Я есть…

Галина ничего не хотела. И только когда к ней подбегал сын, которому на ту пору исполнилось чуть больше пяти, вдруг спохватывалась. Приходила в себя, затихала. Взгляд прояснялся, слезы высыхали, лицо светлело.

Эти два месяца до родов Галина прожила как во сне. Каждый день ходила на кладбище к мужу, падала на свежий холмик, обнимала его и лежала без движения, словно прислушивалась, не раздастся ли голос любимого. Стояла, замерев у святых икон в старом храме, пристально глядя в глаза Богородице, и мысленно умоляла дать сил и терпения, научить смирению и выдержке. И все гладила огромный живот, в котором беспокойно шевелился и ворочался младенец.

В положенный срок родилась девочка. И только когда она родилась, удивительно похожая на погибшего мужа, Галина вдруг успокоилась. Утешилась, угомонилась. Поплакала, правда, поначалу, назвала дочь именем любимой бабушки, затихла и стала жить для детей.

Пришлось ей тяжко. Но Галина трудностей не боялась. Работала на ферме дояркой, цеплялась за жизнь зубами, никому не жаловалась. Ночами штопала детские вещи, варила борщи, обихаживала огород, холила корову-кормилицу.

Терпела. Глотала слезы. Не сгибалась. Превозмогала себя. О болячках и недугах не думала. Жила, не жаловалась, иногда перебиваясь с хлеба на воду.

И только раз в год, в день смерти мужа, Галина надевала черное платье, заматывала голову черным вдовьим платком, шла в церковь, стояла службу, а потом, придя домой, снимала со стены портрет погибшего мужа, обнимала и так отчаянно и горестно рыдала в голос, так жалобно выла, что соседи, услышав ее заунывные стоны и скорбный плач, грустно качали головой.

– Тоскует баба. Ишь, как тоскует. Сердце прям рвет! Это ж надо, столько лет прошло, а она все сохнет, горюет да оплакивает. Кручинится, бедная, сокрушается…

Люди, проходя в такие минуты мимо дома, затихали, замолкали, крестились, поминая покойного. В дом не входили, боясь помешать ее скорби, разрушить ее единение с памятью и горем, осквернить поминовение.

Прошло много лет. Дни и ночи переплетались, складываясь в десятилетия. Недели и месяцы проносились бесконечной вереницей, соединяясь в вечную неизменную череду времен года.

Зима, весна, осень и лето приходили и уходили, дети взрослели, а боль не затихала. Потом она стала тише, глуше, невнятнее. И, наконец, навсегда поселилась где-то там, где, говорят, живет душа.

Жизнь Галины вроде бы как-то устоялась, успокоилась. Женщина научилась улыбаться, стала больше общаться с соседями и родственниками, даже купила себе новое платье. В общем, пришла в себя, растила дочку и сына и по-прежнему работала не покладая рук.

Но говорят, судьбу не переломишь. Не обманешь. Не переспоришь. Не уговоришь.

Непонятно почему, но это факт, что дети часто повторяют судьбу родителей. Беда будто караулит за углом, крадется в сумраке, подсматривает в окно. Вот, казалось бы, все самое тяжелое для Галины осталось позади, и должна наступить белая полоса в ее жизни. Но, как говорится, если бы знал, где упасть, соломки бы подстелил.

Сын Галины вырос, женился, родил дочь Ниночку и в одночасье погиб вместе с женой. Разбился на машине. Страшная авария, забравшая сразу две молодые жизни, мгновенно осиротила крохотную девочку, которой тогда едва исполнилось полтора года, и поразило в самое сердце несчастную мать.

Галина, услышав о беде, словно онемела. На мгновение ее парализовало, и она, как подкошенная, упала навзничь. Лежала, не в силах выговорить ни слова, не владея ни руками, ни ногами.

