Берингийский мост. Или «Книга перемены дат»

Каждый чукотский отпуск начинался с Магадана, где в центральной писательской квартире, сменив Васильева на посту председателя писательской организации области, главенствовал Алик Мифтахутдинов. И снова крутились варианты маршрутов – то ли с одним авантюристом пройти на собачьих упряжках побережьем Охотского моря до Аяна и Тугура, то ли подсесть в вертолет к ученым и побывать на заповедном острове Врангеля. То ли улететь в Провидения и добраться до эскимосского Чаплино. Там был шанс сходить на морскую охоту на вельботе с диковинным канадским подвесным мотором «Пента», одним из даров торгового Берингийского моста, наследием первопроходца Олафа Свенсона. Заодно при удачной погоде поглазеть на далекий западный мыс американского острова Святого Лаврентия в 80 километрах от Чукотки. Или просто уйти в полу-пеший маршрут с попутными вездеходами с московскими ботаниками, изучавшими богатую тундровую флору, эти чудесные мытники, мятлики и лютики. Все это не просто обсуждалось, но и реализовывалось, пусть не всегда успешно и не до конца. Но со временем эти идеи полярных путешествий, нанизанные на причудливые человеческие коллизии и характеры, ложились в основу рассказов, повестей, романов и даже фильмов.

8. АСХАТ ЗИГАНШИН – БУГИ

…«17 января 1960 года около 9 часов утра во время сильного шторма спущенная незадолго до этого на воду наша баржа «Т-36» была сорвана со швартовых концов на курильском острове Итуруп и после тринадцатичасовой борьбы со штормом была унесена в открытый океан. Мы с ребятами, Поплавским, Крючковским и Федотовым, надеялись на лучшее. Не знали, что на второй же день на берег Итурупа выбросило спасательный круг с нашей баржи и разбитый ящик из-под угля с бортовым номером. Обломки нашли и решили, что мы погибли, налетев на скалы. Родным командование отправило телеграммы: так, мол, и так, ваши сыновья пропали без вести. Наверное, никто и не думал напрягаться, организовывая масштабные поиски. Успешные испытания ракет для страны были гораздо важнее четверых исчезнувших солдат…

А мы продолжали дрейфовать. Мысли все время крутились вокруг еды. Я стал варить суп раз в два дня, используя одну картофелину. На последнем отрезке дрейфа потихоньку начала отъезжать «крыша», пошли галлюцинации. Мы почти не выходили на палубу, лежали в кубрике. Сил совсем не осталось. Пытаешься подняться, и словно получаешь удар обухом по лбу, чернота в глазах от физического истощения. Голоса какие-то слышали, звуки посторонние, гудки кораблей, которых в действительности не было. Пока могли шевелиться, пробовали ловить рыбу. Точили крючки, мастерили примитивные снасти… Но океан бушевал почти без перерыва, за все время ни разу не клюнуло. А мы и медузу съели бы, если бы вытащили. Правда, потом вокруг баржи стали кружить стаи акул. Метра по полтора в длину. Мы стояли и смотрели на них. А они – на нас. Может, ждали, что кто-нибудь за борт без сознания свалится?

Постепенно съели ремешок от часов, кожаный пояс от брюк, взялись за кирзовые сапоги. Разрезали голенище на кусочки, долго кипятили в океанской воде, вместо дров используя кранцы, автомобильные покрышки, прикованные цепями к бортам. Когда кирза чуть размякала, начинали жевать ее, чтобы хоть чем-то живот набить. Иногда обжаривали на сковородке с техническим маслом. Получалось что-то вроде чипсов. Первый корабль мы заметили только на сороковые сутки. Далеко, почти на горизонте. Махали руками, кричали – без толку. Тем же вечером увидели огонек в отдалении. Пока разводили костер на палубе, судно скрылось вдали. Еще через неделю мимо прошли два корабля – тоже безрезультатно. Последние дни дрейфа были очень тревожными. У нас оставалось полчайника пресной воды, один сапог да три спички. С такими запасами протянули бы пару суток, вряд ли больше.

7 марта услышали какой-то шум снаружи. Сначала решили: опять галлюцинации. Но не могли же они начаться одновременно у четверых? С трудом выбрались на палубу. Смотрим – над головами кружат самолеты. Набросали на воду сигнальных ракет, пометили район. Потом вместо самолетов появились два вертолета. Спустились низко-низко, кажется, рукой дотянуться можно. Тут уже мы окончательно поверили, что мучениям конец, помощь пришла. Стоим, обнявшись, поддерживаем друг друга. Дрейф неуправляемого судна продолжался 49 дней.

