Кто-то плачет всю ночь за стеною

Заявила очень громко.

Мария Игоревна написала заявление. Но дело, конечно, было не только в этом.

Самое главное случилось чуть позже.

Через две недели, отработав положенный срок, она выступила на пятничном совещании с прощальным словом. Там присутствовали все учителя. Куча тоже.

«Я подготовилась – и буду читать с листа. Чтобы ничего важного не забыть. Сказать я хочу многое.

Во-первых, всем учителям спасибо за совместную работу. Особенная благодарность – иностранцам. Девчонки, вы лучшие. Марина Александровна, а с тобой я точно не прощаюсь. Ты моя лучшая подруга. Если мы не будем видеться в школе, значит, будем видеться вне школы. В общем, все будет хорошо. Не грусти. Ты моя лучшая подруга. Я это уже говорила. Просто хочу повторить.

Во-вторых, я бы хотела обратиться к вам, Ольга Николаевна. Не очень, знаете ли, приятно уходить с работы, да еще и под конец учебного года. То, что мне предложили в другой школе, – конечно, смешно. Нагрузка в два раза меньше. Но больше я не могла терпеть. Очень долго я пыталась привыкнуть к вынужденному абсурду, но у меня не получилось. Я увольняюсь из-за вас. Работать с таким директором просто невозможно. Могу предположить, что так думаю не только я. Я считаю вас человеком, у которого нет никакого таланта руководителя. Вы ничего не понимаете в своей работе. Вы даете глупые распоряжения. Когда вас аккуратно пытаются поправить, вы никого не хотите слушать. Вы делаете то, что не надо, и не делаете то, что надо. Зачем вы мучаете нас бессмысленными трехчасовыми совещаниями? Зачем заставляете участвовать в педагогических конкурсах учителей, у которых из-за сумасшедшей нагрузки не хватает времени на личную жизнь? Почему вы строжитесь над нами так, будто мы сами школьники? Почему мы постоянно должны покупать какие-то билеты? Кому нужен этот проклятый цирк? Кому нужны жирафы? В общем, Ольга Николаевна, вопросов очень много. И вряд ли вы на них можете адекватно ответить. Вы оторваны от реальности и не понимаете, что происходит вокруг вас. А если вы и приходите в чувство, что бывает крайне редко, и понимаете, что сделали глупость, то тут же неумело пытаетесь заговорить нас, полагая, что мы еще глупее. Но это не так.

Это все. Спасибо за внимание. Извините, если я заняла у вас много времени».

В аудитории повисла гробовая тишина. Все смотрели на Кучу. Ее лицо горело. Но сидела она молча. Сказать ей было нечего.

Больше на совещании ничего интересного не говорили.

Однако Куча, застигнутая врасплох, не желала мириться со своим унизительным положением. Поэтому в следующий понедельник она устроила совещание. Чтобы выступить с ответным словом. Стоит, правда, заметить, что Марии Игоревны там уже не было, она вела уроки в новой школе. Потому ответный удар приняли на себя другие учителя.

«Я не буду молчать! Нет уж, не на того напали. Глядите-ка, не понравилось, что ее сделали ответственной за выпускной! Сразу же увольняться надо, а как иначе… Да, это может быть сложно, я не спорю. Но ведь никто же не отменял выпускных! Это же не моя прихоть. В этом году – она готовит мероприятие, в следующем – кто-то другой. Как дети малые! Хорошо: не нравится – подойди, обсудим. Зачем же так сразу? Да еще и гадостей надо наговорить! Я ей, видите ли, плохая начальница. Но знает ли она, как мне приходится отстаивать интересы нашей школы на городских совещаниях? Ох, знала бы она, как я своей спиной закрываю коллектив, когда нас отчитывают за низкие показатели. Нет, конечно! Зачем ей это знать… А по поводу того, что я строжусь… Разве я прошу много? Нет, только выполнять свои обязанности. Мы все заинтересованы в том, чтобы наша школа была одной из лучших в Кемерово. Про какие-то совещания выдумала. Мы, конечно, собираемся, но только по делу! Ничего лишнего! А про билеты… О господи! Чем она недовольна? Да, попросили. Да, сказали, что школа должна купить определенное количество. Как я могу отказать? Это приказ сверху. Тем более – ведь недорого! Вас же не в командировку на север отправляют. Цирк. С жирафами. Детей сводите. Проведите время вместе. Часто вы у нас в Сибири жирафов встречаете? Вот и я так думаю. Сама, между прочим, билеты купила…»

