Кто-то плачет всю ночь за стеною

– В общем, вы полагаете, что она вернется, – заключил Константин Федорович.

– Так и будет, – согласился Кабачков. – Поэтому – дерзайте. Пользуйтесь. При условии, конечно, что этот разговор останется между нами.

– Странные у вас представления о любви, – сказал он.

Кабачков недовольно фыркнул.

– Это вынужденная мера. Чтобы сохранить все. Я ведь прощу ее. А она только больше меня ценить станет.

Интересно, подумал Константин Федорович, он ко всем относится как к детям – или только к своей жене?

Кабачков решил, что учитель математики обдумывает его предложение, поэтому радостно спросил:

– Ну как? Вы готовы?

– Вы шутите? – удивился Константин Федорович. – Нет, я не буду в этом участвовать. Я выслушал вас только из вежливости. Поэтому – самое время закончить разговор.

Кабачков был недоволен ответом. Впрочем, он быстро изменился в лице – и снова ухмыльнулся.

– Что ж, не вы – так другой. Кого-нибудь она найдет. Всего хорошего.

Кабачков поднялся и уже направился к выходу, но тут Константин Федорович его остановил:

– Евгений Алексеевич! Мне любопытно. Вы так смело предлагаете свою жену другим людям. Вы уверены, что другой мужчина непременно поматросит и бросит. А если они друг друга полюбят и она уйдет от вас?

Кабачков спокойно пожал плечами:

– Значит, я ошибался.

Спокоен, подумал Константин Федорович, он совершенно спокоен. А ведь говорит такие вещи. Или это только снаружи? Ведь не может быть такого, чтобы в душе этого человека было безразличие. Там должно твориться что-то страшное, невообразимое.

А между тем все так и было. И как бы Константину Федоровичу ни было сложно это вообразить, Евгений Алексеевич действительно не позволял чувствам засорять разум. Это не было усердной работой над собой. Он был таким от природы.

Кабачков любил свою жену, но любил по-своему. Эта любовь не была наполнена страстью. Но это была забота и защита близкого человека. А то, что Мария Викторовна – именно такой человек, Кабачков понял сразу. И, опять же, не потому, что он почувствовал сильный импульс, а скорее, наоборот: ему было очень легко с ней, спокойно. А любой нормальный человек, в представлении Кабачкова, стремится к спокойствию. Да, как он сказал, порой она вела себя как ребенок. Но с ребенком, считал он, работать можно. Можно его воспитывать и просвещать. Этим он, собственно, и занимался столько лет. Пока его Машенька не поставила себе цель: найти «нормального мужика».

За то время, что прошло с их ссоры, Евгений Алексеевич потерял пару килограммов. Не потому, что переживал, а потому, что жена перестала заботиться о его сытости. Сама же Мария Викторовна заметно поправилась. Это как раз было от серьезных переживаний, против которых у нее было одно средство – бисквитное пирожное. Так и боролась, с утра до вечера.

Впрочем, она нисколько не комплексовала по этому поводу. Иначе она бы не продолжала с таким усердием и оптимизмом искать себе любовника.

Она еще раз попыталась сблизиться с Константином Федоровичем, но тот в своем мнении не изменился. Всему есть предел, решила она. Этой мыслью и завершилась ее влюбленность в нового человека. Но грустила она не долго, пока в столовой к ней не подсел физрук, Андрей Сергеевич.

Он выбрал место без задней мысли, и с Марией Викторовной он только поздоровался, не глядя даже в ее сторону, потому как был сильно чем-то озабочен. С этим мужланом, решила она, будет попроще. Стоит только юбку приподнять до колена – и дело сделано.

– Что? – хмуро спросил физрук, поймав на себе щенячий взгляд Кабачковой.

– Я давно с вами хотела поговорить, – не растерялась та, облизнув губы и глупо хихикнув.

– О чем?

– Худеть мне надо. Уже в лифчик не влезаю. Хотела, чтоб вы мне чего-нибудь посоветовали. Упражнения там, не знаю. А еще лучше, если б лично со мною позанимались.

Физрук засуетился. Он проглотил котлету, которую не успел прожевать. Пошла тяжело – подавился, раскашлялся. Затем он залпом выпил стакан компота и прохрипел Кабачковой на прощанье:

– Надо бежать, урок.

Она провожала его глупым взглядом, пока он наконец не покинул столовую.