Из люков высунулись пилоты, сбросили веревочные трапы, показывают знаками, как подниматься, что-то кричат, а мы ждем, когда кто-нибудь спустится на баржу, и я как командир поставлю свои условия: «Дайте продукты, топливо, карты, мы сами домой доберемся». Так и переглядывались: они – сверху, мы – снизу. Вертолеты повисели-повисели, топливо кончилось, они улетели. Их сменили другие. Картина та же: американцы не спускаются, мы не поднимаемся. Смотрим, авианосец, с которого вертолеты взлетели, разворачивается и начинает удаляться. И вертолеты следом. Может, американцы подумали, что русским нравится болтаться посередине океана?

В этот момент мы по-настоящему струхнули. Поняли: сейчас сделают нам ручкой и – тю-тю. Хотя даже тогда мысли не было, чтобы бросить баржу. Пусть хоть на борт к себе поднимают! Из последних сил начали подавать американцам знаки, мол, не бросайте на погибель, заберите. К счастью, авианосец вернулся, подошел поближе, с капитанского мостика на ломаном русском нам прокричали: «Рomosh vam! Pomosh!» И опять вертолеты в небо подняли. На этот раз мы не заставляли себя уговаривать. Я влез в спущенную на палубу люльку и первым поднялся на борт вертолета. Мне сразу сунули в зубы сигарету, я с удовольствием закурил, чего не делал много дней. Потом и ребят подняли.

На авианосце тут же повели на кормежку. Налили по миске бульона, дали хлеб. Мы взяли по небольшому кусочку. Показывают: берите еще, не стесняйтесь. Но я парней сразу предупредил: с голодухи нельзя обжираться, это плохо заканчивается. Все-таки вырос в Поволжье в послевоенное время. Американцы выдали чистое белье, бритвенные приборы, отвели в душ. Только я начал мыться – рухнул без сознания. Видимо, организм 49 суток работал на пределе, а тут напряжение спало. Очнулся через три дня. Первым делом спросил, что с баржей. Санитар, присматривавший за нами в лазарете, лишь плечами пожал. Тут у меня настроение упало. Отношения у СССР и США в тот момент были не ахти. Опасался, что нас в Штатах оставят, не разрешат вернуться домой. А если отпустят, что ждет в России? Не обвинят ли в измене Родине? Я же советский солдат, комсомолец, попал к акулам мирового империализма…

Но американцы относились к нам исключительно хорошо, даже специально вареники с творогом сварили, о которых мы мечтали на барже. Коком на авианосце служил потомок эмигрантов с западной Украины, он знал толк в национальной кухне… И все же в первые дни после спасения я подумывал о самоубийстве, примерялся к иллюминатору, хотел выброситься. Или на трубе повеситься. Только через 40 лет я узнал, что милиционеры с особистами тогда шастали у нас в доме по чердакам да подвалам. Наверное, думали, что мы с ребятами дезертировали, уплыли на барже в Японию. Что я нашелся, не погиб, в марте 60-го родные услышали по «Голосу Америки» – раньше, чем было отправлено письмо с места службы о нашей пропаже без вести. Наши власти неделю решали, как реагировать на новость, что с нами делать. Лишь на девятый день, 16 марта, в «Известиях» на первой полосе появилась заметка «Сильнее смерти».

К этому времени мы успели дать пресс-конференцию на борту авианосца. С Гавайских островов прилетел переводчик, неплохо знавший русский, с ним – несколько десятков журналистов. Посадили нас в президиум, мороженое каждому принесли. Какой-то корреспондент спросил, говорим ли по-английски. Вскочил Поплавский: «Thank you!» Все рассмеялись. Потом поинтересовались, откуда мы родом, из каких мест. На том пресс-конференция и закончилась, толком не начавшись. Отвели обратно в каюту, поставили у дверей часовых, чтобы никто без спросу не ломился. Правда, в Сан-Франциско, куда мы прибыли на девятые сутки, пресса свое наверстала, сопровождала на каждом шагу. О нас и по американскому телевидению рассказывали.