Куча верила в каждое свое слово, верила так же, как и в несправедливость тех претензий, что ей предъявили. Но теперь она все разложила по полочкам. Она достойно ответила. Она победила. Именно так она думала, когда совещание закончилось. На лице ее играла улыбка.

Это было хорошее начало недели.

Тяжелой трудовой недели, окончание которой она непременно отпразднует с бутылкой коньяка.

Кабачковы

Мария Викторовна и Евгений Алексеевич Кабачковы преподавали в 72-й школе биологию. Семья учителей. Звучит благородно, кто бы что ни говорил. Женаты они были уже пятнадцать лет. Их сын учился в этой же школе, в 8 «А» классе. В коллективе к ним относились с уважением, их ценили и ставили в пример. Образцовая семья, думали другие и замирали в умилительной улыбке, когда видели, как Кабачковы вместе шагают на работу – худощавый Евгений Алексеевич и полноватая Мария Викторовна. Они, кстати, не всегда были такими. Много лет назад, когда они только познакомились, оба были среднего веса и даже (что отмечалось многими) одинаковой наружности – «прямо как братик с сестричкой». Но сейчас от старого портрета почти ничего не осталось. И касалось это не только внешности.

Мария Викторовна заприметила нового человека. Константин Федорович быстро считал ее намерения и принял самое разумное решение: сохранять по возможности дистанцию, избегать откровенных разговоров и заигрываний. Во-первых, дама она была замужняя. Во-вторых, репутация в коллективе – вещь не последняя. В-третьих, наконец, – и это самое главное, – ему было совершенно не до этого. Впрочем, это уже отдельная история.

Марию Викторовну, однако, нисколько не смутило такое отношение к ней со стороны нового человека. Она все понимала, как ей казалось. Застенчивый, рассудительный, осторожный… Все это поправимо, думала она. Ее даже не смущала разница в возрасте (она была на восемь лет старше), настолько она была в себе уверена. Точнее, в своей правоте. Потому как она всем сердцем верила, что сама судьба привела в 72-ю школу нового человека.

Человека, которого она так долго ждала.

Первый откровенный разговор случился между ними довольно быстро: и двух недель не прошло с появления Константина Федоровича в школе. До этого были только взгляды, жесты, намеки – со стороны Марии Викторовны. Причем неудачи возбуждали в Марии Викторовне еще больший интерес к новому учителю, и с каждым следующим разом она становилась настойчивее. Однажды она перехватила его в хаосе перемены и попыталась вытянуть из него всю его личную жизнь, но успехов в этом деле почти не достигла. Она нисколько не обижалась на нового человека за его короткие ответы (или вообще за их отсутствие). Она даже не замечала, что ему не очень приятен ее допрос. В какой-то момент она стала активно намекать на необходимость встречи – личной, вне работы.

– Нет времени, – отвечал на это Константин Федорович, – нет времени.

Тогда она попросила его номер телефона: «Надо же нам как-то связь поддерживать вне школы».

Константин Федорович продиктовал ей номер.

Так вышло, что он ошибся в одной цифре, – специально или нет: кто же знает?

Весь вечер Мария Викторовна, сама того не зная, переписывалась с незнакомцем. Тот даже не был против интимных фотографий, которые она ему отправляла. А когда она предложила встретиться, неизвестный искренне извинился и сказал, что его не отпустят из дома престарелых.

