спросил я, чтоб как-то начать разговор.

– Сказала, что сорвала горло, пока готовилась к «Огоньку».

– Да? А я что-то не заметил.

– Ну, это не показатель – ты вообще многого не замечаешь, – сказала весело она. – Можно тебя под руку взять, а то я боюсь снова ногу подвернуть.

Я ничего не ответил – мне просто сдавило дыхание, а она уже обхватила мою руку. Впереди и сзади шли одноклассники, но ничего необычного в этом не увидели.

Юля крепко держалась за меня, потому что, действительно, подвернула ногу, чего я не заметил (тут она была права).

Мы шли и болтали по душам. Я спросил, где же ее звезда, и она махнула рукою в правую часть неба:

– Там. Но я не хочу останавливаться.

Потом мы разговорились, что будем делать после школы.

– Я не знаю, – сказала Юля. – Сначала институт, а там видно будет.

– А я хочу в Антарктиду, но сначала, скорее всего, поеду на комсомольскую стройку.

Юля усмехнулась и сказала с какой-то новой ноткой:

– Кто же тебе рубашки будет стирать?

«Ты! Ты!» – орал во мне внутренний голос. А «внешний» отвечал:

– Ты знаешь, мне становится интересно, только когда трудно – это меня «заводит»…

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4