Но через несколько минут открыла глаза, встала, оттолкнула женщин, сбежавшихся со всех сторон на крики соседки, и, медленно покачиваясь, пошла в дом. Там достала из шкафа свое скорбное платье, надела его, замотала голову черным вдовьим платком и окаменела. Не рыдала. Не выла. Не падала на гроб. Стояла рядом словно глыба, молчала, сжав побелевшие губы.

И лишь иногда, наклоняясь над гробом, трясущейся шершавой ладонью гладила сына по голове, поправляла на нем рубашку и что-то шептала бескровными губами.

Степанида, плакала, уткнувшись Катерине в плечо, а маленькая Ниночка, вцепившись ручонкой в Стешину юбку, испуганно прижималась к ней всем телом.

На мгновение опомнившись, Стеша наклонилась к племяннице, взяла ее на руки, крепко обняла дрожащее тельце девочки и спрятала зареванное лицо в ее кудряшках.

Самостоятельная и независимая Степанида ни у кого не спрашивала разрешения и ни с кем не советовалась, просто сообщила матери о своем решении. Двадцатитрехлетняя девушка поначалу оформила опеку над племянницей, а потом, собрав все необходимые документы, удочерила по всем правилам.

Мать, убитая горем, не противилась, а вот Зинаида, ее сестра, схватилась за голову.

– Да как же так? Ты еще сама не жила, только институт закончила!

– А что ты, теть Зин, предлагаешь? В детский дом что ли Ниночку отдать?

– Конечно же нет, – растерялась тетка, – я ж не зверь какой. Но пусть мать удочерит, ей самое время с малышней возиться. А тебе замуж надо идти, а муж ведь может не согласиться воспитывать чужого ребенка. Мужики, они вредные, и своих-то не всегда любят, а уж чужих и подавно.

– Перестань, теть Зин. Какое там замужество, вон горя сколько, – отмахнулась Стеша.

С той поры минуло много лет и много воды утекло. Степаниде исполнилось сорок три, и она ни разу не пожалела, что удочерила племянницу.

Ночь давно плыла над Заречным, пересекла глубокую полночь и устремилась к рассвету, а Степанида, которой положено было уже десятый сон досматривать, все еще не спала. Ворочалась, вздыхала… Совсем измучившись, глянула на часы.

– Ого, половина второго, однако… – Перевернувшись набок, натянула одеяло до подбородка, и, закрыв глаза, приказала себе: – Все, все, все, надо спать…

Но уснуть ей не удалось. В окно спальни вдруг стукнули раз, другой… А потом забарабанили со всей силы. Вздрогнув, Степанида испуганно подхватилась, босиком кинулась к окну, распахнула его.

– Господи, ты чего? – ахнула она.

Под окном в одном халатике стояла Катерина.

– Открывай, – кивнула она на входную дверь.

Степанида, догадываясь о причинах ее появления, в одной ночной рубашке бросилась в сени и, повернув ключ в замке, торопливо отворила тяжелую дверь.

– Ну, давай, входи.

Катерина, сбросив старенькие шлепанцы, босиком зашлепала в горницу.

– Вот паразит, – поглядев ей вслед, вздохнула Стеша, хлопнула дверью и решительно двинулась за подругой.

Катерина, двоюродная сестра и ближайшая подруга, плюхнулась на диван и устало закрыла лицо руками.

– Все! Нет больше сил, Стешка. Готова убить его. Надоел он мне, как редька горькая!

– Кать, ну, правда, – оглянулась на нее Степанида, задергивая шторы. – Каждый раз одно и то же. Сколько можно? Ты сама виновата. Сначала прощаешь, а потом жалуешься. Так ведь? Что там у вас сегодня?

– Вот, смотри, – Катерина вытянула руку, на которой зиял багровый синяк и свежие царапины. – Замахнулся гад, но, слава богу, я успела отклониться. Так он за руку схватил, как клещами сжал.

– Пьяный?

– А то! В стельку!