Мария Викторовна долго думала над их «отношениями» с новым учителем. Сначала ей казалось, что стоит ей пару раз подмигнуть – и Константин Федорович кинется к ней со страстными уговорами и непристойными шепотками, этакий жаждущий юнец, которому улыбнулась удача. Но после безуспешных наступательных попыток роли пришлось пересмотреть.

Теперь Константин Федорович в ее мыслях постепенно превращался в Костика. А его дурацкий розыгрыш только все упрощал. Вся его сложность, решила она, была лишь на поверхности. На деле же – самый обыкновенный ребенок. Все его отказы она теперь воспринимала как проявление стеснительности, которую необходимо разрушить. Но это совсем неплохо.

Так даже интереснее.

В тот день Мария Викторовна ворвалась после уроков в кабинет математики и стала, что называется, говорить начистоту. Это был их первый разговор после того «недоразумения» с чужим номером.

– Я ценю ваше чувство юмора, но нельзя же быть таким жестоким! Зачем вы поступаете так со мной? Неужели я вам совсем не интересна?

– Совсем, – ответил Константин Федорович.

Мария Викторовна застыла. Она не ожидала такой быстрой развязки. А поскольку это было против ее планов, она решила проигнорировать его ответ. Сцена продолжилась:

– Перестань издеваться надо мною. Я ведь влюбилась в тебя, Костик. Я готова на все. На все ради вас!

Кабачкова стала наступать. Она пыталась его обнять, поцеловать. Константин Федорович скидывал то одну, то другую ее пятерню.

– О чем вы говорите? Какая влюбленность, Мария Викторовна! Вы же взрослый человек. Прекратите! Сейчас же! Вы меня совсем не знаете. Уму непостижимо. Вы замужем, в конце концов. Прекратите. Имейте достоинство.

Слова на нее, кажется, подействовали. Она отошла в угол и, отвернувшись, расплакалась.

Это длилось пару минут. Константин Федорович молча наблюдал за ней, на мгновенье ему стало совестно перед этой женщиной, но потом он вспомнил, что уже пора идти домой, поэтому деликатно намекнул ей на это:

– Вы меня задерживаете.

Она повернулась. Выглядела не столько заплаканной, сколько уставшей.

– Достоинство? Мне больше не хочется думать о достоинстве. Я и так слишком долго себя обманывала. Половина жизни прожита зря. Но зато я думала о достоинстве. А сейчас я понимаю, что все это было глупо, необязательно. Бессмысленно. Когда я наконец осознала, что он полное ничтожество, укравший и растоптавший всю мою жизнь, я решила, что пора что-то менять. А потом появился ты. Это был знак. Я поняла, что хочу быть с тобой. Неважно как. Открыто. Тайно. Мне все равно. Но я хочу любить и быть любимой. Я много прошу?

Наступило молчание. Константин Федорович не знал, каким словом его прекратить и стоит ли вообще это делать.

– Да, – сказал наконец он дрогнувшим голосом, – вы просите много.

Жалкий вид Кабачковой почти растрогал его. Он теперь понял, что не столько она сошла с ума, сколько отчаялась. И от отчаяния накрутила себя. Выдумала какую-то любовь и прочий бред. Лишь бы уйти от реальности, невыносимой и пугающей. Утешить ее, однако, Константин Федорович не решился: вдруг она поймет не так, расценит как сигнал к действию.

– Я не понимаю вас, – почти шепотом проговорила Мария Викторовна, снова перейдя на «вы». – Все дело в нем? Если вы боитесь его, то не стоит. Он жалок. Ему плевать. Он и слова не скажет. Поверить не могу, что все эти годы я была такой дурой и ничего не понимала… Или я… я пугаю вас своей настойчивостью? Нет, вы не подумайте, – смех, – я не хочу за вас замуж. Хватит с меня! Я предлагаю вам интрижку. Роман. Страстный, настоящий. Бесстыдный, вульгарный.

Она замерла в ожидании, но Константин Федорович продолжал молчать. Взгляд его утешал ее, но слова по-прежнему оставались роскошью.

– Я вам не нравлюсь? – спросила она. – Я… я выгляжу поношенной? Господи, как стыдно.