Принимали нас в Штатах по высшему разряду! Мэр Сан-Франциско подарил символические ключи от города, произвел в почетные жители. Ко мне потом в Союзе девушки долго приставали с расспросами: «А правда, что ключ золотой?» В посольстве нам выдали по сто долларов на карманные расходы. Я набрал подарков маме, отцу, сестрам. Отвели в модный магазин и приодели: купили каждому пальто, костюм, шляпу, галстук. Правда, в узких брюках и остроносых туфлях дома я ходить не решился, не понравилось, что стали обзывать стилягой. Брюки отдал брату Мише, а ботинки – Крючковскому. Тот родным отправил. Еще нам подарили яркие трусы с ковбоями. Я их дико стеснялся, запихнул за батарею отопления, чтобы никто не видел.

По пути из Сан-Франциско в Нью-Йорк каждому подарили в самолете по шкалику виски. Я пить не стал, привез домой, брату отдал. Кстати, на авианосце был забавный эпизод, когда переводчик принес нам две бутылки русской водки. Говорит: по вашей просьбе. Мы сильно удивились, а потом посмеялись. Видимо, хозяева перепутали воду и водку. Нас спрашивали аккуратно, не боимся ли возвращаться. Мол, если хотите, предоставим убежище, условия создадим. Мы категорически отказывались – советское патриотическое воспитание. Про нас потом и говорили: эти четверо прославились не тем, что гармошку съели, а что в Штатах не остались. В Москве в первые дни опасался, как бы не упекли на Лубянку. Но наоборот – встретили у трапа самолета с цветами. Вроде бы даже звание Героев Советского Союза хотели дать, но все ограничилось орденами Красной Звезды. Мы и этому были рады».

Такой запомнилась эта давняя история простому флотскому пареньку, вдруг открывшему для себя, на грани голодной гибели, реальные масштабы и многообразие Берингийского мира, мало похожего на креатуры советской пропаганды. История, ставшая на короткое время самой вкусной темой для журналистов и самой неожиданно трудной для политиков по обе стороны океана. А для простых советских людей, утомленных карикатурами на Дядю Сэма и вездесущей кукурузой генсека Никиты Хрущева, эпопея Зиганшина с командой стала поводом для беззлобной народной прибаутки:

«Зиганшин-буги, Зиганшин-рок

Зиганшин съел один сапог!..»

9. РЫЦАРИ НЕБА И МОРЯ

Журналистская работа и жизнь во Владивостоке в 70-е годы наполняла другими реалиями, отвлекая от тундровых и Берингийских сюжетов и воспоминаний. Порой выбор – в какую тему погрузиться всерьез, чтобы ночами она срывала с постели и влекла на кухню к бумаге — бывал мучительным. Да, все тогда писалось от руки ночами, и лишь вечерами или в редкие паузы в редакции превращалось в машинописные страницы. И сам этот выбор – какому из впечатлений и опытов жизни отдать предпочтение в лучах настольной лампы или в бессонных раздумьях – оказывался нескончаемой и упоительной работой души. Тронутое печалью «Человека-амфибии», зачарованное фильмами и книгами Кусто, наше поколение ринулось в аквалангисты, в подводный спорт. Гонялись по стране в поисках самых крутых ласт и масок, мастерили свои, а морякам, ходившим в Америку и Сингапур, заказывали дорогущие гидрокостюмы из неопрена – особый шик приморских городов. В молодежных тусовках кипели споры и амбиции – кто постиг бОльшую глубину и у какого мыса, кто испытал кислородное отравление, а кто – азотный наркоз.

На военных сборах диверсантов, куда меня оформили военкомы после защиты диплома на английском, полярные грезы были сметены упоением парашютного полета. Мир строп, куполов и техник скольжения оказался еще более заразителен: когда после мягкого хлопка раскрытого над тобой купола ты паришь над безмолвным миром, над тайгой и морем, над реками и горами, собственное могущество захлестывает, вырывая из глотки восторженный вопль восторга и безграничной свободы. Увлечение гитарой, горами и Высоцким, повальное в те годы, привело в бардовскую и горнолыжную столицу Приморья – Арсеньев, где я начал осваивать и дельтаплан, продолжив эти захватывающие полеты позже в латвийской Сигулде. Город Арсеньев открыл фантастический туристско-песенный мир авиаинженеров, блистательно талантливых, невероятно образованных, нищих и бескорыстных, как ангелы.

