Шиша. Тринадцатая кукла

Ему приснилось пугало, торчащее посреди голого черного поля. Рукава широкого плаща, раскинутые в стороны, трепетали на ветру; вылезшие из них корявые ветки, издали похожие на мумифицированные конечности, покачивались с костяным скрипом; шляпа сползла вниз и полностью скрыла пустое лицо. Над пугалом кружил здоровенный жирный ворон с огромным клювом, измазанным в чем-то красном. Над вороном висела огромная, в полнеба, желтая луна, покрытая сеткой трещин, извилистых, как червоточины. От луны веяло холодом и жутью, а из ее трещин что-то сочилось. Крупные капли с глянцевым блеском падали на землю, на пугало и на ворона, оставляя повсюду темные пятна. Покружив еще какое-то время, ворон сел на голову пугала и сложил крылья. Одним глазом, блестящим, как стеклянная бусина, он уставился на Кэста, а второго глаза у него не было. Перебирая когтистыми лапами, ворон топтался по шляпе, и та все больше сдвигалась назад, открывая то, что было под ней. Там оказалось лицо Инги, бледное и очень испуганное. В ее округлившихся глазах плескалась паника. Лапа ворона прошлась по ее лбу, оставляя багровые царапины. Капли крови выкатились из них и поползли по щекам, отчего ее лицо вскоре покрылось кровавыми дорожками, похожими на лунные «червоточины». Инга закричала, завертела головой, пытаясь сбросить с себя ворона, но тот продолжал царапать ее лицо, быстро превращая его в кровавое месиво.

Алые капли брызнули во все стороны, ослепительно сверкая в лунном свете и придавая ему красноватый оттенок. Капли взлетали так высоко, что забрызгали всю луну, и она стала красной, как рассветное солнце, только в отличие от солнца была не способна рассеять тьму и выглядела очень жутко в черном небе. Ее густо-красный свет тяжело бил в глаза Кэсту, и тот пытался отвернуться, но куда бы он ни посмотрел, красная луна была повсюду. Несколько капель долетели до него и алыми иглами вонзились в кожу, от них по всему телу разлился страшный зуд. Кэст начал неистово чесаться, как пес, искусанный блохами, и… проснулся.

Зуд никуда не исчез, и стало ясно, что его вызвали многочисленные мелкие травинки, коловшие тело со всех сторон. Кэст по-прежнему лежал в стогу. Его взгляд пронзил розоватое небо, припорошенное полупрозрачными хлопьями перистых облаков, скользнул к горизонту, над которым поднималось пламенеющее солнце, опустился к земле и прошелся по ней, исследуя пространство, попадавшее в поле зрения. Внимание Кэста привлек ярко-синий бугор, при более детальном рассмотрении оказавшийся палаткой. Кто-то из ребят устроился на ночлег с большим комфортом, чем он (скорее всего, Ума: это она брала с собой палатку в поездку). Палатка была двухместной, наверняка вместе с Умой там находился кто-то еще – либо Хома, либо Лея. Вероятно, остальные расположились в «хаммере», хотя едва ли им удалось нормально разместиться там втроем. Но, может быть, кто-нибудь тоже заночевал в стогу сена, как и Кэст?

Заворочавшись, Кэст случайно коснулся чьего-то тела и обнаружил, что рядом с ним лежит Инга: руки безмятежно раскинуты в стороны, светлые волосы разметались по лицу, скрывая его плотным платиновым покрывалом, чуть красноватым в отблесках разгорающегося рассвета. Или… Кэст похолодел, осознав, что рассвет ни при чем: волосы Инги были испачканы чем-то красным.

Испачканы кровью, сочащейся из царапин, оставленных на лице когтями ворона…

Дрогнувшей рукой Кэст сдвинул в сторону завесу из волос и подавился собственным криком: лицо Инги выглядело в точности так, как в последние мгновения его сна, представляя собой сплошную кровавую маску.

Глава 2

Боня

В выходные на Беличьем острове было не протолкнуться: отдыхающие бродили по аллеям и дорожкам плотными шеренгами. Между ними, чудом избегая столкновения, лавировали приверженцы активного отдыха всех мастей: бегуны, велосипедисты, любители скандинавской ходьбы, скейтбордисты. Все скамейки занимали влюбленные парочки. На каждом шагу встречались старушки, сыпавшие вокруг себя семечками и крошками, к ним слетались полчища голубей, а иногда прибегали и белки, из тех, что понаглее: отыскав брешь в голубиной туче, они стремглав мчались к месту раздачи, хватали, сколько влезало в лапу, и в несколько гигантских прыжков возвращались под прикрытие пышных елок, подступавших вплотную к аллеям парка.