Она закрыла лицо руками и отвернулась к стене. Затем она стала приводить себя в порядок: носовым платком вытерла слезы, высморкалась, прокашлялась, еще раз высморкалась.

– Видели бы вы меня, когда мне было двадцать.

Она повернулась. На лице возникла мечтательная улыбка, которая, впрочем, быстро исчезла. Она странно посмотрела на Константина Федоровича. Он не сразу понял, что глядела она не на него, а на свое прошлое.

– Я всегда знала, что могу быть с любым. Стоит только намекнуть. У меня были поклонники. И не только студентики. Был один взрослый мужик, который клялся, что бросит жену, если я скажу «да». Но я не была гулящей, никогда не была. Просто я власть над вами ощущала, над мужиками. А потом я встретила его. Я обманулась. Мне тогда еще не хватало мозгов, чтобы понять, что он ничтожество. Я даже не замечала, во что я превращаюсь рядом с ним. Во мне нет теперь той силы, которая раньше вас всех притягивала. Не потому, что я растолстела. Ее просто нет. Я ее потеряла, пока жила рядом с ним. Я много чего потеряла.

Она замолчала, но вид ее по-прежнему был возбужденным, словно несколько мыслей еще рвались наружу. Однако она сделала над собой усилие, чтобы сдержать их.

– Мария Викторовна, – сказал Константин Федорович, – мне очень жаль. Жаль, что вы оказались в таком положении. Я не хочу, чтобы вы считали меня жестокосердным человеком. Это не так. Я готов вам помочь, я готов утешить вас. Но только не таким способом.

Кабачкова шмыгнула носом.

– Много я наговорила… – сказала она, как бы извиняясь.

– И вы простите меня. За мою истерику. Вы действительно меня напугали своей настойчивостью.

Она улыбнулась. Константин Федорович улыбнулся ей в ответ.

– Так гораздо лучше, – сказал он.

Кабачкова покраснела – так сильно, словно это был самый лучший комплимент в ее жизни. Она развернулась, чтобы уйти, но потом резко вернулась к Константину Федоровичу. Он на мгновение испугался, но Кабачкова остановилась в метре от него. Протянула руку. Константин Федорович пожал ее. Она глубоко вдохнула, будто собралась сказать что-то важное, но вместо этого лишь порывисто выдохнула.

– Друзья? – спросила она.

– Друзья, – ответил Константин Федорович.

Она снова улыбнулась и даже как-то странно хихикнула, как школьница.

Потом она наконец ушла – походкой гордой, нарочито от бедра.

Раскол в семье Кабачковых произошел месяц назад. Внезапно, как говорят в таких случаях: ничто не предвещало.

Был поздний вечер. Кабачковы готовились ко сну. Мария Викторовна отвернулась к стене и закрыла глаза. Последнее время со сном у нее были проблемы. А нет ничего хуже, чем после плохого сна идти в школу на десять уроков. Но тут под одеялом к ней потянулась просящая рука мужа. Сначала она, то есть Мария Викторовна, решила притвориться: я сплю. Но Евгений Алексеевич не планировал отступать, уж слишком он соскучился по большому мягкому телу жены. Ладонь его безнаказанно продолжала гладить ее живот. Но как только он попытался добраться до заветного места, Мария Викторовна не выдержала:

– Прекрати, пожалуйста! Я хочу выспаться, у меня нет сил.

– Тише ты! Славку разбудишь! – перепугался Евгений Алексеевич.

Через полминуты он, впрочем, продолжил:

– Брось, Машуль. Я соскучился. Давай, быстренько. Просто повернись. – Затем он ухмыльнулся. – Хотя можешь и не поворачиваться.

После этих слов Кабачкова вспыхнула.

– Прекрати! – закричала она. – Я же попросила. Неужели так сложно уступить мне? Мы и так всегда все делаем так, как ты хочешь!

Реакция жены удивила Евгения Алексеевича, если не сказать – напугала.

– Машуль, ты чего? – аккуратно спросил он.

– Ты уже достал меня потому что! – прошипела она в стену.