Так родилась небольшая повесть «Подъемная сила», напечатанная в журнале «Юность» в 1982 году и сделавшая меня героем этого сообщества. Так завелась в доме навеки уникальная и бесценная по звучанию рукотворная гитара арсеньевского мастера и кумира всех туристов Бори Васильева. Он творил свои инструменты дома из редкого тропического дерева, из которого были сделаны ящики для приходящего на авиазавод иностранного ценного оборудования, и вручал свои гитары самым выдающимся лауреатам ежегодных фестивалей, которые были не менее популярны, чем знаменитый Грушинский на Волге. Так возникла и моя дружба с известным дальневосточным бардом, обладателем дивного певческого голоса и поэтического таланта Сергеем Булгаковым, организатором множества песенных фестивалей от Арсеньева до Камчатки и БАМовской столицы Тынды. И было ничуть не удивительно, что с открытием реального Берингийского авиамоста, когда в Сан Франциско повалили дальневосточные художники со своими картинами, Булгаков от них не отстал, сумел дать в неформальной калифорнийской столице несколько концертов.

Был в моей жизни тогда, кроме никогда не отпускавшей Арктики, еще один великий магнит – научные морские станции в Хасанском районе. Сначала МЭС – Морская экспериментальная станция в бухте Троицы, которую я помогал строить своим родственникам и друзьям-ученым на месте брошенной военной казармы. Потом первое хозяйство марикультуры по разведению гребешка в Посьете, где мне даже удалось поработать летом в качестве водолаза-аквалангиста. И наконец знаменитая научная станция в бухте Витязь, ради которой я оставил радиоредакцию и где значился просто инженером. Очарование этой страницы биографии состояло в том, что работал я кем придется – плотничал, столярничал, клал камины на радость друзьям-ученым, и даже одно время руководил отрядом гидронавтов, готовящихся изучать глубины моря на автономном подводном аппарате «Оса», построенном в Подмосковье. Так родился первый документальный фильм «Гребешок», снятый на студии «Дальтелефильм» и получивший несколько призов на международных фестивалях. Так возникла и первая книга – «Рыцари моря».

Это была своеобразная дань удивительным образом реализованной мечте о «коммунизме в отдельно взятом сообществе», или наш, советский вариант реальной коммуны, общества счастливых и великих ученых, работяг, инженеров, водолазов и просто мечтателей на берегах чистого моря, на останках военно-морской базы. Сюда потянулись экспедиции из знаменитого Томского подводного клуба «Скат», давшего стране плеяду мировых чемпионов по подводному плаванию, выращенных в центре Сибири. Ученые с разных концов страны дивились на причудливый дом-крепость знаменитого в Приморье польского графа-исследователя Михаила Янковского в центре поселка и раздавали советы хозяевам базы – как превратить его в уникальный туристический объект. Местные краеведы рассказывали невероятные истории об ученом-предпринимателе, о его оленепарках и женьшеневой плантации, а самые въедливые знатоки добавляли рассказы о приключениях его сына Александра на аляскинском Клондайке, явно и щедро обогащенные фактурой из обожаемого дальневосточниками Джека Лондона.

Мало кто думал при этом, откуда проистекает немалое финансирование всей этой красивой жизни – дорогого лабораторного и подводного оборудования, катеров, машин, инфраструктуры поселка, командировок. Вечерами в роскошном музыкальном салоне у биохимика Вячеслава Совы, в уютном уголке бухты с полноценным туалетом, унитазом и газоном внутри, собирались друзья послушать рассказы ученого о недавних поездках на машине через всю Америку и отведать морские деликатесы особого приготовления. В его историях Берингийский русско-американский мост, отодвинутый на время в сознании, обретал новые формы и открывался новыми смыслами, будоража фантазию.

Впрочем, деликатесы позволяли себе не все. Был среди обитателей этой коммуны, к примеру, один чудак Юра Волков, водолазный начальник и создатель первого марикультурного хозяйства в Посьете, который считал, что кушать то, что ученые учатся разводить для восстановления подорванных популяций, гребешка и трепанга, зазорно и непозволительно. Пока, мол, популяции не станут полностью восстановлены. За то он и стал героем нашего фильма «Гребешок», хотя его точку зрения мало кто разделял, как сугубо эмоциональную и научно не вполне обоснованную. Гребешки и трепанги, вместе с разнообразной рыбой, не исчезали из тарелок и кухонь «витязян», составляя одну из экзотических особенностей этого своеобразного бытия. И никому из них не могло тогда прийти в голову, что спустя всего двадцать лет и предприимчивый ученый Сова, и правая рука Волкова Вася Калашников воспользуются реальным Берингийским мостом и развернут свой успешный, научно обоснованный бизнес на той стороне Пацифики, на благодатных берегах Америки.