– Вот скажи мне, неразумной, сколько можно терпеть? – Степанида села рядом. – То ждала, пока дети вырастут, то свекровь свою жалела. Сейчас и дети выросли, и свекровь умерла. Что теперь мешает? Какую новую причину выдумаешь? Дети твои уже своей жизнью живут, скоро внуков тебе народят, что ты им скажешь? Как будешь объяснять, почему дед бабу избивает? Тебе сорок три, а ему и вовсе почти пятьдесят! Пойми ты, горбатого могила исправит. Уходи, да и дело с концом.

– Да куда ж я пойду? – Катерина заплакала, опустив голову. – Где жить стану?

– Ну, не стыдно тебе? – Степанида обняла ее. – К нам переходи. На улице не останешься.

– Нет, Стешенька, не могу я дом и хозяйство бросить. Всю жизнь гнездо свое вила, устраивала… Ну, предположим, уйду я к вам. А корова моя, а поросенок, куры, собака? Кто их кормить и обиходить станет? А дети в гости приедут, что я им скажу? Живите у Степаниды? А если мне оставаться там, то Витьку куда? На улицу его не выставишь. Он ведь человек хороший, добрый, руки у него золотые, только когда выпьет – с ума сходит.

– Что-то часто он у тебя с ума сходит. Что ни выходной, то причина для очередной рюмки. Слушай, Кать, а давай я с ним поговорю. Ты знаешь, у меня разговор короткий, я – не ты! Не буду слова подбирать. Душу из него вытрясу!

– Не поможет, – горестно качнула головой Катя. – И я говорила, и дети, и свекровь, когда жива была, умоляла его одуматься. Все напрасно! Как с гуся вода!

– Но я-то по-другому говорить стану. Он по-хорошему не понимает.

– Ой, бесполезно, – Катерина вытерла слезы. – Только время тратить!

Степанида, сердито поджав губы, принесла постельное белье, одеяло и подушку, бросила на диван.

– Ладно, горе мое, утро вечера мудренее. Стели здесь, ложись. Пусть Витька твой пока перебесится, а там посмотрим, – Степанида присела на краешек дивана. – Кать, вот скажи, только честно… Ты что, до сих пор его любишь?

Подруга улеглась, задумчиво поглядела куда-то в темноту, помолчала, усмехнулась горько.

– Не знаю. Правда, не знаю. Раньше бы умерла за него, а теперь одна усталость на душе. Усталость и брезгливость. Сколько слез я пролила из-за его пьянства, сколько раз умоляла, уговаривала. Да все без толку! Это болезнь, понимаешь, Стешка, просто болезнь. И главное, не уследишь за ним. Я ж не могу целый день дома сидеть. А он только и ждет момента: я из дома, а он – к собутыльникам. Прямо борьба миров.

– Но ведь он работает как-то? Значит, может не пить?

– Работает? Еще как! В мастерских его знаешь как ценят! Советуются. Он же токарь высокого разряда, знает и умеет делать такие вещи, за которые другие мастера даже не берутся. Но сколько он держится? Дней пять, максимум неделю. И опять напивается до потери сознания. Причем, пьет только после работы, а на работе – ни-ни! Хотя замечаю, что руки у него уже трясутся.

– Странная жизнь, да? – Степанида вздохнула. – Казалось бы, живи и живи, радуйся! Бог тебе умение дал, знания, мастерство. Семью прекрасную, детей умных, жену любящую. Так нет же, словно бес его толкает в спину!

– Этого не объяснишь. Слаб человек, страстям подвержен, – кивнула Катерина. – Потому и жалко его, грешного. Кому он, кроме меня, нужен? Уйду – пропадет сразу.

– Не пропадет, – раздраженно повела плечами Степанида. – Жить захочет – одумается. Я – не ты, сразу бы его в чувство привела. А ты нянчишься с ним всю жизнь. С ума сойти! Разбаловала ты, моя дорогая, Витьку своего, распустила до безобразия.