Он помедлил с ответом, а потом тем же спокойным голосом сказал:

– Не сердись, Машуль, все хорошо. Ты действительно устала. Спи. Спокойной ночи.

Кабачков чмокнул ее в плечо и, забравшись под одеяло, повернулся в другую сторону.

– Какой же ты всегда спокойный и рассудительный! Прямо солнышко. Господи, как же мне это надоело.

Тут Кабачков смахнул одеяло, поднялся и включил свет. Жена недовольно замычала.

– Что с тобой? – спросил он. – Что-то случилось? Почему ты мне не рассказываешь? Что-то на работе?

– Что-то на работе, – повторила она с раздражением.

– Машуль, поговори со мной.

Она закрыла лицо руками и прошептала:

– Как же я устала…

Кабачков ждал, пока она продолжит. Молчание длилось с минуту. Наконец она заговорила (по-прежнему смотря в стену):

– Сегодня, когда я шла с работы, меня заметила Искулова.

Это была их соседка, одинокая женщина тридцати лет.

– Она была за рулем. Подбросила меня. На новенькой «тойоте»…

– Так вот в чем дело, – ухмыльнулся Кабачков. – Старая история. Не думал, что мы к ней вернемся.

Мария Викторовна повернулась к мужу. Она была зла. И, кажется, опасна.

– Если тебе на это наплевать, не значит, что и мне тоже. Для меня это было важно.

Дальше она стала пересказывать действительно старую историю. Она всегда мечтала о машине. Мечтала получить права и сесть за руль. Она даже начала ходить в автошколу. Но у нее получалось не очень. Туповатые инструкторы своими криками только усиливали ее неуверенность в себе. Она сильно переживала из-за этого, стала нервной, плакала по ночам. Тогда муж (Кабачковы тогда только поженились) сказал, чтобы она прекратила над собой издеваться и бросила автошколу. После долгих споров она наконец согласилась.

– Зачем я тебя тогда послушала? – говорила Мария Викторовна. – Доучилась бы, сдала на права. Потом машину бы купили…

– Сдалась она тебе! Машина эта. У меня тоже нет прав. Спокойно без них живу.

– У меня мечта была. Я с детства хотела иметь машину. Ты же все это знаешь. Зачем я тебя послушала, – повторила она. – Сам не хотел учиться – и мне не дал.

– Потому что это не мое. Сто раз про это говорили. Не мое. И не твое.

– С чего ты взял!

– Потому что я тебя хорошо знаю. Я тебя знаю лучше, чем ты.

– Прекрати. Слушать противно.

Евгений Алексеевич тяжело вздохнул.

– Поверить не могу, что мы ссоримся из-за такой ерунды. Нашла, на кого равняться. На Искулову. Господи, да посмотри ты на нее. Она никому не нужна. Ни семьи, ни детей. А ты ей завидуешь. Это же глупо.

Кабачкова развела руками.

– Твой вечный аргумент! Ну еще бы! Ты живешь хорошо, потому что есть те, кто живет хуже тебя. Что десять лет назад, что сейчас. Ты не меняешься… Женя, почему ты не можешь понять, что дело не только в этой сраной машине?

– Тогда в чем?

Она злобно посмотрела ему в глаза.

– Дело в тебе.

Кабачков стал растерянно смотреть по сторонам, ему нужна была опора: садиться рядом с женой он теперь боялся. Он сел на стул – на безопасном расстоянии от нее.

– Говори, раз начала.