10. МЫС БАРРОУ И «АДМИРАЛ МАКАРОВ»

Рядом с Феско Холлом во Владивостоке есть необычная скульптура: три серых кита выпрыгивают изо льда. С нею связана отдельная и замечательная берингийская история. В начале октября 1988 года семья из трех серых китов направлялась на зимовку к побережью Калифорнии и оказалась заперта льдами в лагуне у мыса Барроу, на самом севере Аляски. Обнаружил китов эскимос Рой Амаогак из городка, где проживали 3 тысячи человек. Эскимосы имели официальное разрешение бить китов с целью пропитания, и обычно так и делали, когда киты попадали в ловушку. Но на этот раз о китах прознали журналисты, а скоро и вся Америка. В Барроу отправились координатор Greenpeace на Аляске Синди Лори и корреспонденты крупных телеканалов.

Президент Рейган накануне окончания своего второго срока, когда его партия активно двигала в президенты Буша-старшего, отдал приказ спасать китов: участие в такой истории могло изрядно увеличить популярность нового кандидата в президенты. Тем временем лед все сильнее сковывал поверхность лагуны. Положение китов становилось отчаянным, они уже не могли проломить ледяной панцирь. Было решено резать лед и расчищать для китов полынью силами всех жителей поселка. Однако, несмотря на все старания, американцы не могли помочь. Понимая это, Рейган позвонил своему советскому коллеге Горбачеву, с которым недавно встречался в Рейкьявике. В результате многочисленных переговоров «в верхах» 22 октября советский морской министр Юрий Вольмер позвонил во Владивосток. В тот же день малыш-китенок погиб от переохлаждения и недостатка кислорода.

В эти дни в Арктике еще оставались после навигации ледокол «Адмирал Макаров» и вертолетоносец «Владимир Арсеньев», капитаны которых получили приказ следовать к берегам Аляски. Они подошли к мысу Барроу на рассвете 26 октября. На борт ледокола сразу прилетели руководители операции – Рон Моррис и командующий Северным флотом США адмирал Зигмунд Петерсен. «Адмирал Макаров» сумел пробить лед только до входа в лагуну – дальше было слишком мелко. Наступила очередь «Владимира Арсеньева», который практически полз брюхом по дну, расчищая проход к каналу, который уже прорубили американцы. Работа закончилась только утром 28 октября. Но появилась новая проблема: ослабленные киты не понимали, чего от них хотят люди. Тогда жители Барроу и журналисты стали толкать китов палками и руками в сторону выхода. Китов подгоняли криками, а прямо по курсу стоял местный гитарист и пытался издавать звуки, похожие на призывные крики китов.

Рано утром вертолетная разведка донесла: киты наконец-то выбрались в море! Операция «Прорыв» (Breakethrough) закончилась. Американцы потратили на нее 5,5 миллиона долларов. С экономической точки зрения это было абсолютным безумием, но невероятный героический резонанс, который произвела операция во всем мире, оказался бесценным. Переживания за китов объединили тысячи людей из разных стран. Greenpeace набрал новый авторитет в мире, американцы и русские стали ближе друг к другу, а Джордж Буш-старший выиграл президентские выборы в США. За драмой у мыса Барроу следил торговец произведениями искусства из маленького городка Лейк-Цюрих в штате Иллинойс Тимоти Дагген. Восхищенный тем, что совершили русские, Тимоти решил отблагодарить наших моряков и сделать им подарок от всех американцев. Он разыскал в штате Миннесота скульптора Джерри Фэйбера, который работал с деревом, и передал ему заказ: сделать оригинальный памятник в честь спасения китов. Художник долго искал подходящее дерево, и нашел его в резервации индейцев Чиппева. Это был 300-летний умирающий вяз, в который Джерри решил вдохнуть вторую жизнь.

Работал он три месяца, и когда скульптура была готова, оказалось, что Джерри решил изваять не двоих, а троих китов, выпрыгивающих из воды. «Знаете, я немного сентиментален и люблю хеппи-энды. – пояснил он советским журналистам.– Конечно, один кит погиб, но пусть их будет трое, ведь если бы ваши парни участвовали с самого начала, третий кит наверняка остался бы жив…» В США эту историю помнят до сих пор. О ней написаны книги, и на основе одной из них в Голливуде сняли фильм «Все любят китов», мировая премьера которого состоялась 3 февраля 2012 года. По словам участника операции, первого помощника капитана «Адмирала Макарова» Владимира Мороза, его не обидели некоторые стереотипные образы в киноленте вроде группового распития водки матросами на капитанском мостике. Гораздо важнее сам факт выхода картины, уверен он.