Боня ничего не имела против голубей и белок, но вот от людей старалась держаться подальше, поэтому пробиралась к нужному месту через лес. Ее жизнь сложилась таким образом, что в свои неполные восемнадцать она не встретила ни одного человека, достойного уважения, и тем более – доверия. Причем осознала она этот факт не так давно, а раньше никогда не оценивала моральный облик окружавших ее сверстников и взрослых. Но однажды словно пелена с глаз спала: Боня обнаружила, что рядом с ней нет ни одной близкой души, никого, с кем можно было бы поговорить о наболевшем. Случилось это около двух лет назад, когда ее мать внезапно развелась с отцом и укатила в Америку, не обещая вернуться. Правда, она обещала забрать Боню к себе после того, как обустроится на новом месте, и поначалу Боня в это верила, но недолго. Вскоре мать сообщила, что мужчина, с которым она собиралась связать свою жизнь, ее бросил, не оставив ни гроша на пропитание, и ей пришлось устроиться уборщицей в кафе: денег едва хватало на аренду скромного жилья и еду, содержать дочь она была не в состоянии. «Возвращайся назад, мама!» – дрогнувшим голосом взмолилась в ответ Боня, чувствуя, как телефон выскальзывает из намокшей ладони. Она знала, что мать не вернется, потому что возвращаться было некуда: отец успел найти новую жену, да если бы и не нашел, все равно не пустил бы неверную супругу на порог. «Мосты сожжены. Прости меня, дочка…» – Услышав слезы в голосе матери, Боня почувствовала щемящую тоску, понимая, что больше они не увидятся. Казалось, мир рухнул в одночасье и дальнейшая жизнь потеряла всяческий смысл. Горе душило Боню и искало выхода, но поделиться им было не с кем. Кому она могла об этом рассказать? Одноклассницы способны были лишь завидовать и злорадствовать, ничего, кроме ехидных шуточек за спиной, от них не дождешься. Отец и родственники, даже с маминой стороны, тоже вряд ли посочувствуют, скорее, начнут извергать в адрес ее матери тонны критики, пусть и вполне заслуженной, но не способной облегчить боль, разрывавшую сердце Бони. А что способно было облегчить боль, Боня не знала. Однако позже до нее дошло: только человек, которому она по-настоящему не безразлична, смог бы ее утешить, но где же такого найдешь? Если даже родная мать бросила ее ради мечты о лучшей жизни, то что говорить об остальных? Бессмысленно надеяться на чье-то искреннее участие. Может быть, вообще все люди только притворяются, что любят своих родных? Скорее всего, никакой любви не существует…

Оглядевшись, Боня поняла, что пора выходить из леса: она добралась до кафе, где варили лучший кофе на всем Беличьем острове. Этот манящий аромат чувствовался даже здесь, пробиваясь сквозь густые запахи хвои и сосновой смолы. Повернув влево, Боня направилась к аллее, тянувшейся вдоль лесополосы, поднялась по бетонным ступеням и оказалась перед павильоном из темно-коричневого стекла с зеркальным эффектом. Прежде чем войти, она бросила мимолетный взгляд на свое отражение в зеркальной стене и пониже надвинула на лицо капюшон, пряча выбившиеся длинные пряди золотисто-медных волос. Как она ни старалась скрыть свою броскую внешность под черной курткой и мешковатыми джинсами, все равно была слишком заметной для бродяжки: длинные ноги, точеная фигура, милое лицо, изящный разрез глаз, взгляд с поволокой… Разве такую красоту спрячешь? Но до чего же это мешало ей жить! Мужчины то и дело таращились на нее, а их спутницы обжигали ее неодобрительными взглядами; некоторые даже шипели то ли на мужчин, то ли на нее, посылая ей вслед страшные проклятия и приписывая всевозможные пороки. Вот еще одна из причин держаться подальше от людей…

Боня взялась за дверную ручку и потянула на себя. От ароматов кофе и свежей выпечки у нее закружилась голова, и ей захотелось съесть круассан прямо здесь, хотя она не любила сидеть в кафе и обычно забирала заказ с собой. К тому же на другом краю Беличьего острова ее ждали…

– Мне три бургера самых больших, с курицей. Да-да, «Гранд Чикен два икс эль». И еще шесть круассанов. Нет, давайте девять. И картошки-фри три пакета, тоже «два икс эль». Три кофе еще. Все с собой. Нет, не все: один кофе и круассан не упаковывайте.