Еще пару дней она накручивала себя. Безумные свидания, страстные поцелуи. А потом она скажет мужу, что им пора расстаться. Скажет это спокойно, в его манере. Потому что в ней не будет злости, ведь она будет счастлива. Она даже простит это ничтожество, потому что будет выше всего этого.

Познавший счастье отпустит все обиды.

Выйдет благородно, решила она.

С Андреем Сергеевичем, или просто Сергеичем (именно так к нему все в школе и обращались), дела шли гораздо лучше, чем с Константином Федоровичем. Физрук, который, кстати, был ровесником Марии Викторовны, оказался сговорчивее. Он больше не убегал от нее, как это было в столовой. Наоборот, стоило им остаться наедине, он начинал распускать руки и пошло шутить. Впрочем, что-то странное Мария Викторовна в его поведении все же улавливала. При всей брутальности этого мужика, крепкого и лысого (да, он уже несколько лет как отсвечивал), случались в его поведении и какие-то… «сбои». Иногда он будто зависал. Или говорил невпопад, а потом приходил в себя. Мария Викторовна относилась к этому снисходительно, с иронией, потому как считала, что люди спорта несколько ограничены в интеллекте, – что, впрочем, нисколько ее не смущало; наоборот, ей было приятно чувствовать превосходство в этих отношениях.

– Нам пора встретиться в другом месте. Не все же в школе тискаться, – сказала она ему через неделю после того, как он впервые ущипнул ее за задницу.

– Я тоже больше ждать не могу. У меня уже яйца болят!

– А я о чем, глупенький! Сними номер в отеле. Сегодня вечером. Скинь адрес. И жди меня.

Никогда еще в своей жизни Кабачкова не вела себя так бесстыдно. Она это осознавала, и это ей очень нравилось – нравилось становиться «другим человеком».

Звучит парадоксально, но порой, чтобы поверить в себя, необходимо испытать все муки унижения. У Кабачковой со стороны жизнь была не такой уж и мучительной, но сама она так не считала.

Она оказалась в тупике, а из тупика есть два выхода: разбиться головой о преграду или… со всей озлобленностью развернуться и наброситься на весь мир.

Да, Кабачкова, заряженная гневом, не могла взглянуть на себя со стороны. Это состояние не подразумевает такой функции. Именно поэтому «чувство правоты» заставляло совершать что-то постыдное и испытывать неловкость у наблюдателя. Но все это – временное явление.

Вера в себя в таких случаях быстро заканчивается, потому как ей, вере, тяжело уживаться с многолетним опытом неудач; это состояние неестественное. А все позитивные мысли – накрученные, инородные.

Однако Кабачкова пока этого не понимала. Чтобы все это осознать, ей необходимо было дойти до предела.

И, что самое главное, не сойти с ума после этого.

До гостиницы она добралась на маршрутке. Сидела в самом уголке. Рот до ушей. Возвращение утраченного чувства: когда ты нужна и желанна. С мужем такого давно не было. Иногда она недоумевала: зачем она ему вообще для этого нужна? Это была не ирония, не злая усмешка. Но по эмоциональной шкале семейная близость уже давно не превосходила эффекта от самоудовлетворения. Он же зачем-то пыхтит, костями своими трясет. А на лице его все то же неизменное выражение: с таким видом он расплачивается в магазине, ставит оценки на уроке, смотрит хоккей. Его лицо излучает радость только тогда, когда Куча хвалит его на совещании. Все.

Затем Кабачкова попыталась вспомнить, когда у них было в последний раз все по-настоящему. Мысль уползала все дальше и дальше. Кажется, в тот день они ходили в кино. Точно. Потому что там была сцена, которая их неожиданно взбодрила. Был поздний вечер, когда они вернулись домой. Славка ночевал у свекрови. Сколько лет назад это было? И что это было за кино? Совершенно неожиданно второй вопрос стал мучить ее больше первого.

Впрочем, когда она вышла из маршрутки, эти ненужные мысли поехали дальше, без нее.

Она же потопала к гостинице.

Быстрым, счастливым шагом.

Даже немного вспотела. И если бы не холодный ветер в лицо, то она непременно сняла бы шапку.

Мужу она, нагло смотря в глаза, сказала, что поедет к подруге. Евгений Алексеевич не сразу встретил ее посыл, на мгновенье даже растерялся. Но все очень быстро пришло в порядок. Наконец-то кого-то нашла, радостно подумал он.

Кабачкова, однако, разглядела в его реакции долгожданную тревогу, озабоченность. Если бы ты только знал, посмеялась она про себя. Если бы ты только знал.