11. РЫМЫРКЭН И ДОМ ВОЛКА

При всей пестроте и многообразии новых интересов и сторон бытия, Арктика не отпускала. Уже работая на Витязе, я снова вырвался к Балаеву в тундру. И застрял на добрых два месяца, наслаждаясь олениной и хариусами с приправой в виде диковинного заварного картофельного пюре от американского Дяди Бена (Uncle Ben’s), еще одного напоминания о славной торговой компании Олафа Свенсона. Добираться на озеро Рымыркэн довелось тогда на совхозном вездеходе, у которого при форсировании одной из речек разрушилась главная ходовая деталь – ведущая гусеницу звездочка. Мы встали на галечной косе в нудном, бездельном и голодном ожидании вертолета, который должен был привезти новую деталь. Конечно, у всех четверых пассажиров тундрового корабля при себе были и карабины, и удочки, так что настоящий голод в летней тундре нам не грозил. Но уходить далеко от машины за оленем было нельзя: вертолеты работают в тундре постоянно, и предсказать заранее, кто и когда сможет завернуть к нам, никто не мог. Так что основной едой были хариусы, печеные на костре, без хлеба и соли, тундровые ягоды и жалкие наскребушки макарон и круп, которые удавалось собрать в кузове вездехода.

Разумеется, добравшись до Балаева, мы отвели душу, и мне даже единственный раз в жизни удалась охота на оленя. У Балаева был принцип: запасы консервов, хранящиеся у него на перевалбазе для кочующих оленеводов, использовать для себя лишь в крайнем случае, который никогда, впрочем, не случался. Семью кормила охота, рыбалка, ягоды, грибы, и даже бережно выращенная на особо отобранной почве редиска в добавок к диким луку и чесноку. Во мне нет ни грана того, что делает человека охотником, но у Балаева кончилось мясо, и я ушел в тундру, вооружившись карабином и биноклем. За тем оленем я бегал полдня, но охота удалась, и мой друг Николай был безмерно доволен, гася дивными котлетами мое беспокойство по поводу опоздания на работу в бухту Витязь.

Однако, олень – это много мяса, и его нужно как-то хранить, чтобы хватило надолго. Тут на помощь тундровику приходит природный холодильник – мерзлота, которая всюду под рукой. Точнее – под ногой. Берешь ломик, или кирку и лопату, и ковыряешь глину, пока не дойдешь до ледяных кристаллов в ней. Быстро снимаешь плотный, как камень, слой, укладываешь на его место завернутое в пластик мясо и укрываешь хранилище теплыми вещами – шкурами, или дерном. Морозильник готов, и будет верно служить даже в нередкую 30-градусную жару, когда комары и оводы особенно зверствуют вокруг разгоряченных людских тел. Там же можно хранить и свежую рыбу, если доведется наловить с запасом в соседней речке или в озере.

Наверное, из всех этих пестрых событий могло бы родиться множество ярких рассказов, и кому-то они бы принесли реальную радость. Но для меня в простом пересказе перипетий путешествий не хватало главного – интриги и смысла. Без которых описанные приключения литературой никак не становятся. Что-то из пережитого, конечно, стало тем бисером, из которого позже складывались материи рассказов и повестей, но, разумеется, далеко не все. И это правильно. Глядя на нынешний разгул информационных технологий, приходится признать, что деление людей на тех, кто умеет печатать на клавиатуре и тех, кто умеет мыслить и анализировать окружающий мир, очень правильно. Подлинная литература сегодня окружена бесконечными каскадами, потоками текстов, погружена в них, подобно золотому самородку, сохраняющему свою чистоту мириады лет внутри массивов пустой и скучной породы. И любая в этом золоте примесь, равно как и отсутствие великого смысла в том, что силится выглядеть литературой, лишает ее защиты. Наверное, этим особо и сильна северная литература, или, если шире – любая литература, замешанная на дикой природе, осмысленной и впитанной человеком. Она химически и физически защищена от примесей и фальши, как защищены от небоскребов поселения людей на вечной мерзлоте.