Бармен, тощий бледнолицый парень, выдал заказ с невероятной скоростью, несмотря на слегка заторможенный вид и рассеянный взгляд. Боня всегда удивлялась ловкости его рук: прямо фокусник!

Она расположилась на высоком барном стуле у стойки, тянувшейся вдоль стены. На стене висел небольшой телевизор, где транслировалась криминальная сводка. Весь экран занимало фото какого-то парня, и голос за кадром сообщал, что это беглый преступник, которого разыскивают за жестокое убийство девушки – дочери депутата городской думы. «Ого! – поразилась Боня, поперхнувшись горячим кофе. – Каким же надо быть кретином, чтобы отправить на тот свет дочь депутата! Интересно, чем она ему так насолила?»

Парень показался Боне вполне симпатичным: темные волнистые волосы, открытый и умный взгляд, интеллигентное лицо, тень улыбки на тонких губах. С виду не дурачок, да и на убийцу не похож, зато похож на Тимоти Шаламе из «Дюны», которого Боня считала эталоном мужской красоты. «Либо дочь депутата отъявленная стерва, либо здесь какая-то ошибка, но в любом случае, этот красавчик здорово влип! Сто процентов, его поймают!»

Боня сжала зубами хрустящий круассан, и теплая шоколадная начинка наполнила рот. Мир за стеклянной стеной кафе сразу стал казаться ярче и прекраснее, а высотки нового жилищного комплекса, отделенного от Беличьего острова широкой рекой, уже не выглядели такими недосягаемыми, словно находились в другой реальности. Боня размечталась, что наступит время, когда она сможет любоваться Беличьим островом, глядя в окно одной из этих высоток. Однажды она обязательно разбогатеет и купит там квартиру на последнем этаже с самым лучшим видом, а мрачные, изъеденные временем стены заброшенного яхт-клуба навсегда останутся в прошлом. Если только ей повезет разжиться достаточной суммой денег, она и для Маманши с Друидом подыщет новое жилье: они заслужили. Если бы не они, вряд ли она бы сейчас сидела здесь и жевала этот круассан, предаваясь радужным мечтам. Маманша и Друид не только удержали ее от безрассудного шага в пустоту за мостом, но и вернули ей способность мечтать. А еще они стали для нее новой семьей – не в буквальном смысле, конечно, но Боня была уверена в том, что, если бы с ней случилась беда, они бы огорчились куда больше, чем ее собственные родители.

Маманша и Друид были довольно странной парочкой. Оба они очень сильно отличались от нормальных людей как внешностью, так и внутренним содержанием. Хотя в последнее время разных фриков вокруг развелось – не счесть, Боня давно перестала удивляться при виде различных типов с татуированными и унизанными пирсингом лицами, с волосами и глазами диких цветов… ну разве что пузатые бородачи в обтягивающих леггинсах иногда вызывали у нее усмешку, которую приходилось прятать, чтобы не задеть их самолюбие, а в остальном, можно сказать, она уже ко всему привыкла. Но Маманша и Друид до сих пор ее слегка шокировали.

Внешность Маманши оставалась для Бони загадкой, потому что та всегда носила медицинскую маску, скрывавшую нижнюю часть лица, хотя пандемия давно канула в лету. Глаза она прятала за темными, абсолютно непроницаемыми очками. Может, Маманша и снимала их когда-нибудь, но Боне ни разу не удалось застать ее в этот момент. Наверное, у Маманши имелись веские причины на то, чтобы так тщательно маскироваться, но она никогда об этом не рассказывала. Боню разбирало любопытство, и однажды она спросила Маманшу, для чего ей солнцезащитные очки и медицинская маска в полутемном помещении клуба, где не бывает посторонних. Маманша буркнула в ответ что-то вроде «Береженого Бог бережет», а в другой раз, когда Боня снова спросила ее об этом, грубо отрезала: «Не суй нос не в свое дело!» С тех пор у Бони пропало желание задавать вопросы на эту тему: в конце концов, каждый имеет право на свои секреты.