Взгляд мужа всплыл в памяти, когда она шагала по обшарпанному коридору гостиницы. Сейчас я тебе изменю. Она повторяла это несколько раз. Правда, с каждым разом удовольствие было все меньше. Тогда она, взглянув последний раз ему в глаза, отвернулась от него.

Вот он, номер 27.

Наконец-то.

Сергеич встретил ее в одних трусах. С пультом от телевизора в руке.

Кабачкова решила сострить: «Прихватил, если не встанет?» Но Сергеич то ли не понял, то ли это показалось ему не смешным: он никак не отреагировал на ее слова. Очередной «сбой», подумала Кабачкова.

Физрук выглядел уставшим. Во взгляде была словно какая-то неизъяснимая просьба, мольба. И даже его спортивное голое тело не сильно отвлекало от измученных глаз. Кабачкова чуть приуныла от этого вида: не такого она ожидала.

– Что-то случилось, мой хороший?

Сергеич натянуто улыбнулся: мол, все хорошо.

– Неужели яйца болеть перестали? – пошутила Кабачкова.

Впрочем, и в этот раз мимо. Сергеич посмотрел на нее с недоумением.

– Ты же в прошлый раз говорил, что тебе поскорее хочется, забыл? Говорил, что яйца болят, все дела.

Сергеич кивнул, но было понятно, что он не помнил ни слова.

Кабачкова решила попытать удачу и пошутила в третий раз:

– Тебе реально настолько жаль расставаться с девственностью?

В этот раз Сергеич переменился. Но перемена Кабачковой совсем не понравилась. Он улыбнулся, но как-то неприятно. Ей показалось, что во взгляде мелькнуло что-то знакомое. Сразу не узнала. Но так как Сергеич никуда не торопился (черт бы его побрал), у нее было время подумать. Озарение случилось довольно быстро. Так на нее совсем недавно смотрел Константин Федорович. С пренебрежением, раздражением.

Кабачкова испугалась; сама не знала чего, но испугалась.

Чтобы отогнать страх, она решила, что больше медлить нельзя. Все должно случиться прямо сейчас.

Она молча села к нему на колени, и они стали целоваться. Потом она – вспомнив, что взмокла по пути, – отлипла от него и побежала в душ.

– Только без меня не начинай, спортсмен! – в очередной раз пошутила она уже из душа.

Когда до нее дошел смех Сергеича, она и сама рассмеялась; напряжение ушло. Суровый физрук наконец-то посмеялся над ее словами. Точнее – она приняла эти звуки за смех. В действительности же Сергеича просто одолел кашель.

Когда Кабачкова вернулась, то заметила, что он глотает какую-то таблетку. Сергеич вздрогнул от ее появления, но тут же неловко улыбнулся:

– Голова раскалывается. Тяжелый день.

Она стояла перед ним голая и счастливая. Такие мелочи, как головная боль, не должны были испортить свидание.

– Сейчас я тебя вылечу, – сказала она и запрыгнула на него.

Она стонала, мычала от удовольствия. Затем, выплюнув волос (видимо, с его груди), она задрала голову и серьезно спросила:

– Ты что – еще не готов?

– Кажется, нет. Сейчас, подожди… Сейчас все заработает.

– Не переживай, я помогу, – улыбнулась она.

Это длилось долго. Почти полчаса. Кабачкова начинала уставать. Как ни странно, Сергеич тоже. По крайней мере – вид у него был замученный. Но вдруг стало получаться. Тогда Кабачкова, заряженная этим успехом, с еще большим усердием продолжила свое дело.

Готово, подумала она и забралась на него. Но тут случилась еще одна неприятность. На этот раз посерьезнее.

Сергеич блеванул.

Прямо себе на грудь.

Потом он пополз к краю – что было тяжело, учитывая, что его придавила Кабачкова, – и продолжил блевать на пол.

Затем наступило молчание.

– Прости, что-то мне нездоровится…

Кабачкова шмыгала носом и что-то нашептывала.

Через минуту она ушла.

Над беспорядком мыслей парил один главный вопрос. Я для них что – урод какой-то?

Отчаяние снова завладело ей. А ведь еще каких-то пару часов назад!

Но это был пока не предел. Заряд озлобленности еще оставался. Совсем немного, но он еще поддерживал жизнь «нового человека».

Она плакала, злилась. Она ненавидела Сергеича. Ненавидела своего мужа. Ненавидела Константина Федоровича. Она понимала, что не может сейчас пойти домой. Это казалось ей унизительным. Это будет провалом. Полным поражением.