– Ну, уж теперь как есть, – Катерина всхлипнула. – Ты, Стешка, счастливая. Повезло тебе с характером. Ты как у Некрасова, помнишь: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…». Настоящая русская баба. Имя у тебя под стать характеру – Степанида! Не Таня и не Маня, а Степанида! Чувствуешь, какая мощь в имени твоем? А я совсем не такая. Вот и мучаюсь, не знаю, как жить. А ты, Стеша, счастливая.

– Это я-то счастливая? – Степанида изумленно уставилась на нее. – И не стыдно тебе, подруга? Сама ведь все знаешь. Имя у меня и впрямь старинное, прабабкино, мама постаралась. А в остальном… Именно по Некрасову-то, моя жизнь и сложилась: «ключи от счастья женского, от нашей воли-волюшки, заброшены, потеряны…».

– Слушай, Стешка, – Катерина присела, подложив подушку под спину, – а ты что-нибудь о прабабке, чье имя носишь, знаешь?

Степанида помолчала, словно пыталась найти хоть что-то в глубинах памяти.

– Я ее совсем не знала, – тихо прошептала Стеша. – Она же умерла до моего рождения. Но мама рассказывала, что прабабушка была невероятная. Сильная, красивая, статная и мудрая. У нас в роду все женщины обладали врожденной проницательностью, сообразительностью и прозорливостью. Наша с тобой бабушка тоже. К ней все в Заречном за советом ходили. А ты помнишь, что она говорила?

– Помню, но со мной бабуля не особо откровенничала. Она же с вами жила, считала, что твоя мама нуждается в ней больше, чем моя. Жалела ее, стремилась облегчить судьбу, помочь.

– Теперь таких женщин нет, – вздохнула Степанида. – Она и в старости была красива, умна и совершенно самостоятельна! И учила меня своей премудрости. Говорила, мол, помните то, что Бог нам заповедовал. Помните и передавайте своим детям его главные слова: «Я есмь то, что я есмь…». Я поначалу не понимала, в чем тут смысл, а она терпела мою несообразительность, объясняла. Говорила, мол, будьте тем, кто вы есть, не совершайте того, чего будете стыдиться, потому что, произнося «я есть…», вы объявляете о присутствии Бога внутри себя. И после этого не можете быть подлым, злым или жадным человеком. Вы создаете себя и свою судьбу, выбирая слова, которые прикрепляете к этому «я есть…». Это библейское «я есмь…» обладает такой силой, которая способна воскресить в вас те качества, которые сделают вас и ваших близких счастливыми.

– Да, я много раз слышала об этом, – выдохнула Катерина. – Но каждый раз удивляюсь: какие сильные слова! Прям за душу берут! Надо же – я есть!

– Слова-то сильные, да не каждый их знает, – кивнула Степанида. – А кто знает – не всегда задумывается об их сути. Библию читают, а о сути ее слов не задумываются.

– И правда, удивительный у нас род, – вздохнула Катерина. – Не все мы, конечно, такие, но ты, Стешка, вылитая бабка наша. Что ни говори, а гены – страшная сила. И не захочешь, а поверишь. Я, к сожалению, больше в отцовскую породу пошла, у меня их гены верх взяли, потому я такая вспыльчивая, рыжая и веснушчатая. А ты все унаследовала от бабки: и мудрость ее, и статность, и справедливость, и красоту…

– Ладно, – Степанида решительно встала с дивана, – спи, философ. Уж скоро светать начнет. А про Витьку своего подумай. Просто пойми: рано или поздно придется этот узел разрубить. И лучше раньше, а не то он тебя до греха доведет. Треснешь его по башке сковородой или ухватом, и сядешь лет на десять.

– Это уж точно, порою едва сдерживаюсь, – согласилась Катерина. – Ну, все, все. Иди, Стеша, поспи, и я попробую подремать. Хотя какой уж тут сон?

Рассвет незаметно подступал. Июньские ночи коротки, теплы и прозрачны. Они плывут над землею легко, торопливо и беззвучно. Спешат, понимая, что лето – не их пора. Лето – время длинного дня и долгого солнцестояния.