Судя по сгорбленной фигуре и седине в коротко остриженных волосах, по возрасту Маманша годилась Боне в бабушки – должно быть, ей было не меньше шестидесяти. Но Боня иногда обращалась к ней «Мам», сокращая ее кличку, и той это явно нравилось. Как-то раз Маманша даже сказала: «Можно считать, что жизнь удалась, если кто-то зовет тебя мамой». Боня ничего не знала о прошлом Маманши и понятия не имела, были ли у той свои дети, но после этой фразы решила, что, скорее всего, нет.

Маманша умела предсказывать судьбу и этим зарабатывала себе на пропитание. Она оценивала свои услуги довольно высоко, а какой бы то ни было рекламой пренебрегала, поэтому очередь из желающих узнать свое будущее к ней не выстраивалась, однако иногда на площадку перед клубом приезжали дорогие автомобили, и тогда Маманша ненадолго покидала свое убежище.

Сеансы предсказания проводились тут же, под пешеходным мостом, протянувшимся над площадкой и когда-то соединявшим второй этаж яхт-клуба и трибуны болельщиков, расположенные на крутом берегу реки. Трибуны представляли собой широкие бетонные ступени и своей дугообразной формой напоминали фрагмент греческого амфитеатра. Наверное, в семидесятые это выглядело впечатляюще, но сейчас и ступени, и мост, ведущий к ним, имели жалкий вид: бетонные поверхности растрескались и раскрошились, отовсюду торчала ржавая арматура, а в лестничном пролете над трибунами зияли огромные дыры. К тому же, как часто случается с бесхозными городскими объектами, все они были сплошь покрыты аляповатыми и бестолковыми граффити, не имевшими никакой художественной ценности.

Всем клиентам, обратившимся за пророчеством, Маманша предсказывала страшные бедствия, которые должны были свалиться на них в недалеком будущем. Клиенты ей верили, возможно, потому, что у каждого из них имелись серьезные проблемы в какой-то сфере – либо со здоровьем, либо в бизнесе: ведь едва ли человек станет обращаться к гадалке, если у него в жизни все хорошо. Конечно, всем клиентам хотелось отвести от себя беду, и ради такого они готовы были расстаться с приличной денежной суммой, а Маманша ловко этим пользовалась: продавала им в качестве оберегов вещицы из дерева, изготовленные Друидом. Если клиент соглашался купить так называемый оберег (а они всегда соглашались), Маманша шептала на эту вещицу какую-нибудь абракадабру и вручала ему, уверяя, что до тех пор, пока вещица будет при нем, никакая беда его не коснется.

Боня считала, что все эти «сеансы» чистой воды мошенничество, но не осуждала Маманшу: ведь таким образом та пыталась выжить, не причиняя никому вреда, а клиенты лишались хоть и больших, но далеко не последних денег. Однако Боня опасалась, что однажды кто-нибудь из них убедится в бесполезности «оберегов» Маманши и явится к ней с разбирательствами. Но странное дело, время шло, а предъявлять претензии никто не спешил, словно клиентов все устраивало. Ну, или сила «оберегов» ни у кого не вызывала сомнений.

Иногда Боне казалось, что «обереги» действительно обладают неким мистическим действием, но подобные мысли она приписывала своей излишней наивности и доверчивости, от которых давно пыталась избавиться, и злилась, если в очередной раз обнаруживала у себя эти слабости. Мир прозаичен и жесток, считала она, и безнаказанно верить в сказки могут только те, кто обладает какой-то силой: силой богатства или силой власти, например. Всем остальным приходится постоянно быть начеку, чтобы не стать жертвой таких «силачей».