Она сидела в парке, было уже темно. Пора было куда-то двигаться. Ну уж нет, в этот момент подумала она. Я решила начать новую жизнь. Я сделаю это.

Осталось выбрать ночной клуб.

Ближайшим оказался «Мороз».

Кабачкова не была в таких местах много лет. Раньше, подумала она, было не так тесно. И не так громко. Она выглядела растерянной и бесконечно старой в этой танцующей беззаботной толпе. Затем она встретилась взглядом с одним мужчиной. Их разделяло метров десять. Он улыбнулся и пошел ей навстречу. Красивый, небритый. Определенно хочет затащить ее в постель. Или – прямо здесь, в туалете. Она вдруг вспомнила, как блеванул Сергеич. Ее передернуло. Но она снова переключилась на красавчика. Он был почти рядом. Сейчас они познакомятся и будут танцевать. А потом он пригласит ее и… Подожди, подумала Кабачкова, ты кто, твою мать, такая? Перед красавчиком возникла девушка, то ли в юбке, то ли в набедренной повязке, – и перехватила его. Взяла за руку и потащила в сторону. Красавчик, улыбаясь, успел посмотреть виноватым взглядом на Кабачкову: прости, мол, ты же понимаешь, я ни при чем.

Я должна напиться, подумала Кабачкова.

Так она и сидела, потягивая отвратительный горький коктейль и смотря в одну точку. Наверное, стоит убиться. Допью – и что-нибудь придумаю. Может, под машину. А если будет больно? Надо с моста прыгнуть. А вдруг – такая же история? Жаль, нет ружья.

– Мария Викторовна!

Чей-то голос вернул ее к жизни.

– Мария Викторовна!

Навстречу ей радостно бежал Федя Кривошеев, ее бывший ученик.

– Какими судьбами, Мария Викторовна?

Он выглядел расслабленным, даже чересчур: уже принял.

– Да вот… – неопределенно сказала она и натянуто улыбнулась.

– Ясно, – подмигнул Федя, будто ответ был вполне исчерпывающим.

Он подсел к ней. Встретиться с учителем, да еще в такой обстановке, – опыт интересный. Мария Викторовна же, как ни странно, была рада его компании. Она, к слову, была бы рада вообще любой компании.

– Тебя не узнать, – заметила она. – Ты на каком сейчас курсе, на втором?

– На третьем, – гордо ответил Федя. – Даже ни разу не отчислили, прикиньте.

– Да-а, – протянула она, – как время летит.

– Есть такое. Как вспомню, каким придурком в школе был, аж стыдно.

Мария Викторовна усмехнулась:

– Не ты один.

– Ну да. Успокаиваете меня. Спасибо.

– Ты здесь с друзьями? – спросила она.

– Типа того, – ответил Федя. – А вы с Евгением Алексеевичем?

Она вдруг рассмеялась. Федя, глядя на нее, тоже.

– Нет, – успокоившись, сказала она. – Я одна.

– Вас угостить?

Кабачкова заметила, что Федя на нее странно поглядывает. Она вспомнила, что на ней блузка с большим декольте, которую на работу она никогда не надевала. Сегодня она специально ее выбрала, надеялась, что это придаст остроты, но физрук заблевал все планы.

– А тебя твои друзья не потеряют?

Он огляделся по сторонам, глаза бегали по танцующей толпе.

– Кажется, я их сам уже потерял.

Мария Викторовна поняла, что больше всего на свете она сейчас хочет, чтобы кто-то был рядом.

– Хорошо, – согласилась она, – можешь меня угостить.

Говорил в основном Федя: о своих планах на будущее, о том, что ему интересно в этой жизни, о том, что он личность разносторонняя и талантов у него пруд пруди, о том, что он буквально разрывается и ему очень нелегко, говорил он это все с глубокомысленным видом. И еще (это было очень важно) – что вокруг так мало людей, с которыми можно просто поговорить: ровесники не понимают его, потому что его «психологический возраст» выше, чем у них (тут в его глазах мелькнуло презрение: то ли к ровесникам, то ли к самой жизни). Мария Викторовна, конечно, будь чуть трезвее, смогла бы поставить объективную оценку этим терзаниям, но, поскольку алкоголь уже разбавил ее мысли, она всерьез воспринимала каждое слово этого парня, и на ее лице выступало то сочувствие, то тревога.