Над Заречным светало. Еще не проснулись птицы, не голосили бдительные петухи, не мычала отдохнувшая в хлеву корова, не растаял молочный туман над большой сильной рекой. Но самый краешек горизонта уже посветлел, посерел и наполнился серебристой прозрачностью.

Новый день стоял на пороге…

Глава 4

Едва солнце показалось за кромкой дальнего леса, как, Степанида, так и не уснув, решительно поднялась. Накинув халат и сунув ноги в растоптанные туфли, она на цыпочках пробралась к выходу и, выбравшись на крыльцо, облегченно вздохнула.

Не оглядываясь, вышла со двора, торопливо пересекла улицу и, пройдя несколько дворов, открыла калитку в один из них. Пройдя поспешно к дому, тихо толкнула дверь, и, оказавшись в темных сенях, остановилась в ужасе.

Разбросанные пустые ведра, грязные сапоги, сумки и кастрюли говорили о недавней баталии. Возле шкафа лежала разбитая банка, из которой высыпалась гречка. На лавке застыл бесформенной горкой сахар-песок, рядом дремала, подогнув под себя лапки, серая кошка.

Покачав головой, Степанида взяла оставленную на подоконнике скалку и, перешагнув порог горницы, осмотрелась. На полу возле стола спал полуодетый всклокоченный мужчина, который на вдохе басовито храпел, содрогаясь всем телом, а на выдохе дергал грязной босой ногой. В воздухе стоял густой алкогольный смрад, перемешанный с запахом соленых огурцов и квашенной капусты, засохшей на грязной тарелке, одиноко стоящей на столе.

– Ишь ты, а про закуску-то не забыл, – хмыкнула Степанида.

Перешагнув через мужика, она широко распахнула окно, выключила свет и подошла к крепко спящему человеку.

Долго смотрела на него, затем, тронув за плечо, громко скомандовала:

– Подъем!

Мужчина даже ухом не повел. Только на миг храп его затих, но уже через минуту раздался с новой силой. Тогда Степанида, сердито поджав губы, прошла на кухню, набрала в пустую трехлитровую банку холодной воды и, наклонившись над спящим, перевернула банку.

– Просыпайся, изверг! Ну? Подъем!

Мужик, замерев на мгновение, беспокойно завертел головой. Раскрыв рот, всхлипнул и опять отчаянно захрапел, перевернувшись набок.

– Так, понятно, – Степанида набрала еще воды в ту же банку и, вернувшись, опять опрокинула ее на лицо мужика.

Витька дернулся всем телом, дрыгнул пару раз грязной ногой, словно пустился вплавь, икнув, с трудом разлепил мутные красные глаза.

– Что? Что такое?

Степанида молча взяла его за шиворот насквозь мокрой рубахи, приподняла и, подтянув, прислонила спиной к дивану.

– Проснулся или продолжим плавание?

– Ты кто? – очумело выпучился на нее мужчина.

– Значит, не проснулся. Бедняжка. Тогда еще порцию принесу.

– Ты, Стешка что ли? – икнув, облизал мокрые от воды губы мужик.

– Вот, уже лучше. Жизнь все-таки возвращается в твое пропитое тело.

– Чего надо? – Витька попытался придать расплывшемуся от пьянки лицу ярость. – Ты чего тут хулиганишь? Тебя кто сюда пустил? Пошла вон, а то врежу!

– Врежешь, значит? А ну, попробуй, – Степанида, сморщившись, наклонилась к нему и схватила его за грудки. – Он еще угрожать мне будет! Ах ты, пьянь проклятая, я ж тебя посажу, будешь за решеткой сидеть!

– Иди отсюда, ведьма, – Витька подхватил с пола полотенце и швырнул в Степаниду.

– Ах, ты, погань, – Степанида, рассвирепев, подняла упавшее полотенце, сложила его вдвое и что было силы хлестнула по плечу мужчины. – Ты еще не понял, гад, что час расплаты настал?

Витька, не вполне владеющий своим телом, закачался от удара, как болванчик.