Недаром ведь Маманша и Друид обитали в заброшенной части острова, куда обычным людям доступ был закрыт: жестокий мир пережевал и выплюнул их на обочину жизни, и, если бы не Страж, едва ли они были бы живы до сих пор. Возможно, их маскарад объяснялся тем, что оба они от кого-то скрывались: либо нарушили закон, либо нажили себе смертельных врагов. Друид маскировался еще более тщательно, чем Маманша, и куда более затейливо: когда он находился «при полном параде», распознать в нем человека было практически невозможно. В такие моменты Друиду больше подошла бы кличка «Леший», потому что выглядел он, как ожившее дерево. Его маскарад состоял из голых древесных прутьев, скрепленных между собой в виде шалаша, и маскировочной сетки с имитацией увядшей листвы, какими часто занавешивают изгороди на летних верандах кафе. В отличие от Маманши, не расстававшейся с маской и очками, Друид облачался в древесный костюм лишь тогда, когда уходил в лес, который начинался сразу за яхт-клубом и тянулся до самого края острова, острым клином вонзавшегося в широкую реку. Непонятно, зачем Друид пользовался маскировкой, ведь этот лес располагался на территории, закрытой для посторонних, и попасть туда можно было лишь через ворота, которые охранял Страж – суровый мужчина с добрым сердцем. Он позволял бездомным, таким, как Маманша и Друид, жить в заброшенном яхт-клубе и даже подкармливал их иногда, покупал им бургеры, а в день зарплаты привозил продукты из супермаркета. По словам Стража, закрытую часть острова собирались благоустраивать на средства частных инвесторов, поэтому и огородили территорию. В яхт-клубе даже начали делать ремонт, подключили электричество и воду, но что-то пошло не так – то ли инвестиций оказалось недостаточно, то ли возникли проблемы с законодательной базой, но работы остановились еще два года назад. С тех пор кроме Стража никаких работников на объекте не было, и он опасался, как бы ему вскоре не пришлось подыскивать новую работу, если финансирование совсем прекратится. Из шестерых охранников, работавших на объекте с момента запуска проекта, остался только он. Зарплату ему платили неплохую, но, если учесть, что работал он без выходных, выходило не так уж и много. Правда, выходные и отпуск Стражу все же полагались, на время его отсутствия ему обещали прислать замену, но он предпочитал отдыху денежную компенсацию, не желая никому уступать свой пост. Боня догадывалась, что Страж делал это не из жадности, а из жалости к тем, кого приютил, ведь другой охранник мог бы выдворить Маманшу и Друида восвояси или донести о них руководству, и тогда им пришлось бы искать новое убежище. Впрочем, и Боне тоже: пусть у нее и была своя комната в родительской квартире, но туда она возвращаться не собиралась. Уж лучше скитаться по подвалам, как, кстати, она и делала, прежде чем очутилась в этом яхт-клубе. Правда, именно из-за этого она сюда попала и только чудом не отправилась на тот свет.

Чудо в виде Маманши появилось в тот момент, когда Боня стояла на самом краю пешеходного моста, примыкавшего к яхт-клубу, смотрела на «амфитеатр» под мостом и гадала, будет ли ее смерть мгновенной, когда она упадет на бетонные ступени, или ей предстоит еще помучиться. Не хотелось бы выжить и остаться калекой. Она уже присмотрела место, где изъеденный временем бетон почти сошел и обнажились железные прутья арматуры: если удастся приземлиться туда, то шанс на выживание будет ничтожным. Осталось лишь собраться с духом и сделать последний в своей жизни шаг. Сердце затрепыхалось, как пойманная бабочка, нервы натянулись стальными струнами. Мелькнула мысль, что очень символично умереть в тот же день, когда и родилась: даты на могильном памятнике будут смотреться красиво (конечно, если ее найдут и похоронят, а то, может, она, уже мертвая, скатится в реку, и ее унесет течением).

Перед тем как сделать последний шаг, Боня окончательно справилась с бурей эмоций, клокотавшей внутри, и заставила себя признать, что решение расстаться с жизнью продиктовано не сиюминутным порывом, а необходимостью: после ссоры с отцом она осталась без крыши над головой, и податься ей было совершенно некуда, так зачем же мучиться? Куда проще взять и все прекратить. Поставить точку в своей истории, которая получилась скучной и безрадостной, – так пусть она хотя бы не будет слишком длинной.

Боня решилась и уже сделала глубокий вдох, но внезапно налетел октябрьский ветер, пахнущий рекой, сорвал с ее головы капюшон и толкнул в грудь мягкой холодной лапой. Она невольно отступила от края и врезалась в кого-то, стоявшего позади. Будучи уверена, что находится на мосту одна, Боня вскрикнула от неожиданности, а, увидев подкравшегося к ней человека, оторопела: это оказалась немолодая женщина в черных очках, неуместных в пасмурную погоду. Нижнюю часть ее лица скрывала замызганная медицинская маска, натянутая до самых очков.

Так Боня впервые встретилась с Маманшей. Появление странной незнакомки потрясло ее, но потом, узнав эту женщину поближе, Боня удивилась еще больше: Маманша очень редко покидала яхт-клуб, и причина, заставившая ее подняться на полуразрушенный мост, до сих пор оставалась для Бони загадкой. Единственное объяснение, которое приходило Боне в голову, казалось слишком неправдоподобным: не могла же Маманша узнать о ее планах спрыгнуть с моста и последовать за ней, чтобы удержать от рокового шага? Но предположение, что Маманша залезла на мост, желая полюбоваться видом на реку, было совсем уж фантастическим.