– Ты мне неприятен. Я ничего не могу с собой поделать. Сначала я отгоняла от себя эти мысли. Повторяла себе, что ты мой муж. Что я родила от тебя сына. Но с каждым днем этот груз становился все тяжелее. Я говорю тебе гадости, а мне даже не стыдно. И никаких угрызений совести. Я такой никогда не была… Дело не в сраной машине, – повторила она, – а в болоте, в которое ты меня затащил. Ты всегда довольствовался малым. Ты даже не хотел большего. Уверена, что в детстве для тебя вершиной счастья была похвала на школьной линейке. Да, могу поклясться. Ты и сейчас готов обоссаться, когда тебя Куча хвалит на совещании. В пример ставит! Господи, как это убого. И ведь тебе больше ничего не надо! Тебе нравится быть крупной рыбой в маленькой грязной луже. Но самое ужасное, что ты и меня такой сделал. Обрубил все мои желания и мечты. Помнишь, как я хотела открыть частную школу? Это была настоящая возможность. Аренда была бы копеечной. Лариска со своим опытом мне бы тогда подсказала, что и как. Но нет же! Ты стал обрабатывать меня, промывать мне мозги, убеждать, что и это не мое, что я должна работать в школе. По натуре я, видите ли, не бизнесмен, а педагог. Спасибо тебе! Спасибо, что открыл мне глаза. Посмотри на меня. Вот я теперь сижу перед тобой, с мешками под глазами, затраханная уроками, ненавидящая детей. Ты этого хотел? Можешь радоваться. Я соответствую своему мужу. Я тоже превратилась в такую же местечковую хуйню, как и ты. А ведь хотела я совсем другого от жизни.

Она закончила. Кабачков лишь ухмыльнулся своей фирменной ухмылкой.

– Я и не знал, что ты настолько меня ненавидишь.

Мария Викторовна посмотрела на него, и в ее злом издевательском взгляде читалось: теперь знаешь.

Кабачков молча забрал подушку с одеялом и пошел в другую комнату.

– Я хочу развода, – сказала ему в спину жена.

Он, не поворачиваясь, спокойно ответил:

– Завтра поговорим. Утро вечера мудренее.

И выключил свет.

Мария Викторовна еще долго не могла уснуть. В голове крутились мысли, сбивая друг друга.

Почему, если у меня есть семья, я не могу хотеть чего-то еще?

Как столько лет я могла терпеть это?

И зачем, Господи, я взяла его дурацкую фамилию?

О разводе, впрочем, ни на следующее утро, ни после они больше не говорили. Однако и о примирении не было речи. Они почти не разговаривали. Если Евгений Алексеевич просто молчал, то его жена молчала и злилась. Он понимал: стоит только дать ей повод, то есть вернуться к ночной ссоре, как она снова вспыхнет, – а он к этому еще не был готов. Да и надеялся он, что Мария Викторовна все-таки остынет. Пусть не скоро, но остынет.

А потом в школе появился Константин Федорович. И стал невольным участником маленькой семейной драмы. Участие его не ограничилось одним неловким разговором с Кабачковой. Потому что через пару дней точно такой же неловкий разговор состоялся уже с ее мужем.

Когда Кабачков вошел в кабинет математики, Константин Федорович, тяжело вздохнув, приготовился ко второй серии. Вид у Евгения Алексеевича был спокойный, хоть это успокаивало. Кидаться на меня с кулаками вроде не собирается, подумал Константин Федорович.

Перед тем как начать разговор, Кабачков оценивающим взглядом пробежался по новому учителю. Затем, о чем-то подумав и ухмыльнувшись, он наконец сказал:

– Я к вам по делу. Личному.

– Евгений Алексеевич, позвольте, я вас перебью. Я бы не очень хотел, чтобы вы меня посвящали в свои личные дела. Уж простите, мне это неинтересно. Если у вас в семье есть какие-то проблемы, то и решайте их с женой. Со своей стороны я только скажу – чтобы не возникло недопонимания.

Проговорил это Константин Федорович ровным голосом, однако с нескрываемым раздражением. Более того, речь уже была заготовлена им на такой случай – а вдруг?

Но дальше произошло то, чего он не ожидал.

– Надо же, – сказал Кабачков, – я как раз хотел предложить вам обратное.

– Простите?

Евгений Алексеевич широко улыбнулся. Именно такой реакции он и ожидал.

– Я сразу заметил, как она смотрит на вас, – начал Кабачков.