Потом он замолчал. Они смотрели то в толпу, то друг на друга, обмениваясь улыбками.

– А вы? – вдруг спросил Федя.

– Что – я?

Он рассмеялся: такой простой вопрос, а его не поняли.

– А вы чего хотите от жизни?

Эти слова вернули ее к реальности. Как бы она этого ни хотела, но перед глазами снова возникла картина ее жизни. Краски немного поплыли, на нее, картину, разлили коктейль, но основа все равно просвечивала. Тут и бестолковый физрук, и надменный математик, и равнодушный муж. Еще она представила, что эта ночь кончится и ей придется возвращаться домой.

– Так что – чего вы хотите от жизни? – еще раз спросил Федя.

– Я хочу жить полной жизнью. Любить хочу. Но как же это сложно, Феденька, если бы ты знал.

Федя допил коктейль, чтобы повысить градус смелости, и положил Кабачковой руку на колено.

– Можем это исправить, – деловито сказал он.

– И как это? – не сообразила Кабачкова.

Федя что-то пробубнил, но она не поняла. Язык у него уже был – хоть спирт выжимай.

Она вопросительно посмотрела на него, и он повторил:

– На квартиру к бабуле, говорю… Да вы не бойтесь, Мария Викторовна. Она никакая. С-с-с постели не встает, ничего не понимает. Родители ухаживают. И сиделка, но она приходит утром. Ключики у меня есть.

Он задрал бровь, что означало: ну так что? Рука его все еще была на ее колене. Она смотрела ему в глаза. Он говорил, как ей показалось, уверенно. Наверняка, подумала она, он не новичок в этом деле. Она держала паузу, хотя все решила уже с самого начала.

Кабачкова молча застегивала лифчик.

В комнате было темно и холодно. Стоял жуткий запах – лекарств и слабого старого тела, которое никакие лекарства уже не могли спасти. За стеной во сне стонала старуха. Мучительное, невыносимое присутствие смерти. Через приоткрытое окно вместе с холодком к ним пробирались звонкие голоса. На улице выясняли отношения какие-то подростки.

Все вышло глупо. Даже мерзко. Кабачкова это отчетливо теперь понимала.

Ей казалось дикостью, что для довольного Феди за ее спиной все было иначе. Рот до ушей, что-то тихо насвистывал. Кабачкову это раздражало.

Сначала он долго и неумело подбирался к ее телу. Потом он пыхтел над ней, а она пыталась уловить хоть какое-то удовольствие, не понимая, вошел он в нее или нет. Когда через минуту он что-то нечленораздельно выкрикнул и размяк у нее на груди, она пришла в недоумение.

И вот – спустя минуту она уже одевалась и тихо ненавидела его, противного и никчемного.

– Капец, – сказал он, – Ванек мне не поверит.

Кабачкова не сразу уловила смысл; она была погружена в свои мысли. Но слова эти все-таки где-то далеко отозвались эхом. Тогда она вспыхнула.

Резко повернувшись к нему, она стала вопить – звонко, истерично, забыв о том, что за стеной спит старая больная женщина:

– Ты что такое несешь! Я тебя спрашиваю! Отвечай! Ты что такое несешь, а?!

В ее глазах был гнев и сила, перед которой лучше сразу капитулировать.

Федя, испугавшись, отодвинулся от нее и чуть прикрылся одеялом.

– Мария Викторовна, вы че это?

– Какой Ванек, я спрашиваю? Ты кому, уебок, собрался рассказывать?

Раньше надо было думать, ответила она себе. И мысль эта в протрезвевшем сознании была такой жестокой, что Кабачкова с трудом сдержала слезы.

– Мария Викторовна, вы че, вы не так поняли! Это кореш мой. Я просто скажу, что с училкой бывшей замутил. Че здесь такого-то?

– Замутил? Тебе сколько лет! У тебя уже дети в яйцах пищат. Замутил он. Только попробуй хоть кому-то что-то сказать. Понял?

Она толкнула его. Потом еще раз.

– Понял я все! Успокойтесь. И не надо оскорблять меня!

Кабачкова усмехнулась: не надо оскорблять меня.

– Да тебя убить мало! А ты: не оскорбляйте меня. Господи, что я наделала…

Она схватилась за голову.

– Мария Викторовна, вы это… – испуганно сказал Федя. – Вы так ругаетесь страшно. Я думал, вы так не можете. Вы же учитель.

– Федь, молчи лучше, ей-богу. Поумнее казаться будешь.