– Хочешь, я сделаю так, чтобы у автора этого художества руки отсохли? – спросила Маманша вместо приветствия, указывая скрюченным пальцем на левый глаз Бони, под которым багровел свежий кровоподтек.

Боня слабо улыбнулась, подумав, что незнакомка шутит, и, подыгрывая ей, возразила:

– Нет, он ведь тогда работать не сможет, а ему семью кормить надо. Дети же не виноваты.

Автором «художества» был отец Бони. Еще и часа не прошло с тех пор, как он оставил на ее лице эту отметину после того, как нашел дочь в подвале соседней девятиэтажки, где она тусила в компании сверстников. Отец выволок ее оттуда за шиворот и привел домой. Наверное, он едва сдерживался, чтобы не врезать ей при свидетелях, и сделал это сразу же, как только дверь квартиры закрылась за ними.

– Добрая, значит… – хмыкнула Маманша и, окинув Боню изучающим взглядом, добавила: – Молодая еще. Ну ничего, это пройдет. Доброта, она от неопытности. Чаю хочешь?

Боне вдруг очень захотелось выпить кружку горячего чая. Все равно свести счеты с жизнью сегодня уже не получится: появление незнакомки сбило весь настрой. Да и куда торопиться? Днем раньше, днем позже – какая разница?

Маманша привела ее в яхт-клуб – так она назвала серое двухэтажное здание с огромными окнами. Двери парадного входа были заколочены досками, и они попали внутрь через маленькую неприметную дверцу с обратной стороны. Темный холодный коридор вывел их в просторный зал, залитый закатным солнцем. В центре зала стояла небольшая, но изящная белая яхта с черной надписью «Нептун» на борту. В ореоле солнечной позолоты судно показалось Боне роскошным и сказочным, вроде Летучего Корабля, способного доставить своего владельца к заветной мечте.

Но вот солнце скрылось за тучами, краски вмиг потускнели, и магия рассеялась. Все. Сказка закончилась, не начавшись.

Лишенная золотого сияния, яхта сразу обрела неприглядный вид: стали видны вмятины и потертости на ее боках, повсюду темнели царапины. Мачта, лишенная паруса, вызывала ассоциацию с кладбищенским крестом, а при взгляде на надпись «Нептун» складывалось впечатление, что ее специально пытались соскрести, но по какой-то причине не довели дело до конца. Первая и две последние буквы были облезлыми, и на их фоне отчетливо выделялась середина слова: «епт».

Маманша потянула Боню к лестнице, которую та, очарованная яхтой, сразу не заметила. На ступенях сверкали россыпи осколков битого стекла, кое-где одинокими сердечками желтели липовые листья. В разбитое окно, выходившее на лестничную клетку, врывался ветер, приносивший с собой мелкую октябрьскую морось.

Поднявшись на второй этаж, они проследовали по коридору мимо распахнутых дверей, и Боня с любопытством вертела головой, заглядывая вглубь помещений. Все они, отмеченные печатью разрухи, производили тягостное впечатление, сравнимое с чувством, которое возникает на кладбищах: как будто стоишь одной ногой в мертвом мире, зная, что однажды провалишься туда целиком. Судя по останкам искореженной мебели, здесь располагались раздевалки и комнаты отдыха для спортсменов. В другом конце коридора пространство распахнулось просторным фойе. За окнами, занимавшими почти всю левую стену, виднелась лоджия, соединявшаяся с пешеходным мостом, ведущим к трибунам на берегу реки. Увидев мост, Боня ощутила болезненный укол в сердце: сейчас ее искалеченное тело должно было уже остывать на одной из этих трибун. Представившаяся картина показалась ей дикой и безобразной.

От неприятных мыслей Боню отвлекли громкие звуки, похожие на звон посуды. Они доносились из-за двустворчатых дверей с табличкой «Столовая», расположенных на противоположной стене. Ожидая увидеть за дверями такую же разруху, как и везде, Боня была приятно удивлена, обнаружив там вполне уютный зал, заполненный столиками, аккуратно расставленными по всему периметру. Окна прикрывали воздушные занавески, в салфетницах белели свежие салфетки, на стенах красовались постеры с изображением белокрылых яхт и речных пейзажей.