– Но-но-но! Ты руки-то не распускай.

– Ну-ка, смотри мне в глаза, – Степанида схватила его за мокрые волосы.

– Ну?

– Ты когда, плесень, перестанешь на жену руку поднимать? Я спрашиваю, доколе сестру мою обижать будешь? А?

Вдруг Витька замахнулся на Степаниду и, не достав ее лица кулаком, грязно выругался. Стеша, взбесившись, размахнулась и влепила ему оглушительную затрещину, и он, откинувшись, на секунду замер.

– Не сдох? – Стеша, отряхнув руки, наклонилась над ним. – Тогда дыши глубже и слушай меня.

Витька, поджав ноги, отполз подальше к дивану и затих, словно побитый пес. Степанида сжала кулак и, сунув его мужику под нос, громко и внятно спросила:

– Видишь, что это?

– Что? – Витька, мгновенно протрезвев, сдвинул брови.

– Не видишь?

– Ну, кулак.

– Запомни, гад, как он выглядит. Ты, видно, забыл, что в прошлый раз было. Напомнить, как лет пять назад после нашего разговора ты на коленях перед Катериной ползал, прощение вымаливал? Напомнить?

– Не надо, – отвернулся Витька.

– Значит, так. Если еще раз хоть пальцем тронешь Катерину, я тебя этим кулаком так измочалю, что будешь у меня десятый угол искать. Понял? И не остановлюсь, как в тот раз, сдам в полицию.

– А чего ты раскомандовалась? С какой стати? – уязвленное самолюбие не давало Витьке покоя.

– Ах, ты сморчок! Все-таки, наверное, хочешь еще раз со мной поговорить…

– Да чего ты ко мне пристала? – Витька сжался в комочек, подтянув ноги под себя. – Пять лет молчала, а сейчас опять взъелась?

– Надоело! Знаешь присказку, что сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Знаешь?

– Ну?

– Вот конец и настал. Хватит Катьке в синяках ходить. Я тебя предупредила: со свету сживу. Запомнил? Запомнил, спрашиваю?

– Отстань!

– Вижу, что понял. Молодец! Не все мозги пропил. Тогда вставай, умывайся и приводи дом в порядок. Ишь, как насвинячил, вонь развел! Нагадил, так убери за собой свое дерьмо. Да не вздумай на Катьке отыгрываться, я тебя из-под земли достану, от меня не спрячешься. Я теперь каждый день буду за тобой следить.

Степанида, помолчав, постояла, брезгливо глядя на понурого Витьку. Потом изо всех сил швырнула в него скалку и, яростно хлопнув дверью, вышла из дома.

Солнце рассеяло серую мглу короткой ночи, и над селом занялся яркий рассвет. То там, то здесь уже хлопали двери, слышались голоса хозяек, которые поспешно доили коров, торопясь проводить их в стадо.

Голосили запоздавшие петухи, бестолково суетились овцы и жадно причмокивали поросята, поглощая первую утреннюю трапезу.

Заречное просыпалось.

Степанида, войдя в дом, столкнулась с Катериной, уже собравшей с дивана постель. Подруга, стоя у зеркала, внимательно разглядывала свои синяки и, обернувшись, вопросительно глянула на Степаниду.

– Ты куда ускакала с утра пораньше?

– Вышла подышать. Такая погода, что петь хочется.

– Петь? – Катерина подозрительно прищурилась. – С чего бы это?

– Просто так. Утро такое прозрачное, тихое, свежее…

– Ничего себе, – удивленно хмыкнула Катя. – Странная ты какая-то. Ты совсем не ложилась что ли?

– Почему ж не ложилась? Подремала чуть-чуть. А ты куда собралась? Давай позавтракаем вместе.

– Нет, Стеш, пойду я домой. Душа болит. Да и корову надо доить, в стадо-то уже опоздаю. Наверное, придется самой догонять пастуха.

– Ну, иди, – усмехнулась Степанида. – Вижу, не сидится тебе на месте. Но если что – прибегай.