Он сел за парту – значит, подумал Константин Федорович, он не собирается себя ограничивать: очередной душещипательный монолог. Впрочем, на этот раз Константин Федорович его не перебил: уж слишком интересным оказался поворот, любопытно, что будет дальше.

– Заметил и понял, что она выберет вас. Понимаете… Как бы получше это сказать.

– Неужели вы не репетировали? – с иронией в голосе спросил Константин Федорович.

Кабачков ухмыльнулся.

– Репетировал. Конечно, репетировал. Но вот сейчас я растерялся. Понимаете, я ведь точно не знаю, что вам уже известно. Она говорила вам гадости обо мне?

– Послушайте, – недовольно начал Константин Федорович, но тут уже Кабачков его перебил:

– Я понимаю, понимаю… Вы не обязаны. Но я уже и так вижу по вам, что она говорила про меня.

И как это ты интересно понял, подумал Константин Федорович. Кабачков был ему неприятен. Особенно тем, что он всегда чувствовал себя хозяином положения. Даже зная, что жена хочет наставить ему рога.

– Все очень сложно, Константин Федорович. Я буду с вами откровенен. Возможно, я даже буду более откровенен с вами, чем моя жена.

Константин Федорович вспомнил, как Кабачкова набросилась целовать его. Больше не хотелось бы таких откровений, подумал он.

– Начну с того, что я очень люблю свою жену. Вы даже не представляете, как сильно. Самое грустное, правда, что и она этого не представляет. Она была моей первой и единственной. Сейчас она, конечно, тоже – единственная, но, как вы видите… Я никогда не изменял ей. И в мыслях не изменял тоже. Мне повезло с ней. После такого начинаешь верить в судьбу. Я знаю Машеньку – как себя. Но она этого не понимает. Она обижается на меня. Злится! Ненавидит… Только потому, что я пытался и пытаюсь ее уберечь. Она ранима, пуглива. А вокруг столько… Ну, вы понимаете. Я не хочу, чтобы случилось что-нибудь неприятное. Что-то, что разобьет ей сердце. Точнее, я не хотел этого раньше.

Кабачков усмехнулся. Усмешка резко перешла в кашель – Евгений Алексеевич уже много лет не выпускал изо рта сигарету.

– Пардон, о чем я там говорил? А, вспомнил. Не знаю, был ли я прав, когда оберегал ее. Ведь, так или иначе, она чувствует себя несчастной. Хотя, пожалуй, она все равно бы пришла к этому.

– Пришла к чему? – спросил Константин Федорович.

– У нее обыкновенный кризис, – ответил Кабачков с таким лицом, будто это самая очевидная мысль на свете. – А может, и не самый обыкновенный. – Усмехнулся. – Понимаете, Машенька – умная женщина, но есть в ней один изъян. Несмотря на свой ум, характер у нее детский. Вот и реагирует она как ребенок. У ребенка внутри своя картина мира, светлая, беззаботная. А у взрослой Машеньки – реальная жизнь, которая этому не соответствует. Она не может перестроиться. Взрослый ведь человек – как? – не получилось одно: ладно, буду работать с тем, что есть, как говорится. А Машенька до сих пор в облаках летает. Она не понимает, что жизнь – штука сложная. Вместо этого она обвиняет меня, самого близкого человека. Вот так всегда. Заботишься, защищаешь, а потом – получай! Оказывается, это ты во всем виноват. Но я знаю ее хорошо. Я знаю ее лучше, чем она себя знает. Поэтому я не могу сказать ей всего того, что сказал вам, Константин Федорович. Она не поймет. Я разозлю ее еще больше. Она ведь меня манипулятором считает. Поэтому сейчас я решил так: пусть хлебнет жизни. Хочет погулять на стороне – пожалуйста. Это будет недолго. Кому она нужна со своими детскими капризами. Ведь так или иначе – они начнут проявляться и в отношениях на стороне. Я уже не говорю о том, что у нее есть сын, которого она любит. Сейчас она о нем, правда, забыла, но это все временно. Женщина на грани нервного срыва, понимаете, совсем не до Славки ей. Но она не сможет его оставить.