Она пошла в прихожую. Пока обувалась, услышала, как Федя что-то недовольно бубнил.

Потом выбежала в подъезд. Там ее вырвало. Она вытерла рот и снова побежала – уже вниз по лестнице. Подальше отсюда. Поскорее домой.

* * *

Кабачковы помирились. А как иначе? Жизнь покатилась по старым рельсам. Все было хорошо, спокойно. Евгений Алексеевич в душе ликовал, но жене этого, конечно, не показывал. Он не ожидал, что все случится так скоро. Только гадал, кто же этот «помощник», который так скоро вернул мир в их семью.

Мария Викторовна больше ни в чем не обвиняла мужа. Она готовила ему, слушалась его. Они снова ходили на работу вместе, под ручку. По вечерам они смотрели комедии. По субботам гуляли в парке. А в мае они собирались пойти всей семьей в цирк, посмотреть на жирафа.

Вскоре после примирения произошло еще одно приятное событие. Евгения Алексеевича вызвала к себе Ольга Николаевна и предложила ему освободившееся место завуча. Он согласился.

На совещании Куча объявила эту новость, и все дружно стали аплодировать; Мария Викторовна спокойно наблюдала за мужем, который оказался в центре внимания. Он покраснел. Ему было приятно.

Но, кажется, только она одна знала, чего это ему стоило – ограничиваться скромной улыбочкой и румяными щечками. Она знала, что внутри он кричал, вопил от радости. Она знала, что эта формальность, эти аплодисменты – его тайная слабость, в которой он никому не признается. Этот умный, серьезный и спокойный человек никогда никому не скажет, что это для него важнее, чем любовь женщины и любовь к женщине. Это важнее вообще всех женщин. Важнее, тем более, одной конкретной женщины, с которой он ходит под ручку на работу. Мария Викторовна думала об этом, пока аплодировала вместе со всеми.

В ней за это время произошла перемена. За время ее поисков другой, счастливой жизни. Описать эту перемену можно по-разному. Можно сказать, что она повзрослела. Можно сказать, что она смирилась. С тем, что мечты – это одно, а жизнь – совсем другое. А раз другое, то и вообще не стоит уделять им внимание: зачем расстраиваться лишний раз? Так она и сделала. Выбросила из головы все, что там раньше было. И заполнила это место новыми смыслами, иначе ведь человек не может. На этот раз смыслы оказались попроще. Нужно жить ради Славки и устраивать его жизнь. Так она неожиданно для сына снова окружила его заботой.

Но было что-то еще. Помимо этого. То, что могли заметить практически все, в отличие от ее внутренних перестановок. Это была перемена во внешности. Или во взгляде. Или в образе. Что-то едва уловимое. То, что ощущается, но с трудом формулируется. Она и сама это видела, когда глядела на себя в зеркало. А глядела все реже. Потому что не хотелось. Потому что было неинтересно. В ней погас свет женщины. Погас безвозвратно.

А что касается жизни с мужем – Кабачкова стала ценить этот покой. Стала чаще идти на компромиссы. Не хочешь в цирк? Ничего, можно потерпеть. Это всего лишь глупое представление, которое продлится не так уж и долго. Жираф появился, жираф исчез.

Хлопаем и расходимся.

Старость

Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна люто ненавидели друг друга.

Причину, однако, никто не знал – для всех это было тайной.

Ни один учитель в 72-й школе ни разу не видел, чтобы они непринужденно и дружелюбно беседовали. Нет, две старые женщины (а в этой школе старше никого не было) обходили друг друга стороной, а если контакт был необходим по рабочему вопросу, то в дело втягивали третьих лиц – как посредников.

Если ты работал в 72-й школе, перед тобой непременно вставал вопрос: на чьей ты стороне? Конечно, находились и те, кто отказывался от подобного выбора. Такие люди старались быть дружелюбными и с Тамарой Геннадьевной, и с Людмилой Валентиновной. Однако проблема заключалась в том, что такой вариант ни одну из них не устраивал. Поэтому вскоре такой человек становился врагом для обеих.

Иногда они воевали за отдельных людей. Уж больно хотелось заполучить в свои ряды того или иного новобранца. Последним из таких стал новый учитель математики, Константин Федорович. Новому человеку приходилось общаться с ними даже чаще, чем с другими, потому как Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна тоже преподавали математику – и для них это уже был повод для того, чтобы лишний раз присесть на уши. Хотя, будь он биологом, они обязательно придумали бы что-нибудь другое.