– Да уж, конечно, – Катерина улыбнулась. – Что бы я делала, если бы не ты, сестренка. Ладно, пойду. В доме-то, наверное, кавардак страшный.

Не успела Катерина выйти из горницы, как на кухню выплыла недовольная баба Галя.

– Прямо не дом, а проходной двор. Никакого спокойствия. Кто это у нас с утра так дверями хлопает?

– И тебе доброе утро, мамочка.

– Доброе-то доброе, – старушка подозрительно прищурилась. – Так что тут за сходка? Или ночевал кто у нас? Ты чего глаза отводишь?

– Мама, – Степанида изумленно уставилась на нее. – Какие глаза? Ты меня подозреваешь в чем-то?

– Не подозреваю, а интересуюсь, – баба Галя невесело вздохнула. – Я, может, мечтаю, чтобы хоть кто-то к тебе на огонек забрел. Не век же одной куковать. – Она артистично смахнула вдруг набежавшую слезу, но тут же, справившись с минутной слабостью, подмигнула опешившей дочери. – А, с другой стороны, чего горевать, да, Стешка? Чему, как говорится, быть, того не миновать.

Степанида давно привыкла, что мать, на радость окружающим, обладает удивительным качеством: не умеет долго находиться в плохом настроении. Постарев, пройдя сквозь тяжкие испытания, мать словно прожила положенную ей долю печали, до дна испила горестную чашу страданий, сполна отдала долг судьбе, забравшей у нее и мужа, и сына. Дожив до семидесяти восьми, баба Галя физически не могла бесконечно горевать и плакать. Не получалось.

Раньше Галина была сильнее и здоровее, потому себя и не жалела, но со временем ее словно подменили. Это трудно понять, но после долгих лет глубокого траура она будто напрочь отключила память. Вернее, ту ее часть, где концентрировались боль, страдания, скорби и печали. Ту часть сознания, где она до сих пор жила в трауре, тоске и отчаянии. Тот участок головы, который контролировал воспоминания, от которых она, просыпаясь среди ночи, умывалась слезами и рыдала до судорог.

Сейчас, в преклонном возрасте, баба Галя неосознанно расставила приоритеты так, что темная сторона ее жизни стала невидимой, далекой и неосязаемой. Наверное, сработал инстинкт самосохранения.

Теперь Галине стали жизненно необходимы простые земные радости, будничные забавы и утешения. Ей доставляли удовольствие соседские сплетни, легкие поучения, командирские замашки, семейные посиделки. Ей безумно нравилось кого-то вразумлять, вникать в чужие проблемы, злословить на скамейке, перемывать косточки молодежи и ужасаться современным нравам.

В жизни семидесятитрехлетней Галины теперь существовало только две страсти: дочь и внучка.

Дочь она любила мучительно.

Эта любовь оказалась испепеляющей: мать без конца делала дочери замечания, стремилась быть в курсе всех ее дел, вникала в мельчайшие детали ее отношений с людьми, особенно противоположного пола. Донимала Степаниду постоянными комментариями, жесткими упреками, язвительными уколами и резкими суждениями. Обожала стоять у дочери над душой, находить промахи, судачить и шептаться по вечерам.

Однако сор из избы никогда не выносила, но чувствовала себя в этих отношениях как рыба в воде. Еще больше баба Галя любила, когда вокруг нее начинали разворачиваться баталии, связанные с другими людьми, соседями и родственниками. Галина, дожив до такого преклонного возраста, считала, что ей теперь все можно, и стремилась, чтобы последнее слово в спорах со Степанидой непременно оставалось за ней.

Но такое обращение с дочерью мать позволяла только себе. Если же кто-то чужой пытался сделать ее дочери замечание или как-то задеть ее, воспринимала это как личную обиду, кидалась в бой, словно тигрица, искренне считая Степаниду образцом и примером для всех баб их огромного села. Втайне она гордилась Стешей и очень важничала, когда дочку хвалили.